В принципе ты ставил, когда знал лошадь, на которую надо ставить, но иногда открывал и таких, в которых никто не верил, кроме тех людей, которые их тренировали и ездили на них, и они выигрывали тебе заезд за заездом. Следить надо было очень внимательно, чтобы в самом деле что-то понимать. В конце концов я перестал, потому что это отнимало слишком много времени, я слишком втянулся, слишком много знал о том, что делается в Энгиене, да и на гладких скачках.
Я бросил играть на скачках и был рад, но после них осталась пустота. Я знал уже, что, если с чем-то расстаешься, плохим или хорошим, остается пустота. После плохого пустота заполняется сама собой. После хорошего ты заполнишь ее, только найдя что-то лучшее. Скаковой фонд я с облегчением присоединил к общему капиталу, и стало лучше.
В тот день, когда я решил покончить с игрой на скачках, я пошел на другой берег Сены, в банк «Гаранта траст», помещавшийся тогда на углу Итальянского бульвара и Итальянской улицы, и встретил там приятеля, Майка Уорда. Я пришел, чтобы положить на счет скаковые деньги, но никому об этом не говорил. Я не вписал их в чековую книжку, но сумму помнил.
— Пойдем пообедаем? — спросил я Майка.
— Это можно. Давай. А что случилось? Ты не идешь на ипподром?
— Нет.
Мы пообедали с отличным вином в очень хорошем простом бистро на площади Лувуа. На другой стороне площади была Национальная библиотека.
— Ты, Майк, не часто ходишь на ипподром.
— Да, довольно давно уже не был.
— Почему перестал?
— Не знаю, — сказал Майк. — Да нет. Знаю. Если состязание тебя волнует только потому, что ты поставил деньги, то и смотреть его не стоит.
— И никогда не смотришь?
— Иногда смотрю хорошие скачки. С выдающимися лошадьми.
Мы мазали паштет на вкусный хлеб этого бистро и пили белое вино.
— Но ты следил за скачками, Майк?
— О да.
— И что же ты увидел лучше?
— Велогонки.
— Серьезно?
— Там не надо ставить. Увидишь.
— Скачки отнимают много времени.
— Слишком много. Все время. И народ мне не нравится.
— Я сильно увлекался.
— Ну да. Оправдывалось?
— Вполне.
— Главное — вовремя бросить. — Я бросил.
— Это трудно. Слушай, сходим как-нибудь на гонки.
Это был новый, прекрасный спорт, о котором я почти ничего не знал. Но мы пристрастились к нему не сразу. Это пришло позже. Заняло большое место в нашей жизни позже, когда рассыпалась первая часть парижской жизни.
А пока что было вполне довольно осесть в нашей части Парижа, забросив скачки, и ставить на собственную жизнь и работу, на художников, которых ты знал, и не строить свою жизнь на азартной игре, придумав для нее другое название. Я начинал много рассказов о велогонках и так и не написал ни одного, достойного самих гонок на закрытых и открытых треках и на шоссе. Но я еще покажу и зимний велодром в дымчатом свете на исходе дня, и чашу трека, и шуршание шин по деревянному настилу, усилия и тактику слившихся с машинами гонщиков, въезжающих наверх и низвергающихся вниз; еще ухвачу волшебство гонки за лидером, треск мотоциклов с роликами позади, откинувшихся назад мотоциклистов в тяжелых защитных шлемах и громоздких кожаных костюмах, заслоняющих гонщика от встречного воздушного потока, и гонщиков в более легких шлемах, пригнувшихся к рулю и бешено вращающих большие ведущие звездочки, передним колесом касаясь роликов на мотоциклах, которые везут их за собой, расталкивая воздух; и дуэли, более волнующие, чем любая скачка, — шум мотоциклов и гонщики, локоть к локтю, колесо к колесу, вверх и вниз на убийственной скорости, а потом один из них, не выдержав темпа, отстает от мотоцикла, налетает на плотную стену воздуха, которую прорывал перед ним лидер.
Было много видов гонок. Гонки по очкам и простой спринт, когда два соперника по много секунд балансируют почти на месте, дожидаясь, чтобы соперник вышел вперед, потом медленно кружат по треку, выбирая момент для финишного спурта, чистого взрыва скорости. Во второй половине дня были командные двухчасовые гонки с рядом промежуточных спринтов, и часовые гонки на скорость, когда единственный соперник гонщика — часы, и страшно красивые и опасные стокилометровые гонки на пятисотметровом деревянном открытом треке стадиона Буффало в Монруже, где гонщики мчались за большими мотоциклами и знаменитый бельгийский чемпион Линар, прозванный Сиу из-за его профиля, перед финишем наращивая и без того несусветную скорость, опускал голову и через резиновую трубку сосал черри-бренди из грелки, спрятанной под рубашкой, и чемпионаты Франции по гонкам за лидером на 660-метровом цементном треке Парк-дю-Пренс около Отейя, самом опасном из всех, где мы с Полиной видели, как упал знаменитый гонщик Гане, и слышали, как треснул его череп под шлемом, словно крутое яйцо при ударе о камень, перед тем как облупишь его на пикнике. Я должен изобразить необычный мир шестидневных гонок и чудеса шоссейных гонок в горах. Что-то приличное написано об этом только по-французски, все термины французские — вот почему об этом так трудно писать. Но Майк был прав: ставить деньги там не надо, и пришло это уже в другой части парижской жизни.
