абом своей офицерской чести, ненавидит всякий бунт». Динклаге прочными цепями прикован к той системе исторически скомпрометировавших себя норм и представлений, которую с такой внутренней убежденностью и полемическим пылом разоблачает автобиографический герой «Вишен свободы», а в «Винтерспельте» — испытанный антифашист и коммунист Хайншток.
Заметим сразу, что ту же кастовую мораль демонстрируют, за немногими исключениями, и американские военные — они тоже причастны к «интернационалу офицеров» и склонны осудить немецкого майора уже за одно только намерение сдаться в плен, да еще вместе с целым батальоном. Логика их рассуждений свидетельствует о том, что противник, фанатично готовый защищать преступный режим, занимает на их шкале ценностей место более высокое, нежели человек, осознавший бессмысленность войны и не желающий более служить преступным целям. Противоречия внутри американской армии, столкновение позиций занимают автора романа почти в такой же степени, как и конфронтация жизненных взглядов его соотечественников. Эти противоречия среди американцев особенно явно проявляются в отношении к Советскому Союзу. И снова точнее других видит суть дела коммунист Хайншток. «Американцы, — считает он, — вступили в войну только потому, что не хотели рисковать», допустить, чтобы «русские одни побили Гитлера».
То, о чем рассказывает в романе Андерш, подтверждает прочную спаянность германского вермахта с нацистской системой, раскрывает полнейшую тенденциозность буржуазных историков, пытавшихся обелить германское офицерство как якобы находившееся в оппозиции к гитлеровскому режиму. С не меньшей наглядностью выявляется обозначившаяся уже к исходу войны расстановка сил на мировой арене, обретает идеологическую плоть зревшая за океаном доктрина «сдерживания», пресловутого «защитного вала», призванного обезопасить Запад от «красной угрозы». Вымышленные события вводятся, как видим, в четкую систему исторических координат, частная жизнь обретает историческое измерение.
На передний план в романе выдвигается столь актуальная сегодня идея ответственности каждого за судьбы мира и предотвращение войн. «Винтерспельт», комментирует писатель, — это «не пацифистская книга», она направлена «против философии генерал-фельдмаршалов». В автобиографическом эссе «Вещевой мешок», откуда взяты эти слова, далее следует поразительное признание: «Когда я писал роман, я заплакал — монтируя документы о Рундштедте, Клюге и Вицлебене». «Философия генерал - фельдмаршалов» была одной из ключевых причин трагедии, пережитой человечеством по вине фашизма, — трагедии, не миновавшей и самих немцев.
Альтернативу пассивности и нерешительности, фаталистическим настроениям Андерш обозначает четко: «Действовать, бороться против фашизма!» Война в романе изображается в контексте ее уроков, в широком смысле роман содержит отклик писателя на ситуацию в современном мире. Андерш не устает напоминать, что войны не возникают сами по себе, что у них всегда есть зачинщики. Вся эта «камерная история», говорит писатель, строится вокруг одной мысли: «Нельзя принимать историю как данность. Никогда». О том же и почти теми же словами говорит в романе Хайншток, персонаж, четче и глубже других осознающий смысл происходящего. Мысль эта многократно варьируется в произведениях Андерша, составляя, по сути, идейно-художественный центр его творчества.
«Винтерспельт»-это драма решений, в основе которой, по словам автора, «конфликт между познанием и действием». Андерш дает своему роману самые разные определения; они могут показаться противоречивыми и даже взаимоисключающими, но на самом деле отражают разные стороны и аспекты этого многопланового произведения.
Так, в одном из своих поздних эссе он предлагает рассматривать «Винтерспельт» не как «роман о войне», а как «роман о любви», разыгрывающийся на сценической площадке войны. Это и в самом деле горькая, полная драматизма история любви, написанная в сдержанных, почти суровых тонах, но не утрачивающая при этом ни мощного внутреннего накала, ни обаяния. Другое определение, данное автором своей книге-«оргия композиции», — звучит парадоксально и относится к художественной организации текста. Все пропорции в романе выверены с удивительной точностью. Это касается и упоминавшегося уже «трехслойного» построения, где документ и вымысел вступают в органическое взаимодействие, и самого новеллистического сюжета, где каждый ход одновременно и подготовлен предыдущим и неожидан, и точности психологических и социальных мотивировок характеров, и «игрового» элемента, включающего «варианты» судеб и исторических поворотов.
Более всего Андерша, как всякого настоящего художника, занимают люди. Интерес к человеку означает для него и стремление понять «загадку», которая есть в каждом. Это не до конца разгаданное, непознанное обладает для писателя особой притягательностью; ему не интересны люди, в которых «все до конца ясно». «Меня вообще привлекают в процессе письма только те фигуры, о которых я не в состоянии сказать точно, каковы они, — признается Андерш. — Человек, о котором я могу определенно сказать, как его следует оценивать, то есть которого я знаю в банальном смысле, меня уже не занимает…» Речь не о том, что писатель считает в принципе невозможным понять человека, вникнуть в его психологию. Формула Андерша выражает неприятие всякого схематизма, уважение к бесконечной сложности и противоречивости человеческого характера. При этом он подчеркивает важность точных психологических мотивировок, «психологической достоверности».
