— Вот оно! Смотрите, Ватсон. «Крест получает опору». — С видом триумфатора он изобразил это в своем блокноте, пририсовав к кресту подпорку. — Одиннадцать часов.
— Мы не должны попросить Лестрейда разыскать баронессу?
— И потерять единственную надежду получить письмо? Нет, Ватсон, мы не будем участвовать в этом аукционе. Нам разрешили предложить шантажисту любую сумму, но у меня другие планы — и прихватите свой револьвер.
Какое-то время внимание Холмса было полностью сосредоточено на трубке, и только в кэбе, который вез нас к железнодорожному вокзалу Чаринг-кросс, я смог спросить его, почему баронесса прибегла к столь сложной маскировке предстоящего рандеву.
— Насколько я знаю, — с готовностью ответил он, — наш хороший друг Лестрейд слишком горяч в своем желании напасть на след и баронессы, и Мейера, хотя имеет предписание не трогать их. Почему появилось еще первое сообщение: «Круг ограничивает остановку»? Оно предупреждало: опасность тюрьмы. Баронесса боялась ареста, и именно это дало нам второй шанс, Ватсон, — благодаря паузе между сообщениями. И теперь о неудаче не может быть и речи.
В половине одиннадцатого мы уже добрались из Лондона по Юго-Восточной железной дороге до станции Блэкхит, откуда было рукой подать до диких пустошей и Дуврской дороги, а затем до Шутерс-Хилл. Поскольку мы ехали молча, я пребывал в задумчивости и вдруг представил себе нас эдакими Алыми Первоцветами[6] в отчаянной гонке к Дувру. В действительности наша миссия была даже более важной, чем у знаменитого шпиона. Кучер остановил лошадь неподалеку от места предполагаемой встречи, и Холмс, чуть ли не быстрее, чем заплатил, выпрыгнул из кэба и зашагал назад по холму в сторону Лондона, игнорируя пыль, летящую из-под фургонов и экипажей. Телега с бидонами молока опасно закачалась, едва не сбив с ног моего друга, на что возница лишь злобно ухмыльнулся. После лондонского смога воздух здесь казался очень чистым, пропитанным ароматами садов близлежащих загородных домов, где цвели последние тюльпаны, ярко-пурпурные на фоне голубого майского неба, что не могло не радовать глаз в сравнении с грязными серыми зданиями на улицах Лондона.
Однако времени наслаждаться всем этим не было. Холмс стремительно шагал по дорожке, ведущей к большому особняку. Я старался не отстать от него, но, когда добрался до черного входа, Холмс уже успел дважды постучать в дверь. Так и не дождавшись ответа, он толкнул дверь, она открылась, и мы вошли внутрь. Чтобы почувствовать себя более уверенно, я погладил револьвер, лежавший в моем кармане. Было в этом месте что-то такое, что мне не понравилось, — возможно, тишина и серая неприветливость. Мы прошли в удивительно большую кухню с высоким потолком, где гулкость пустого помещения еще усилилась.
— Должен заметить, что мы пришли немного раньше, — прокомментировал я, просто для того, чтобы нарушить тишину и унять тревогу, охватившую меня в этом доме.
— Тише!
Шерлок Холмс направился в главные покои особняка, и, с трудом поспевая за его быстрыми широкими шагами, я последовал за ним к двери одной из комнат.
Она, как и другие, оказалась незапертой.
И здесь никого, полное отсутствие жизни. Но уже через мгновение мы поняли, что еще совсем недавно жизнь здесь была. Моя рука инстинктивно сжала револьвер в кармане, когда я заглянул внутрь, — картина, представшая перед нами, просто ужасала. На персидском ковре у камина лежало тело женщины, одетой в платье из черного бомбазина, ее мертвые невидящие глаза были направлены на нас. Кровь пропитала ковер и забрызгала стены. Никакого оружия где-либо поблизости мы не заметили, но обилие крови позволяло предположить колотую рану в районе грудной клетки. Однако на этом кошмар не заканчивался. Под окном, выходившим в сад позади дома, лежало тело еще одной женщины. Она была помоложе, лет сорока, в старомодном чепце и ситцевом платье, и убили ее точно так же, как и ту, под чьим началом она, судя по всему, служила, — экономку. Я поспешил подтвердить то, что и так уже знал, и проверил у обеих женщин пульс.
— Есть ли признаки жизни, Ватсон? — спросил Холмс.
— Увы, нет, ни у той ни у другой, — спокойно ответил я, поднимаясь на ноги после короткого осмотра обоих тел. — Что за чертовщина? Что здесь произошло? Убить и экономку, и служанку?
Холмс прервал меня нетерпеливым жестом:
— Вы смотрите, Ватсон, но не видите. Насчет экономки я не буду спорить, допустим, это так, хотя скорее всего она — кухарка, но вторая женщина вовсе не служанка. Ну, сами подумайте, может ли простая служанка позволить себе такие лайковые ботинки? И у какой прислуги руки будут в столь прекрасном состоянии? Взгляните на ее ногти. А еще… — Он деликатно снял с женщины чепец, и длинные, ухоженные темно-рыжие локоны заструились по ее плечам. — Это лицо не служанки, Ватсон. Это лицо авантюристки, которая последние несколько лет жила за счет остроты своего ума и вот теперь умерла в чужом обличье. Баронесса не заслуживала такой участи, а я уверен, что это она. Маскировка под служанку, несомненно, была нужна ей, чтобы сохранить инкогнито, пока она не убедится, что имеет дело с нужным человеком.
