Телеграмма шла через посольство и у Александры Коллонтай хватило такта не вручать ее до награждения и речи лауреата. И правильно – прочитав, Эйнштейн сорвался в Москву прямо из мэрии Стокгольма. Да как, на самолете! Вернее, бомбардировщик «Дукс» ВВС Швеции довез Альберта до Хельсинки, откуда он продолжил путь на поезде и уже через сутки прибыл в Москву.
Похороны и так не очень приятное дело, а уж зимой, в мороз… После прощания в зале Физического института гроб до Новодевичьего несли, сменяя друг друга, ученики Лебедева, студенты, преподаватели, профессора, успевшие приехать из Европы коллеги.
На следующий день в институте состоялось оглашение завещания, в коем Петр Николаевич отписывал институту все свои активы, а директорство передавал Альберту и просил ВЦИК выступить гарантом. А Эйнштейн взял и отказался.
Новость эта научное сообщество не скажу чтобы громом с ясного неба, но поразила, отчего в Знаменском переулке внезапно случилось изобилие физиков – Альберт остановился у меня, и уговаривать его все тоже кинулись ко мне. Финальным аккордом стало явление Предсовнармина, коего чуть ли не за руку притащил исполняющий обязанности президента Академии.
Скрывшись в моем кабинете от толп ученых, среди которых я опознал только молодых Капицу и Вавилова, академик Карпинский весьма напористо потребовал «от руководства страны» немедленных решений по казусу Физического института. Я поначалу подумал, что Александр Петрович возмущен тем, что во главе наследия Лебедева может стать иностранец, но все оказалось совсем наоборот – он буквально умолял нас немедленно назначить Эйнштейна. От такой бурно выраженной позиции даже нейтральный Ильич задумался и обратился ко мне:
– А что, Михаил Дмитриевич, давайте попробуем уговорить герра Эйнштейна все втроем? Думаю, ради такого мы даже можем увеличить снабжение Физического института.
– Да, прямо сейчас! – поддержал его Карпинский. – Это же будет просто великолепно! Нам обязательно нужен ученый с мировым именем как наследник Лебедева!
С тем и отправились в гостевые комнаты, разогнав всю толпу по пути. Альберт, заметно обескураженный таким натиском русских физиков, сидел за столом и вяло пытался прийти в себя.
– Господин профессор! – начал академик.
«Мы к вам по делу, и вот по какому…» – мелькнуло в голове и я от греха подальше спрятался за спины спутников.
За полчаса Физическому институту и его потенциальному главе наобещали небо в алмазах. Свежеиспеченный нобелевский лауреат только обреченно кивал и все пытался объяснить, что он не организатор и тем более не руководитель, что он уважает последнюю волю своего друга Лебедева, но такая ноша просто неподъемна и ничего хорошего из этой идеи не выйдет. А я припомнил, что все время работы в Принстоне Эйнштейн действительно не занимал никаких руководящих должностей – просто жил в кампусе, вел исследования и занятия, да беседовал с коллегами. Что любопытным образом совпало прямо-таки с валом прорывов в науке, совершенных принстонцами. Да, «такая корова нужна самому», нечего подарки американцам делать, так что будем уговаривать, пока не согласится.
– Альберт, товарищи, я предлагаю компромиссное решение. Профессор Эйнштейн займет пост научного руководителя института, а на должность директора мы назначим человека более способного к административной работе. Например, Павла Сигизмундовича Эренфеста. Кто за то, чтобы принять это за основу?
И еще полчаса утрясания деталей – Ленин прямо пообещал построить новое здание и поселочек института на Воробьевом шоссе, на высоком берегу над Москвой-рекой, а Карпинский под это дело раскрутил его на создание рядом, на Калужском шоссе за Живодерной слободой, целого городка академических институтов. И отлично, пусть ученые живут рядом, общаются и пронизывают науку междисциплинарными связями.
Рождество в Москве, скорее, в силу привычки, нежели из христианского благочестия, отмечали широко и весело. Ставили елки детям, ходили в гости и даже в церкви – несмотря на то, что никаких дополнительных выходных, кроме первого января, не было. Никто праздник не запрещал, а коли попы на этом сумеют сшибить лишнюю копеечку, так на то они теперь и самоокупаемые, пусть крутятся. Власть следила лишь за тем, чтобы в проповедях не было «антисоветской агитации и пропаганды» – формулировочка дословно совпала с памятной мне, из-за которой было наломано столько дров.
Как докладывали ребята из Центросоюза, кооперативные магазины ломились от покупателей и продуктов. Именно под Новый год произошел скачок численности потребкооперации и выполнение амбициозной задачи охвата всех трудящихся приобрело вполне реальные очертания.
Купеческий загул, столь памятный городу, тоже возродился почти в дореволюционных формах, снова понеслись по Петроградскому шоссе лихачи и автомобили, снова гудели рестораны и хлопали пробки шампанского – нувориши спешили заявить urbi et orbi о своем приходе к успеху. Не обходилось и без мордобоя и прочих криминальных кунштюков, о чем поведал зашедший к нам на праздничный огонек Ваня Федоров.
Вокруг елочки, увешанной орехами, яблоками и конфетами, водило хоровод и пело про то, как в лесу она росла, все наше детское население – Маша и Софья Скамовы, Виталик и Надя Жекулины, Иван и Сеня Ивановы, а также гости, однокласники, друзья общим числом человек тридцать. Мелкий Мишка только глазами хлопал на такое многолюдье и сосал добытую с елки конфету.