Андерша привлекает «многомерный» человек, он ищет способов показать личность в разных измерениях, всегда признавая за ней право на «загадку» и сохраняя между собой и своим персонажем вполне ощутимую дистанцию. Автор не отождествляет себя ни с кем из героев «Винтерспельта». Его сердцу милее и ближе легкая остраненность, достигаемая и сдержанностью интонации, и демонстративной суховатостью языка, временами нарочито педантичного, как бы обюрократизированного, приближенного к стилю военных документов, и слегка проглядывающей, а то и весьма острой иронией. Художественный диапазон этой прозы велик: от жесткости и холодноватости документального стиля до изящной, прозрачной «игры», где особую значимость приобретают полутона, легкая недоговоренность, тончайшие языковые, образные нюансы.
Андерш обозначил стиль романа понятием «пуантилизм», заимствованным из живописи и подразумевающим письмо мелкими мазками, из которых, при взгляде с определенной дистанции, возникает образ, картина. Работа «мазками» подразумевает, по мысли Андерша, и вовлечение читателя в сам процесс создания произведения — с целью стимулировать читательские раздумья, критическую работу ума.
Роман действительно складывается из отдельных фрагментов, деталей, штрихов, совокупность которых рождает поразительное ощущение художественной целостности, несмотря на внешнюю раздробленность повествования и кажущуюся разнородность элементов. Аналогия с живописью в определении стилистики «Винтерспельта» оправдана еще и потому, что роман отличается яркой образностью, тем более ощутимой, что она возникает на фоне необычайной точности и выверенности детали. В авторе «Винтерспельта» соединились ученый-историк, освоивший огромный фактический материал, и художник, умеющий насытить зрительный образ глубиной мысли. Читатель обратит внимание на пейзажи Винтерспельта, на изображение горных склонов, поросших лесом, тихих деревенских улиц.
В Винтерспельте Андерш бывал, навещая там жену, художницу Гизелу Андерш, оказавшуюся в годы войны в этих местах, на западной границе Германии; она находилась там и в дни битвы в Арденнах. Правда, сам Андерш был в это время уже очень далеко — в США, в лагере для военнопленных. Но рассказы жены, ее впечатления были важным дополнением к тем серьезным документальным штудиям, которые осуществлял писатель, готовясь к работе над романом. Особенно важны были ее рисунки, этюды, наброски, запечатлевшие эти места. «Из одной ее ранней картины, — рассказывает писатель, — и возникла моя книга: дождевые облака над землей, бесконечными холмистыми волнами бегущей к западу…» На этом пейзаже видна и затерявшаяся среди лесистых склонов деревушка Винтерспельт.
Литература, эта «археология души», замечает Андерш, «занимается раскопками»; она исходит из того, что «прошлое современно». Эта мысль выражена уже в предпосланных роману словах Фолкнера: «Прошлое не умирает, оно всегда остается с нами». Для Андерша это не декларация, не эффектный афоризм; художественное произведение, убежден он, «рождается из определенного исторического опыта и должно влиять на другой исторический опыт». Речь идет, таким образом, о высокой общественной миссии литературы: осмысляя прошлое, она призвана оказывать духовное воздействие на людей настоящего и будущего. Вынесенные в эпиграф слова делают еще более очевидным тот факт, что импульсом к «раскопкам прошлого» стали для автора настоятельно требующие решения ключевые вопросы современности.
События, разыгрывающиеся в октябре далекого 1944 года в маленькой эйфельской деревне, интересны и значительны сами по себе. Но, оказавшись спроецированными на день сегодняшний, они обретают новый, философский смысл. Представленный в романе «контрпроект» немецкой истории (то есть размышления о том, как могли бы повернуться судьбы Германии, Европы, мира, если бы немецкие офицеры вместо слепого повиновения «монстру» продемонстрировали чувство ответственности, оказав ему реальное сопротивление) выводит «проигрываемые варианты» за рамки событий «местного значения». Обращенный к людям наших дней роман требовательно напоминает о возможности и необходимости избавить человечество от новых трагедий.
Андерш сказал о себе: «Я не написал ни одной неполитической книги». Эти слова не следует понимать так, что в каждом из его произведений изображаются политические события. Имеется в виду другое: мировоззренческая позиция, четко выраженная и в произведениях, сюжетно весьма далеких от политики и касающихся самых частных сторон человечееКПй жизни. Читатель убедится в этом, прочитав собранные в настоящем томе рассказы Тематически многие из них связаны с тем же комплексом проблем, что и романы Андерша. Они повествуют о попытка