Вдохнув живую музыку едва.
И в тех словах и сулема, и сера,
И запах мяса, жженого в костре,
И та, иная, наизнанку, вера,
Что состоит из точек и тире.
В которых – стон, и возгласы, и крики,
И гомон слуг священного огня,
И отсвет глаз подземного владыки,
Что смотрит в пекло, голову клоня.
И что с того, что мы в подлунном мире
Придем в восторг от поднебесных нот, —
Их в первый раз сыграли не на лире,
А олово вливая в отчий рот.
А. Парщикову
В окне – луна, а под окном – собака,
Вверху – звезда, а под звездой – сосна,
Скажи, какой из знаков зодиака
Мне объяснит нерукотворность сна.
Я в мире том старею и немею,
Там жизнь моя проходит на лету,
А в этой жизни жить я не умею, —
Так меркнет свет лампады на свету.
И там, как здесь, отражены потери
В давно разбитом зеркале удач.
И каждому неверию по вере
Отмерил смех, преображенный в плач.
И длится день, печален и размерен,
Размыв границы здешнего лица…
Я – в двух мирах, и дважды не уверен,
Что сон и явь реальны до конца.
Никто не вернулся назад.
Никто не воскрес из ушедших.
Хотя не таинственен ад
Для тронутых и сумасшедших.
И, розы сажая в раю,
Не знают ушедшие ране,
Как мы в невеселом краю
Бредем, спотыкаясь в тумане.
Любя, ненавидя, скорбя,
Растерянно и одиноко,
На мелочи жизни дробя
До самого крайнего срока.
А музыка плачет вокруг
До визга, до крика, до стона…
О, если б не лебеди вдруг
Да утки, летящие с Дона…
В словах моих так мало гласных,
А несогласных – пруд пруди,
Как лет тревожных и напрасных,
Что стали прошлым впереди.
Столы железные и стулья
В саду торжественно пусты,
И шляпы кожаная тулья
Собой украсила кусты.
А я сижу в саду пирую,
Налью и выпью до конца.
За первой рюмкою вторую
Во имя Сына и Отца.
Чего тебе, моя зазноба?
Дай отдохнуть от ратных дел.
Мы как-нибудь исполним оба
Нам предназначенный удел,
А я хочу еще немного —
Вина и бешеной тоски —
Вне воли, истины и Бога,
И жизни грешной вопреки.
Лезут в уши чужие, безбожные, мертвые звуки,
Уведи меня прочь в бесконечные, Боже, разлуки,
Уведи меня прочь, занавесь мне неведеньем очи
И оставь мне пустынными дни и короткие ночи.
Я Тебя не прошу, я Тебя умоляю – не надо
Обрывать всю листву из отцветшего тесного сада,
Я Тебя заклинаю, оставь мне вселенские стоны,
Этот свет, исходящий толчками из темной иконы.
Я Тебя не прошу ни о самом обыденном чуде,
Ни о выходе в мир, где не вымерли близкие люди,
Где идеи еще копошатся пугливо за дверью,
Где есть место забытому каменным веком поверью…
Я стою на коленях, и лоб мой касается пола,
Правя тризну немую живаго намедни глагола.
Отложу свое рождение,
Отодвину смерть свою
И просторное мгновенье
Поживу в земном раю.
Не имея оболочки —
Кожи нежности и лба, —
Доведу себя до точки,
Силой выдавив раба.
И исчезну из работы,
Из ушей и глаз друзей,
Поелику до зевоты
Надоел мне Колизей.
Гладиаторы и звери,
Гам, сражение, мечи…
Я запру мирские двери,
В вечность выбросив ключи.
И свободен, как зарницы,
Аки талая вода,
Аки облак вереницы,
Я исчезну без следа.
Опять собаки кость не поделили,
Опять глаза вращаются во тьме.
И мне сойти с ума сегодня или
Подвинуться до ужина в уме.
И видеть в драке медленные танцы
И в клочьях пен бенгальские огни.
Дерутся с упоеньем самозванцы
Из самой дальней не моей родни.
Стоит туман, гремит себе посуда,
Сигарный дым и облако близки.
А на помосте – жертва пересуда,
И на груди – две скрещенных руки.
И плачет по нему моя молитва
Над скатертью, залитою вином.
Меж двух собак не затихает битва.
Их лай и визг чуть слышны за окном.
Я живу себе неспешно,
Безнадежно и грешнó,
В самом главном – неутешно,
Что, конечно же, смешно.
Где гагары ходят купно,
Как когда-то пионер,
Им давно уже доступна
Битва жизни, например.
Где кикиморы в эфире
Спорят нервно вкривь и вкось:
– Дважды два равно четыре, —
Утверждают обе врозь.
Среди этой круговерти,
Ближе А и дальше Бэ,
Может сплетничать о смерти
Только филин на трубе
И всерьез на эту тему
Ухать сонно смысла вне,
Подтверждая теорему —
Два Пи Эр равно войне.
И от Волги и до Бреста
То пальба, а то гульба.
В хороводе этом места
Нам не выкроит судьба.
Все меньше в природе озона.
Все меньше в природе добра.
И нет никакого резона
В потребности слов и пера.
В окошке убавилось света,
На грядках крапива, увы,
И нет в послесловии лета
Понятий плода и ботвы.
И птицы летят равнодушно,
Тонка Ариаднина нить,
И Богу, наверное, скучно
Проект неудавшийся длить.
Уходит в былое привычка,
Ни дня без борьбы и труда…
Все глуше шумит электричка,
Идущая вдоль никуда…
Злобы диагноз, конечно, не вечен.
Давних обид не уменьшена рать.
Жаль, что лечить эти тягости нечем,
Кроме ума и уменья прощать.
Снова земля, словно бранное поле:
Крики, мечи и селенья в дыму.
Мир непослушен рассудку и воле
В граде престольном и малом дому.
Что наши речи и бедные вздохи,
Нам не подвластна и наша судьба.
Мы только слуги текущей эпохи
Или рабы у другого раба.
Падает лист в истечении лета,
В небе кружится верста за верстой
Малая кроха, живая планета,
Бедная птица над пустотой.
Глухота не порок. Метафизика спит.
На стене не ружье, а короткие тени,
И у каждой детали изменчивый вид,
Словно это лекарство от смерти и лени.
Что мне делать, скажи, с этим призраком дат,
С невниманием воли и памятью тела,
Я столетья спустя тот же жалкий солдат
Не земного, увы, и ненужного дела.
И война впереди, и война позади,
А в душе только смута и робкая трата
Этой медной печали в чугунной груди
Не убитого жизнью солдата.
Что-то ворон раскричался над заставой,
Что-то ветер надрывается в лесу.
Неужели в этом мире, Боже правый,
Службу вымысла напрасно я несу?
И напрасно между этими и теми,
Что в засаде и, конечно, начеку,
Я мишенью обозначенное темя
И судьбу свою под выстрелы влеку.
Записаться бы, наверное, в солдаты
И сражаться бы на правой стороне.
Только в чем они, другие, виноваты
В этой самой необъявленной войне?
Что им скажешь про заботы и печали,
Что гнетут и верховодят искони?
Да и слово различат они едва ли
В лае выстрелов в тебя из-за брони.
Улетают надежды и страхи
И сплетаются в синей дали,
Как на тонкой веревке рубахи
На краю бесконечной земли.
И полощется прошлое зримо,
Словно парус на сонном ветру.
Я вернулся из Древнего Рима
К своему, напрокат, серебру.
Разложу на казенной бумаге,