И кипарисов стройный ряд.
Как хорошо, что мне не надо
Идти вперед или назад.
Шагают медленно павлины
С наклоном глупой головы,
Они уместны и старинны
На красном кружеве травы.
Гранит разбитого фонтана
На фоне сумрачного дня.
Весь мир – как полотно экрана,
Что нем и темен без меня.
Там жизнь усталая томится,
Там грех с отвагой пополам,
И там лежит, потея, Ницца,
Как позабытый Богом хлам.
Калитка ржавая открыта.
Облезлый зáмок за спиной.
Еще разбитое корыто
Качает медленный прибой.
Сны содержательнее яви
И независимей стократ,
И властвовать никто не в праве
Над тайной жизнью наугад.
Вот я бегу или летаю,
Над странным городом паря,
Где органично равен маю
Пейзаж любого января.
И женщина, что только снится,
Живет со мной который век,
И как длинны ее ресницы
Вдоль сомкнутых смущеньем век.
На крыльях – свет, в руке – гвоздика,
В другой – весы наперевес.
Она родна и многолика,
С улыбкой тайной или без.
Ни признака среды и власти,
Следа, и воли, и стыда,
Больной, мирской, надсадной страсти,
Свободы гибельной следа.
Ирине Цой,
Борису Коваленко
А вечер такой молодой
И в самом небесном начале,
Как птица, летит над водой,
Минуя земные печали,
Мы только возникли из сна,
Мы только восстали из быта,
Природа нежна и лесна
И временем не убита.
Подай мне скорее свирель,
Верни позабытые звуки,
Разбуженный пьяный апрель
Возьмет нас в горячие руки
И кинет в ожившую тьму
Две жизни, две веры, два страха.
А все, что доступно уму,
Да будет добычею праха.
Этот мир, невесом и нелеп,
Открывается бранным ключом,
И живая неволя судеб
У него мельтешит за плечом.
Но уже никому не дано
Пировать на вселенском пиру,
Этот зáмок разрушен давно,
Только хлопает дверь на ветру.
На лугу, на юру, на волне
Дух пустынный и сеет, и жнет.
А ключи потерялись вовне,
Где никто отродясь не живет.
Выйду в ровную пьяную даль
Посреди забубенной страны,
Где блеснет ненароком эмаль
Ниже солнца и выше луны.
И погаснет, мертва и слепа,
И исчезнет в безликой глуши.
И покроется кровью – тропа —
Из сосуда разбитой души.
Как хорошо, что мы переродили
Своих детей и скудные поля,
И землю, что была в золе и иле,
Украсили дворцы и тополя,
Где скрипка Моцарта смеется или плачет
И шутит Бах сквозь гульбище музы#к,
Где слово ничего уже не значит,
Как позабытый временем язык.
А наши дети пробуют иные
Пути коммуникации на вкус.
Перебирая звуки неземные,
Какие знал и слышал Иисус.
Мы в немоте и любим, и лелеем,
И дышим, умирая, в немоте.
Словарь покрыт смолою и елеем
И замурован в мраморной плите.
Друг друга не жалеем и не слышим,
Живем вне страха Божьего суда.
И больше не читаем и не пишем,
И только вслух считаем иногда.
Испуганно и осторожно
Коснуться глухой струны.
Мне жаль, что опять тревожно
В пределах чужой войны.
На паперти нищий в хоре
Бормочет глухой напев.
Европа сползает в море,
Долги отдать не успев.
Глаза – то печаль, то жало.
Вера – то сталь, то воск.
Зачем-то земля рожала
То, что увидел Босх.
Солнце к закату ближе.
Звезды тонут в пруду.
Что я делал в Париже
В том сумасшедшем году?
Две с половиной встречи.
И вдребезги вся судьба.
Снег покрывает плечи
И бронзовый лоб раба.
Я иду себе по следу,
Что проложен до меня,
Не ищу в миру победу,
О себе иное мня.
Вот гора, за ней – равнина,
Поле, за пóлем – вода.
Праздной жизни половина
Мне не снится никогда.
То историю тачаю,
То над вымыслом сижу.
Ни за что не отвечаю,
Никого я не сужу.
И к посаженным на царство
Больше в гости ни ногой.
Я – другое государство,
С конституцией другой.
Только вера и работа
И за совесть, и за страх.
Да еще в придачу нота
В незатейливых руках.
Полудолг, полурасплата
Полуслезы – видит Бог —
За любимую, за брата —
Всех, кого не уберег.
Брезжит звук, метет поземка,
Ледяна в уклон лыжня.
Светит месяц тонко-тонко
На тебя и на меня.
Лес затих, умолкли птицы.
Ночь нежна и холодна,
Хорошо, что нам не спится
До рассвета от темна.
Где-то в сонной Галилее
Вздрогнет колокол едва,
И с ветвей в ответ в аллее
Облетят, кружась, слова —
О холмах Ершалаима,
О зиме и Костроме.
Пролетят куда-то мимо
И исчезнут в белой тьме.
Обозначив путь-дорогу,
Через да, а может – нет,
Снова к дому, слава Богу,
Где лампады слабый свет.
Куда судьба, качаясь, доведет
И где воткнется в бронзовую стену,
И чем закончит сказку идиот,
Вонзая шприц в измученную вену?
Мой римский дом осел и изнемог,
Трава асфальт на трещины разъяла.
Не входит в паз заржавленный замок.
И коротко в прохладу одеяло.
Я кофе пью, за окнами – зима,
И Зевса храм уставился мне в очи.
И глупость заменяет шарм ума
В беседах наших на излете ночи.
Ты тоже, дорогая, не Сократ.
Закат Европы сбылся неизбежно
Но мне с годами, кажется, стократ
К тебе опять неутолимо нежно.
По капле в серебро стекает грог.
По капле жизнь сочится незаметно.
Не ум от наваждений изнемог,
А будущее стало беспредметно.
Что вы, жёсткие тени рассудка,
Что вас милостью вдрызг обнесло?
Почему так размеренно жутко
Оставлять на земле ремесло —
В этом скопище ржи и железа,
Среди утвари Бога и слез,
Между бедным пространством диеза
И колючим ничтожеством роз?
Все вы правы – любовь не награда,
Ею меряют судеб длину
До любого кромешного ада
Или входа в любую войну.
Мне ли знать и надеяться, Отче,
Мне ли верить в прекрасное зло.
Я пролью свои смертные очи
В небеса сквозь цветное стекло.
И сожгу бесполезное чтиво,
И забудусь в назначенном сне.
Авва Отче, не красноречиво
Жить потом угораздило мне.
Г. Гачеву
На свете есть пустое ремесло —
Из плоских слов слепить себе дорогу
И мысли осторожной колесо
Пустить взначай по направленью к Богу.
И чем бы ни был занят мир окрест,
Куда б ни плыл вокруг тебя успешно,
Катиться колесу не надоест,
Пока ты жив и не устал, конечно.
Направо – юг, налево – северá,
Назад дорога – воротиться к дому,
Чего-чего, а гласного добра
Избыточно отпущено любому.
Пока у звезд не выгорят лучи
И смерти не исчерпана тревога,
Ты все равно надейся и молчи,
Что колесо докатится до Бога.
Усталость не мешает быть живым,
И вера не мешает быть беспечным,
Я был неколебимо молодым,
И все равно не вечным.
Я здешний день лелеял и берег,
Меня вела изменчивая лира,
Но каждый раз, ступая за порог,
Я убеждался в постоянстве мира —