азалось бы, намеренно обрызгал учёного из своего отверстия для воздуха. Тот встряхнулся, запротестовал и рассмеялся, а затем протянул ему долгожданную рыбу, которую Хойти ловко выхватил у него из рук, довольно рыча. Тем временем снизу бесшумно поднялась перегородка, из которой выдвинулась высокая решётка, не давая дельфинам перепрыгнуть в другую часть. Каким бы игривым и естественным это ни казалось, за этим скрывалась тяжёлая работа с животными. Хойти и Тойти, как и все дельфины, привыкшие к совместной жизни, поначалу испытывали отвращение к любой разлуке, которое преодолевалось лишь постепенно.
Затем им разрешили поговорить по телефону. В каждом резервуаре был электрический звонок, которым дельфины управляли мордами, перекликаясь друг с другом. Рядом были установлены подводные микрофоны и громкоговорители. Оба активно пользовались этими звонками, по-видимому, с удовольствием.
Например, Хойти полчаса играл в мяч с лаборанткой, а затем подплывал к телефону и звонил Тойти.
Похоже, он хотел рассказать ей, как прошла игра. Если Тойти ловила большую рыбу вне очереди, она звонила Хойти, чтобы сообщить ему об этом.
Хотя Уилер работал с дельфинами много лет, его завораживали их блестящие серые тела, мелькавшие в светло-зелёной воде, взбивая мерцающие каскады пены, вместо того чтобы обращать внимание на экраны. Оба дельфина видели исследователей и их оборудование сквозь стеклянные стены, но не друг друга. Уилер быстро понял, что их уже много раз разделяли подобным образом, и им нравилось разговаривать по телефону. Отсюда и беззаботное поведение животных, заключил он: большой успех в дрессировке, при всём уважении, здесь чувствовались годы труда и слаженная команда. Он бы с удовольствием ещё долго наблюдал за дельфинами, но вместо этого присоединился к остальным, напряжённо сидевшим перед записывающими устройствами. Возбуждающие и тормозные импульсы в коре головного мозга преобразовывались в кривые и одновременно визуализировались на экранах, напоминающих большие телевизионные трубки. Синевато-оттеночные фронтальные поверхности отображали знакомые приливы и отливы альфа- и бета-волн, а также потенциальные колебания в - речевом центре Метровые бумажные полоски, густо испещрённые изгибами, вытекали из системы, сворачивались в накопительной корзине и автоматически обрезались через определённые интервалы. Однако экраны, на которых ожидались потенциалы новых электродов из молчащих зон, оставались пустыми. По стеклу ритмично скользила только частота технической линии, ни малейшей искры, ничего.
Тишина; молчаливая зона.
Через четыре часа Сахаров сел, измученный. - Похоже, ничего не происходит. Таинственная зона никак не связана с предыдущей активностью животных. Нужно попробовать другие комбинации. Если бы нам удалось добиться успеха сегодня, всё было бы слишком гладко и без трения
***
Уилер чувствовал себя комфортно среди советских коллег. Будучи космополитом, он в первую очередь интересовался исследованиями и всеми трудовыми проблемами. Вскоре он понял, что есть разница, что здесь существует нечто совершенно новое: коллективный характер работы.
Конечно, и в Соединённых Штатах, и даже в первую очередь, командной работе придавалась особое значение, поскольку один человек больше не был способен успешно решить проблему. Совокупность данных стала слишком обширной для этого. Но здесь то, что они называли коллективом, было иным. Он на собственном опыте убедился, сколько интриг, личной зависти и вопросов социальной иерархии может скрываться за командной работой. Это распространялось и на зависимость исследователей от университетских спонсоров, что он всегда считал недостойным. Их советы директоров обычно состояли из людей, имевших базовые знания о деньгах и акциях, но совершенно ничего не смысливших в науке, не говоря уже о собственных исследованиях. И их это не смущало; Они прямо говорили об этом: для них наука была формой рекламы, способом прикрыть свой бизнес покровительством учёных. Однако они продвигали науку только в тех областях, которые гарантировали немедленную прибыль их корпорации или представляемой ими группе, причём в кратчайшие сроки.
Здесь, в Советском Союзе, всё, казалось, было иначе. Там тоже говорили об экономической выгоде научной работы, а иногда и о том, что сама наука стала производительной силой. Это звучало для него странно. Но другой, более интересный аспект лежал в межличностной сфере. Человеческие отношения — как часто это слово употреблялось в его присутствии! И теперь стало ясно, что русские успешно и без суеты это практикуют.
