– Я, в смысле – в классе, с друзьями.
– Мммм.
– Никто ничего не говорит? Насчет того, что твои родители разошлись и… ну… знаешь, как бывает…
– Не, не знаю.
Капустин попробовал рассмеяться.
– Ну, да… откуда…
Собственный смех, топорно фальшивый, шарахнул по ушам. Но нужно же как-то ее растормошить.
– Слушай, а давай в бадминтон? – спохватился Капустин; когда-то Лера могла часами упрашивать его выйти с ней на спортплощадку, погонять волан. – Стемнеет еще нескоро. Ты ведь не забрала ракетки?
– Да ну, – Лера поморщилась. – Вилы.
– Может, завтра тогда? – потёр он руки, демонстрируя предвкушение игрой.
– Мммм.
Не взаправду всё. Разыгрывают друг перед другом роли. Каждый это понимает, и понимает, что другой понимает тоже. Но как это остановить, Капустин не знает.
Пошел зачем-то на кухню. Вернулся с полпути, спросил в лоб:
– Хочешь поговорить?
– О чем?
– Как же… о разводе, о том, как мы дальше будем жить…
Лера сделала вид, что задумалась, прислушалась к собственным мыслям.
– Нет. Не хочу. Говорили уже… Я всё поняла.
– Что ты поняла?
– Что вы устали, и вообще. Всё понятно, пап, не парься.
Капустин сдался минут через десять. Умолк, дал Лере пульт от телевизора: на, включай.
Решительно отправился в магазин.
– Никаких диет! Сейчас нормально поужинаем.
На улице понял, что оделся чересчур легко. Погода успела испортиться. Капустин сразу замерз, начал дрожать. Пробежал до угла трусцой – не помогло, дрожал как осиновый лист.
– Черт бы тебя побрал!
Выходившая из магазина женщина покосилась на него опасливо.
– Извините! – бросил он ей раздраженно.
Развернулся, пошел к стоянке. По дороге позвонил Лере, сказал, что его не будет часок-другой. Сказал, что вконец измотан этим напрягом, что должен собрать мысли в кучу. Он успокоится, вернется, и они поужинают. И попробуют всё заново.
– Что заново? – осторожно уточнила Лера.
– Как что? Учиться быть папой и дочкой. Как-то же надо…
– Аааа.
Долго сидел в незаведенной машине, уставившись в приборную доску.
Самое яркое было в самом начале.
Забирал из роддома – волновался до одури. Не сразу решился взять на руки. Кто-то пошутил: “Да берите, папаша, пока дают”.
Дома, когда ее распеленали, у него закружилась голова – от запаха.
Наклонялся вплотную к ее темечку, тихонько вдыхал потусторонний младенческий аромат.
Лерочка-Валерочка, прилетела девочка.
Господи, куда это делось? Было ведь.
Позвонил Ване, попросил встретиться с ним в “Рафинаде”. Ваня сходу отбоярился, сказал, что сидит в очереди к стоматологу – какой, на фиг, рафинад. Миша тоже начал отнекиваться. Капустин упрашивал – и тот вроде поддался.
– Ну, не знаю… Я тут в пробке… Стоим мёртво. И нужно же сначала своих домой закинуть… Если выпивать, так это машину ставить. Пока в гараж, потом такси. К тому же пробка в оба конца.
Капустин предложил ему безалкогольный мальчишник.
– А тогда какой смысл? – пытался отшутиться Миша, пределом которого были две кружки пива за вечер.
– Слушай, Миш, ну надо, – заявил Капустин. – В кои-то веки прошу.
Миша обещал перезвонить, как только выберется из пробки.
Через двадцать минут Капустин сидел в дальнем закутке “Рафинада” и потягивал китайский чай “улун”, распустившийся в стеклянном чайнике ажурными лопухами, которые всплывали и колыхались каждый раз, когда грузный, но стремительный официант проносился мимо.
Так уж случилось, что Капустин впервые думал о грянувшем разводе честно и обстоятельно, без робких умолчаний. Прежде всего он признался себе, что никаких страданий от того, что лишился Гали – не испытывает. То, что он принимал за боль от расставания с ней, имело, видимо, более прозаическое происхождение. Семья закончилась внезапно – ушибся во время резкой остановки. Чувство иссякло задолго до развода. Какое уж там чувство, когда от самого себя тошнит, как от ссохшейся замасленной перчатки?
“Ладно, вышло, как вышло… Проехали”.
Но распрощаться так же невозмутимо с дочкой Капустин не мог. Отцовское чувство – вот оно, бьется-ворочается. Живое. Никакая рутина не подточила его, не выжрала. Если и это отдать, тогда – окончательная пустота. Дырка сквозная.
В углу зала расположилась компания молодежи. Студенты: только и разговоров, что про сессию. Одна из девушек напоминала со спины Валерию. Очень похоже держала голову: наклонив слегка вперед и набок – чтобы длинная челка хоть немного приоткрыла глаз.
Дома и в школе Лера челку закалывала. Но отправляясь гулять, отпускала на волю – так, что та свешивалась на пол-лица. Капустин под настроение посмеивался над модной прической. Говорил, что выходить так вечером опасно: темно, глаз из-под челки ничего не видит, не убилась бы… Лера отвечала с водевильным жеманством: “Ах, как меня ранит Ваша эстетическая отсталость, милый папА”. Он предлагал ей прихватить фонарик. Она называла его шутки “шахтерскими”.
