Сосчитаю остаток спеша.
Меру вымысла, меру отваги
Сохранила, надеюсь, душа.
А в окне так кроваво и рьяно
Рдеет горькой рябины лоза,
И на дне вороненом стакана
Отражаются молча глаза.
Я допью эту пьяную меру,
Додышу в толчее глухоты.
И уйду в незнакомую веру,
За четыре нездешних версты.
Неутешно, светло и забыто
Плачет иволга в желтой листве,
Как устал я от бурного быта
В сумасшедшей и праздной Москве.
Междуцарствие сонное длится,
Жизнь отложена и смещена,
Неразличны эпохи и лица,
Одинаковы суть времена.
Вдоль империи – гул и разлука,
В середине – пальба и гульба.
Как обрыдла мне эта наука
Превращения рыбы в раба.
И с какой это розничной стати
Я застрял в разночинной глуши
На летающей низко кровати
В незатейливом ритме души.
А вокруг – безнадежные крыши
В рыжей ржавчине каменных рос…
Но гулит этой мерзости выше
Вроде голубь, а может – Христос.
В моей пустыне – желтая зима.
В твоей пустыне – мертвый кенгуру.
Как весело с утра сходить с ума
И знать, что поумнеешь ввечеру.
Глотнешь глоток казенного вина.
Помедлив, запрокинешь медный лик.
И, осушив посудину до дна,
Развяжешь свой завязанный язык.
И скажешь вслух кому-то никому:
– Вон там, в окне, меж солнцем и свечой,
Приспело время занавесить тьму
Прошедшим веком вытканной парчой.
И, сей железный занавес узрев,
Под пальцами неторопливых прях,
Проступит наконец двуглавый лев
С орлом двуглавым в стиснутых когтях.
Там, на воле, только тени,
Только шорохи и тьма.
Встану молча на колени
И опять сойду с ума.
Тьма во тьме, жива и рьяна,
Плачет, булькает, зовет.
Может, Боже, это рано.
Может, все наоборот.
Морда Бреста, хвост Камчатки,
Между ними – пустота.
Как размеры жизни кратки
Мерой Божьего перста.
Валок век, и не растрачен
Веры спутанный клубок.
Бог опять суров и мрачен
И пронзительно далек.
В двух руках – обломок света.
В двух глазах – зима и снег.
А вокруг – пространство лета
И замерзший человек.
Смерть ушла из обихода.
Жизнь исчезла до конца.
Стал я вроде парохода
Без привычек и лица.
Мерно трудятся машины,
Все известно До и От.
Жизнь проплыв до середины,
Плыть могу наоборот.
Все расчерчены маршруты,
Направление – река.
Так же коротки минуты,
Как прошедшие века.
Берега лежат отлоги,
Мирно движутся стада.
Время делится в итоге
На «когда» и «никогда».
Ты в зеленом сарафане
На нескошенном лугу
Только грезишься в тумане
На нездешнем берегу.
Только лодка у причала.
Только смутная вода.
Без конца и без начала
Жизни-смерти череда.
Жизнь одна прошла убого,
Жизнь другая на дворе.
Что-то стало меньше Бога
В наступающей поре.
Изживается аскеза,
Незатейливо греша…
Из обычного пореза
Праздно вытекла душа.
Бойко бедная эпоха
От свобод изнемогла,
И венчает скомороха
Вновь на царские дела.
Ничего себе забава
В царстве выцветших идей…
Равно слева или справа
Звери в образе людей.
Есть исчерпанность сюжета —
Продолженья тьмою света.
Штатной смертью – жизни грешной,
Однобокой и успешной.
Превращенья в то, что стало
Монотонно и устало.
Хорошо, что смерти сроки
Не длинней живой мороки,
И опять в земное тело,
Словно солнце, то, что село,
Мы вернемся, право слово,
Чтобы жизнь продолжить снова.
Так же вкривь и бестолково.
Слякоть, грязь, дожди, простуда,
На душе легко.
На столе стоит посуда,
В ней – «Мадам Клико».
На дворе горит рябина
Золотом огня.
Жизни праздной половина
Брезжит у меня.
Желты грозди винограда,
Рядом ветхий том,
За грехи мои награда —
Этот поздний дом.
На окне свернулась кошка,
Чуть болит плечо.
И вселенная в окошко
Дышит горячо.
Ветер выдует на флейте
То или не то,
Вы нисколько не жалейте
Рыжее пальто.
Не жалейте о потере,
Покидая дно,
Ибо каждому по вере
Будет вам дано.
Междометие в полвздоха.
Может быть, и вздох,
Мы – последняя эпоха
Среди всех эпох.
Остальных ничуть не хуже,
Что уже прошли,
Привяжите крылья туже
На краю земли.
Флейта, выдохнув, допела
То или не то.
Следом в вечность полетело
Рыжее пальто.
Никого не узнал на последней невстрече.
Никому не сказал наугад неслова.
И сквозь пальцы текли незнакомые речи,
И болела моя-немоя голова.
И мелькали навзрыд ридикюли и банты,
И кружились, едва задевая меня.
И свисали с плеча тяжело аксельбанты,
Несеребряным звоном устало звеня.
Я рассыпал у «Праги» невольно монеты.
И, ступая по ним, я вошел в полутьму.
В этот гомон живой не моей оперетты,
Незнаком, наконец, на земле никому.
А за окнами – кони, кареты, машины,
Пешеходы, свирели, труба, синема,
И домов островерхих лепные вершины
Всё сводили меня монотонно с ума.
Что я делал, скажите, в бессмысленном веке,
Одолев, торопясь, не бессмысленный путь…
Поднимите мне, нелюди, красные веки,
Чтобы в душу свою, наконец, заглянуть.
В этой новой реальности лихо,
Не чернее, чем было всегда.
Как на свете разбуженном тихо,
Где от сна не осталось следа.
Шелестят осторожно машины.
Шелестит, облетая, листва,
Среди ночи второй половины
Беспризорные бродят слова.
В них не то чтобы мера тревоги,
В них не то чтобы воли тоска,
В них все больше забытые боги
Крутят бледным перстом у виска.
Погуляли, попели, поели
И потешили душу вполне,
Не оставили бедную в теле,
А забыли случайно во сне.
Только угли у края камина,
Недопитое «кьянти» на дне,
Среди ночи второй половины
Нету истины даже в вине.
Нет надежды, нет тревоги, нет печали,
Птицы, в небе пролетая, прокричали.
Прокричали, улетели и забыли,
Продолжая мерить версты или мили,
Незаметно, постепенно, бесконечно…
Жизнь становится во мне бесчеловечна.
Жизнь за окнами мелькает,
Одномерно – До и От.
Кто хотел, тот умирает.
Кто не хочет, тот живет.
Закажу себе карету.
Или лучше подожду,
Оседлав верхом комету,
Спрыгну гоголем в аду.
Вот котлы кипят направо.
А налево виден рай.
Между ними – переправа.
Умирай не умирай.
Между ними – только вера.
С медной буквою псалтырь.
И своя, к примеру, мера
Каждой твари в рост и ширь.
На мосту свои законы.
Гомон, ропот, мельтешня,
Где когда-то в годы оны
Люди видели меня.
Боль опять мелькнет в затылке
Или, может быть, в виске.
И стою я на развилке
С медным грошом в кулаке.