7«Une Géneration Perdue»[12]
Как-то само собой вошло в привычку заходить под конец дня на улицу Флерюс, 27, ради тепла, прекрасных картин и разговора. Зачастую у мисс Стайн не было гостей, она всегда была очень дружелюбна и долгое время относилась ко мне с большой теплотой. Она обожала говорить о людях и местах, о еде и всякой всячине. Когда я возвращался из поездок на политические конференции, или на Ближний Восток, или в Германию, будучи корреспондентом канадской газеты, она просила меня рассказывать о случившихся там забавных происшествиях. Забавные случались всегда, она любила их и любила истории с тем, что у немцев называется юмором висельника. Она не любила слушать о тяжелых и трагических случаях, но этого никто не любит; мне приходилось их видеть, но я о них не рассказывал, если только она сама не выражала желания узнать, что творится в мире. Она желала знать веселую сторону того, что творилось в мире, но отнюдь не все, отнюдь не плохое.
Я был молодой и не мрачный, и даже в самое плохое время всегда происходило что-нибудь смешное или странное, и мисс Стайн любила о таком слушать. А о другом я не говорил, но писал в одиночестве.
Если я приходил на улицу Флерюс не после поездок, а после работы, то иногда затевал разговор с мисс Стайн о книгах. После работы мне необходимо было читать, чтобы отвлечься от мыслей о рассказе, над которым я работал. Если продолжишь думать о нем, упустишь то, о чем писал, и не от чего будет оттолкнуться завтра. Необходима была физическая нагрузка, чтобы устало тело, и очень хорошо соединиться с той, кого любишь. Это было лучше всего. Но потом, когда ты опустошен, необходимо было читать, чтобы не думать и не беспокоиться о работе, пока не усядешься за нее снова. Я уже научился не вычерпывать полностью колодец моего письма, но непременно останавливаться, пока что-то есть еще на дне — и пусть он за ночь вновь наполнится от питающих его ключей.
Чтобы отвлечься от написанного, я иногда читал современных писателей, таких как Олдос Хаксли, Д. Г. Лоуренс, или еще кого-нибудь, кто печатался и его можно было взять в библиотеке Сильвии Бич или найти на набережных.
— Хаксли мертвец, — сказала мисс Стайн. — Почему вы хотите читать мертвеца? Неужели вы не чувствуете, что он мертвец?
Я не чувствовал, что он мертвец, и сказал, что его книги занимательны и отвлекают меня от мыслей.
— Читать надо либо отменно хорошее, либо откровенно плохое.
— Я всю зиму читал отменно хорошие книги, и прошлой зимой читал, и будущей буду читать, а откровенно плохих книжек не люблю.
— Зачем вы читаете эту ерунду? Это напыщенная ерунда, Хемингуэй. Написанная мертвецом.
— Мне интересно, что они пишут, — сказал я. — Чтобы не писать то же самое.
— Кого еще вы сейчас читаете?
— Д. Г. Лоуренса, — сказал я. — Он написал несколько очень хороших рассказов, один под названием «Прусский офицер».
— Я пробовала читать его романы. Он невозможен. Он нелеп и жалок. Он пишет как больной человек.
— Мне понравились «Сыновья и любовники» и «Белый павлин». Этот, пожалуй, меньше, — сказал я. — А «Влюбленных женщин» не смог прочесть.
— Если не хотите читать плохих книг, а хотите читать такие, которые вам не наскучат и в своем роде великолепны, вам надо почитать Мари Беллок Лаундс.
Я никогда о ней не слышал, и мисс Стайн дала мне почитать «Жильца», отличную историю о Джеке Потрошителе, и другой роман — об убийстве где-то под Парижем, судя по всему, в Энгиен-ле-Бэн. Прекрасное чтение после работы, характеры убедительные, действие и ужасы правдоподобны. Когда поработал, ничего лучше и пожелать нельзя, и я прочел всю миссис Беллок Лаундс, какая была в наличии. Правда, книг ее было не так много и все не такие хорошие, как первые две, но ничего лучше для пустых часов дня или ночи я не нашел, пока не появились первые прекрасные книги Сименона.
Думаю, мисс Стайн понравились бы хорошие книги Сименона — первой я прочел «L'Ecluse Numero 1»[13] или «La Maison du Canal»[14]. Впрочем, не уверен, потому что мисс Стайн не любила читать по-французски, хотя разговаривать обожала. Первые две книги Сименона мне дала Джанет Фланер. Она любила читать по-французски и читала Сименона, когда он был еще уголовным хроникером.
За три или четыре года, что мы были добрыми друзьями, не припомню, чтобы Гертруда Стайн хорошо отозвалась хотя бы об одном писателе, который не похвалил ее прозу или тем или иным образом не способствовал ее литературной карьере; исключениями были Рональд Фэрбенк и, позже, Скотт Фицджеральд. Когда я с ней познакомился, она восторженно говорила о Шервуде Андерсоне, но не как о писателе, а как о человеке — о его больших теплых итальянских глазах, о его доброте и обаянии. Большие теплые итальянские глаза меня не так волновали, но некоторые его рассказы очень нравились. Они написаны