Федоров тяжело вздохнул:
– Хорошо у тебя, Митрич. Спокойно, весело, а я как подумаю, что обратно в Гормил, разбирать дебоши, так сил нету. Понавылазила эта отрыжка капитализма, может ее того, к ногтю, а?
– В свое время, Ваня, – я обнял старого соратника за плечи и повел к «взрослому» столу.
– А чего же не сейчас?
– Пока они нам полезны.
– И что, неужто без них никак не справимся?
– Вот скажи ты мне, друг ситный, ты сколько свою нынешнюю должность осваивал?
– Год, – потупился Федоров, – и то не до конца, еще учиться и учиться. Хорошо хоть старые сыскари рядом были…
– Вот именно. Ты ведь не жалеешь, что они уголовных ловили и за то жалованье получали, немаленькое, куда выше, чем у рабочих?
– Так они дело делали!
– Они пользу приносили и приносят. Эти – тоже, пользы от них больше, чем вреда, так что потерпим. До времени, пока своих специалистов не выучим, пока свои заводы и фабрики не построим, а потом эту накипь просто сметем. Вернее, она сама уйдет, – я для верности даже пристукнул кулаком по столу и продолжил. – Мы стараемся, чтобы всем было хорошо, но это невозможно сделать сразу и всем. Поэтому пусть пока жрут в три горла, лишь бы у всех была еда на каждый день. Пусть ходят в соболях и жемчугах, лишь бы у всех была одежда. А там понемногу и нового человека вырастим и воспитаем, и новую промышленность создадим. Вон, машины наши и самолеты за границу продаем, и не только советскому блоку. Почитай, десятую часть мирового производства автомобилей держим, поди плохо? Нефти мировой почти половину качаем, да мало ли чего еще!
Новогодние праздники малость притушили мое тяжелое состояние после похорон Лебедева, но январь нанес новый удар – умер Кропоткин. Вот так, простудился и умер. К нему направляли лучших московских врачей, пытались лечить, но Петр Алексеевич принципиально отказывался от любых привилегий и покинул нас несгибаемым.
Два дня в Доме Советов, бывшем Благородном собрании, прощались с выдающимся ученым и мыслителем сотни делегаций от заводов, фабрик, полков, артелей, учреждений… Тысячи людей прошли мимо гроба, около которого в почетном карауле стояли и рядовые анархисты, и лидеры – Максимов, Боровой, Волин… И товарищи по Союзу Труда и многие, искренне уважавшие Петра Алексеевича, включая членов Исполкома, ВЦИК, Совнармина, Военсовета, Академии.
И опять похороны на Новодевичьем, куда пришла похоронная процессия на полмиллиона человек – анархо-синдикализм стал весьма популярен среди рабочих, и пусть сам Кропоткин считал себя анархо-коммунистом, которых становилось все меньше и меньше, но его знали и любили многие.
Несколько дней подряд «Правда» печатала телеграммы соболезнования и рассказы соратников «князя анархистов», приезжали европейские единомышленники Петра Алексеевича, среди которых был и почти семидесятилетний Эррико Малатеста, и совсем молодой испанец Буэнавентура Дуррути. Похороны и траурные мероприятия неожиданно показали почти полное единение на низовых уровнях Союза Труда, невзирая на партийную принадлежность и подковерную борьбу в верхах.
А я сразу перелистывал газету на третью страницу, потому как не мог читать все это – настолько сильно меня тряхнула смерть Кропоткина. Каждое письмо, каждая телеграмма выбивала меня из колеи на полдня и потому я старался спрятаться за обычными сообщениями, например, о выплатах военных долгов Америке. Как ни удивительно, но самыми исправными плательщиками оказались страны советского блока – первой отсчитала американцам свой миллион Венгрия, за ней восемь миллионов Финляндия. Польша из своих полутора сотен миллионов закрыла половину, Россия, пользуясь царскими деньгами, почти все двести. Даже Италия с ее миллиардом долга, платила, в отличие от пятимиллиардников Англии и Франции. На кредитный рейтинг блока не повлиял даже официальный дефолт Германии – она-то американцам ничего не должна. Но три крупнейшие экономики Европы оказались в положении банкротов, и если немцы еще могли опереться на международную солидарность и поддержку стран-товарищей, то англичане и французы предпочитали гордо тонуть поодиночке. А мы уже готовили «большой договор», фактически общее экономическое пространство и запускали проектирование первого совместного объекта восточного блока – Магнитогорского комбината.
Кое-как отвлечься от мрачного состояния удавалось лишь в собственной писанине, да в накручивании исполнителей по нескольким ключевым делам. И если подготовка к возможной засухе и вероятному из-за нее голоду радовала и числом паровозов, и ростом резервов зерна и даже показателями артелей Поволжья, то с внедрением «штрафного» метода все упиралось в неприятие снизу. Идея была в том, чтобы дополнить производственные цепочки штрафами за передачу по ним некачественных или бракованных изделий. Получил кривую деталь от смежника, отнес в технический контроль – там бракоделам назначили штраф. Поставил кривую деталь на изделие – жди штрафа сам. Причем все штрафные деньги уходили исключительно на соцкультбыт. Внедрялась схема как обычно, на трех экспериментальных цепочках, от получения сырья, до выхода на рынок готового изделия. И рабочие, крепко помнившие грабительскую штрафную систему недавних лет, изо всех сил тормозили внедрение. А жаль, нам нужно технологическую культуру подтягивать, иначе все усилия пожрет процент брака.