Официант демонстративно покосился на Капустина – дескать, заказал только чай, даром место занимает.
“Для Лерки я, конечно, стал жалким и никчемным, – размышлял Капустин, отворачиваясь от официанта. – Пыжился, пыжился. Потом – чпок, и сдулся. Промямлил на прощанье – мол, пока, приезжай в гости”.
Давным-давно, когда бессмыслицей еще и не пахло, Лере было пять лет. Пока Галя вершила дома генеральную уборку, они гуляли в парке. В руке у дочки – только что купленный шар. Налетел ветер, вырвал шар, понес над соснами и каштанами. Заметив, что дочка готова разреветься, Капустин скроил серьезную мину и, приложив руку козырьком ко лбу, сказал довольным, одобрительным тоном: “Решила отпустить к воздушным зайцам? Ну-ну, пусть проведает”. Забыв про слезы, Лера принялась выспрашивать, что это за зайцы такие – воздушные.
– В небе живут.
– Я не видела никогда.
– И никто не видел. Сказано: воздушные. Невидимые.
– А откуда ты про них знаешь тогда? Если невидимые?
– Все про них знают. Никто не видел, но все знают.
– Как это?
– Так это! Вот я тебе рассказал – теперь ты тоже знаешь. К ним шарики в гости летают.
– Почему?
– Как почему? Они тоже воздушные. Родственники.
Лера помолчала с минуту.
– Ничего себе!
Чтобы отделаться от назойливого взгляда официанта, Капустин заказал десерт. Кофейное пирожное. Оно оказалось холодным в середке. Несвежее. Держали в морозилке, в микроволновке разморозили – и не до конца.
К молодежной компании, обхватив руками спинку стула, подсел мужчина. Беглого взгляда хватило, чтобы уловить его основательность, вальяжность. Из господ. Одет дорого, выглядит – будто приценивается. Что-то потянуло его к студентам?
Капустин подлил себе чаю. Только чай здесь и можно брать. Чай настоящий.
Барышня с длинной челкой уткнулась в телефон. Скрылась за челкой как за дверью. “Не беспокоить!”.
Да уж, сложно будет оживить отношения с дочкой. Самого бы кто оживил.
Унылый нуль.
Пареный овощ.
Да еще бабушка Мария Константиновна рядом.
С бабушкиной фабрикой оптимизма ему не потягаться.
И Галя, как только они расстались, вся засияла.
Дружи-ка, дочка, с папой, ему сейчас надо. Да уж, поди выпроси у малолетки милосердия. Особенно к предку.
А когда-то он был: папочка, солнышко.
Первого сентября, первый раз в первый класс – Лера споткнулась, и коленкой прямо в лужу. Тут уж от слез ее было не удержать. Отказалась идти в школу наотрез. Галя пыталась и так, и эдак уговорить. Сулила подарки. Лерка уперлась: не пойду.
– Я буду некрасивая. Со мной дружить не станут.
Времени оставалось совсем немного. По округе уже разносились задорные школьные песни. Отойти от дома успели прилично. Пометелил Капустин домой, за новыми колготками. Заляпался с головы до пят, взмок. Но успел. Переодели Валерию за кустиком, она шею его обхватила, повисла.
– Папочка, солнышко!
Пищит от радости прямо в ухо.
Господи, как так вышло?
Куда жизнь-то вся делась?
Или это я в ней – куда-то делся?
Выбраться бы.
Хотелось ведь только хорошего.
Позвонил Миша.
– Старик, не обижайся. Не смогу я никак подъехать. Не срастается.
– Ладно.
– Не обижайся.
– Ладно.
Подойдя к своей машине, Капустин обнаружил, что она безнадежно подперта черной, дочерна затонированной “Ауди ТТ”. Капустин постучал в окно. В салоне никого не оказалось.
Номера блатные. Почему-то он сразу понял: машина – того мажора, что подсел к студентам.
Капустин вернулся в “Рафинад”, спустился в нижний зал.
– Три “тройки”, АРО, – крикнул он, стоя возле лестницы. – Чья машина?
Никто не отозвался. Тип, сидевший верхом на стуле, увлеченно рассказывал что-то юношам и девушкам, отвечавшим ему непроницаемым молчанием.
– Чья там “Ауди ТТ”, три “тройки”, АРО? – выкрикнул Капустин еще раз. – Я выезжать буду. Могу поцарапать.
Улыбчивый тип не повел бровью.
Капустин подошел к нему.
– Ваша машина там стоит?
– Какая?
– “Ауди ТТ”. Три “тройки”, АРО.
– Черная?
– Черная.
– Черная моя.
Помолчали. Мужичок смотрел на Капустина с тлеющей улыбкой на губах. Немного ленивой издевки. Чуть-чуть, как раз по ситуации: на большее Капустин в его глазах не потянул. Дескать, такой вот мой сегодняшний каприз – на хрен тебя послать, покуражиться… потерпи, человек ты, вижу, привычный.
– Отгоните, пожалуйста. Вы совсем меня подперли. Мне уезжать пора.
Указательный палец оторвал от стола:
– Минуту, – и, повернувшись к столику, продолжил свой рассказ.
Что-то про Казантип. Молодежь напряженно молчала.
– Мне нужно ехать…
– Стало быть, стоит дурочка перед штурвалом и рыдает крокодильими слезами, а чемодан потихоньку так уплывает, уплывает.
Уловив насмешливые взгляды окружающих, Капустин развернулся и отправился к выходу.
Сволочь. Деньгастый потс.