Уилер был поражён открытостью дискуссий под руководством Сахарова, на которые его, естественно, приглашали. Каждый высказывал своё мнение, и, что самое главное, к каждому мнению относились с уважением, даже к мнению самого младшего лаборанта. Но были вещи, которые Уилер не понимал; акцент на марксизме-ленинизме, который они называли классовой точкой зрения, казался ему преувеличенным, если не излишним, поскольку он не имел отношения к точным исследованиям. Как они могли из-за этого возбудиться! Более того, однажды, когда он позволил себе намёк на свои сомнения, Коньков обвинил его, Уиллера, в том, что он типичный учёный, запертый в башне из слоновой кости: не смейте высовываться и смотреть, что происходит вокруг! Его работа, вероятно, была для него самоцелью; он смотрел на всё совершенно отстранённо и ужасно трезво, без какой-либо страсти к истине. Чистое исследование – ради исследования – он должен был смеяться, это была всего лишь очередная уловка буржуазии, чтобы помешать учёным осознать их истинную социальную функцию! - Вы сухи, как бревно за печкой! - — воскликнул Коньков. - Неужели в вас нет искорки энтузиазма? Ваш интерес к дельфинам — чисто интеллектуальный? Они всего лишь объекты исследования? Вы подходите к ним без какой-либо эмоциональной связи?
Конечно, это было неправдой, даже несправедливо, но Уилер считал неуместным и тревожным тратить столько времени на оживлённые споры о теории конвергенции или других разновидностях современного ревизионизма, или как там они это называли.
Когда Коньков обозвал его - сухим бревном Сахаров пришёл ему на помощь. Он потянулся за спину и достал с полки том. - Ленин — сказал он и, недолго покопавшись, открыл книгу. - Послушайте и вы, товарищ Коньков, что Ленин написал специально для нас: Что характеризует стиль работы настоящего большевика? Американский практицизм и русский революционный напор! Поскольку мы оба объединились здесь лично – товарищу Конькову, очевидно, нравится быть представителем революционного напора, а мистера Уиллера явно обвиняют в излишнем практичности, – наша совместная работа, я полагаю, может быть только успешной.
Напряжение, сохранившееся в комнате после слов Конькова, рассеялось. Уиллер не мог сердиться на высокого светловолосого парня. Напротив, он хотел, чтобы в - Марин Ленд - было больше сотрудников его сорта, чтобы он больше не был одинок; быть там хозяином было чем угодно, только не детской игрой. Как он защищался, когда - Марин Ленд - превратили в - блошиный цирк как он однажды обвинил куратора фонда. Да, они построили ему настоящий городок тиров, с сосисочными лавками, американскими горками, тирами и бамперными машинками; Не хватало только теленка с двумя головами. А его дельфины были абсолютным хитом проката.
Он часто конфликтовал с руководством фонда, потому что они хотели, чтобы время представлений постоянно увеличивалось. Деньги и реклама. Он хотел заниматься исследованиями, научной работой. Фонду нужна была известность.
В Одесском океанариуме тоже была секция, где публика наслаждалась общением с дельфинами. Но и там было существенное отличие:
Уилер наблюдал, с каким почтением посетители расступались, когда там появлялся сотрудник института, узнаваемый по белому халату. Ему казалось, что здесь царит искреннее уважение к науке и тем, кто ей предан.
Самым удивительным и глубоким открытием Уиллера стало то, что учёных здесь не считали полубезумными психопатами, не входящими в социальные нормы, людьми, слишком глупыми, чтобы хорошо зарабатывать на хорошей работе; что здесь существовала совершенно иная социальная ценность интеллектуального труда.
Это радовало его и, с другой стороны, пугало, поскольку он часто задавался вопросом, осознаёт ли всё это его правительство, и в очередной раз пришёл к выводу, что организация науки и исследований на родине нуждается в коренной перестройке. По возвращении он решил представить в Сенат меморандум – старый план, получивший новый импульс благодаря его опыту в Одессе. Он знал нескольких влиятельных людей в Сенате, которым доверял. Возможно, действительно имел смысл говорить о том, что нужно делать иначе в Соединённых Штатах в будущем.
Он однажды уже питал такую надежду. Это было сразу после окончания Второй мировой войны. Тогда он предложил прекратить морские эксперименты с дельфинами. Он едва избежал Комитета Маккарти, а позже, когда к нему вернулась надежда в эпоху Кеннеди, его досье, по-видимому, было уничтожено. Но он не был уверен, не порылся ли кто-нибудь в старых сейфах при Джонсоне и Никсоне, потому что его трудности снова возросли. Но теперь, когда время прошло, бесславная война во Вьетнаме осталась в прошлом, а Договор о всеобщем разоружении уже год действовал и успешно контролировался Советом Безопасности ООН. Среди сторонников этого горячо оспариваемого договора были те самые люди в Сенате, о которых он сейчас думал. Он обязательно напишет свой меморандум.
***
Уилер уже три недели был в Одессе. Он проводил много часов перед экранами вместе с советскими учёными; кроме привычного общения, они не видели никаких результатов.
Сахаров восхищался Уилером. Как спокойно он воспринимал неудачи. Может быть, потому что это был не его институт?
Не в этом ли причина. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Уилер был человеком упорным; Сахаров часто заставал его в гистологической лаборатории, где тот многократно исследовал, фотографировал и измерял микросрезы участков мозга дельфинов, тех самых, которые он сам называл - зоной молчания.