— А письмо?
Холмс пожал плечами:
— Мы можем, конечно, поискать, но ничего не найдем. Вы заметили, как я старался не шуметь по пути сюда? Я рассудил, что «крест с опорой» указывал на одиннадцать часов, а не на девять, поскольку трудно рассчитывать, что джентльмен и его слуга покинут дом в точно обозначенное время. Однако с ее острым умом баронесса могла ввести нас в заблуждение, предвидя мои дедуктивные выводы, — я должен был это понять. Как она и задумывала, мы приехали поздно, Ватсон.
— Но она вряд ли способствовала бы собственному убийству, Холмс, — возразил я.
— Думаю, планировался другой конец игры, Ватсон. Не будь Мейер злым монстром, что он в очередной раз доказал, я практически не сомневаюсь, что мы приехали бы лишь для того, чтобы кухарка передала нам записку от баронессы, иронизирующей по поводу нашего опоздания. Так как это… — Он прервался, поскольку дверь позади нас открылась.
— Доброе утро, мистер Холмс, доктор Ватсон. — Лестрейд окинул взглядом тела. — Ну и чехарда! — заметил он спустя мгновение.
— Мейер опередил нас обоих, Лестрейд. Я не сомневаюсь, что возницей телеги с молоком, которая чуть не сбила меня с ног, был именно он.
— Мне послать моих людей на поиски Мейера, мистер Холмс? Мы можем проследить за ним и обыскать его дом.
— А он благополучно спрячет письмо в другом месте. Он должен вручить его своим европейским хозяевам.
— Каждый порт будет под наблюдением, все суда. Даже прибывшие с дипломатической миссией.
— Хорошо, хорошо, — рассеянно пробормотал Холмс.
— А если он, допустим, пошлет письмо фон Гольбаху почтой или передаст через контрабандистов, чьи лодки могут пришвартовываться где угодно? — спросил я.
— Такой трофей слишком ценен, — ответил Холмс. — Нет, он вручит его лично.
— Тогда это произойдет не в Германии, — заявил Лестрейд решительно. — А если фон Гольбах пожалует сюда, мы задержим его.
— Ни в коем случае, Лестрейд. Фон Гольбах нам известен, а если он выйдет из игры, пошлют другого, нам неизвестного. Пусть игра продолжается!
Шли дни, недели, а Холмс все не находил себе места. В газетах промелькнули заметки о горемычном биржевом маклере, который, вернувшись домой, увидел, что там полно полицейских, а его кухарка и еще какая-то совершенно незнакомая женщина, до сих пор не опознанная, зверски убиты.
С наступлением июня Лондон все больше охватывало возбуждение в связи с подготовкой города к празднованию шестидесятилетнего юбилея царствования ее величества королевы Виктории, назначенного на двадцать второе число. Плотники уже вовсю работали, сооружая огромный помост в Уайтхолле, еще один — во дворе церкви Святого Мартина, а также трибуну колоссальных размеров около собора Святого Павла. Любопытным, стекавшимся в Лондон из всех уголков земного шара, предлагали места, с которых можно наблюдать за торжествами, по баснословно высокой цене. С одиннадцатого июня, когда была опубликована официальная программа, единственной темой для разговоров, где бы они ни происходили — на прогулке или за обедом, — стало празднование юбилея. И так было повсеместно — кроме нашей квартиры на Бейкер-стрит, где мой друг молча мерил шагами комнату, за исключением тех нескольких дней, когда он исчезал, как я предполагаю, переодевшись нищим или почтальоном, и бродил по улицам Лондона, кого-то выслеживая.
Даже миссис Хадсон начала терять терпение, глядя, как табачный дым полностью вытесняет из квартиры воздух, а приготовленные ею обеды изо дня в день остаются нетронутыми. Поддерживая миф о своей вымышленной болезни, Холмс выходил на улицу, только переодевшись до неузнаваемости, и шторы в комнате держал задернутыми.
Об Адольфе Мейере не было ни слуху ни духу — как говорится, его и след простыл. Лестрейд клятвенно заверял, что из страны он не выезжал, однако и в Лондоне замечен не был. Слуги Мейера утверждали, что им не известно его местонахождение даже приблизительно. Наблюдение за дипломатической миссией убедило нас в том, что и там он не скрывается.
Ближе к концу недели, тринадцатого июня, Лондон расцвел праздничным убранством, и серокаменный город стал походить на загородное поместье, полное цветов и разноцветных флагов. В петлицах и на шляпках красовались яркие банты, а велосипеды и кареты переливались красным, белым и синим цветами.
Вернувшись поздно вечером в субботу, девятнадцатого, на Бейкер-стрит, я, к своему большому облегчению, обнаружил, что Шерлок Холмс наконец-то готов пообщаться со мной.
— Сегодня меня посетил сэр Джордж, — сообщил мой друг. — Ватсон, он прибыл.
— Кто, Холмс?
— Фон Гольбах собственной персоной. Он остановился в дипломатической миссии, хотя конечно же не имеет официального приглашения, поскольку прискорбный разрыв его господином дружественных отношений между нашими нациями в городе Каус в девяносто пятом означает, что не только сам этот господин не может пересекать Ла-Манш, но также и присутствие здесь его «серого кардинала» не приветствуется.