– Возможно, – задумалась Екатерина.
– “Два класса и один – смерть в лютой боли” — это понятно. Юный лев убьет старого, и тот умрет в муках.
– Может быть, Луиза, однако мы по-прежнему не знаем, кто умрет, когда и каким образом. А «два класса и один» – вовсе непонятно.
– Это неважно, государыня, главное мы знаем.
– Напротив, Дуроножка, нам следует сосредоточиться на том, что непонятно. «Класс», возможно, отсылает к латыни… Classis может означать и «класс», но также и «силу», в значении военных сил, армии.
– Выходит, мы возвращаемся на поле брани, государыня. «Два класса и один» – это две противоборствующих армии.
– Нет, Луиза, я знаю Нострадамуса, и ум у него извилист и узловат, как его трость. «Два класса и один» – это не количество армий на арене сражения, но последовательность. Сперва две битвы, затем одна.
– Ваше Величество упомянуло арену! Это же турнир! – воскликнула Дуроножка.
– Ты права! – обрадовалась Екатерина. – Тогда клеткой иносказательно назван шлем, который защищает голову.
– Да! Точно! Юный лев победит старого на турнире. Но какой старец будет…
– Нет, Дуроножка, – перебила Луиза, – он просто старше юного льва. А шлем, который его защищает, из золота, значит, это может быть только…
– …король! – проговорили они хором.
Луиза написала на листке большими буквами:
«Генрих II».
Мадлен
После того, как приходил пристав, у Мадлен пропал сон. Она и дальше говорила брату, что найдет выход. И хотя на самом деле не имела ни малейшего понятия, как к этому подступиться, выбора у нее не было. Поразмыслив, она решила, что лучше всего действовать нахрапом.
Сегодня она отправится просить помощи у сослуживца отца, советника Парламента господина Анна дю Бура, – разумеется, тоже гугенота. Мать ведь сказала, что он должен был остановить взыскание по их долгу? Наверное, отец не успел поделиться с ним своим затруднением. Если только тот не отказал в помощи. С тех пор, как король усилил гонения, единство сторонников Реформации поослабло. Каждый скрывал свою веру, а некогда постоянные собрания теперь не проводились даже тайно.
Конечно, несколько важных в королевстве людей приняли сторону Реформации, например принцы крови из Бурбонов – Конде и Наваррские, однако такое отступничество не только не смягчило, но, напротив, ожесточило королевский суд. Должно быть, причиной тому был страх, что их пример подтолкнет другие слои населения последовать им.
Невзирая на страх, Мадлен решилась явиться в Парламент, чтобы встретиться с Анном дю Буром, который и пред самим королем не боится говорить о своей вере. Парламент заседал во второй после Лувра парижской резиденции короля – де Турнель.
По такому случаю Мадлен надела свое лучшее платье, черное с накрахмаленным кружевным воротником. В доме все еще спали. Она оставила Пьеру записку о том, куда ушла, на их тайном языке: они пользовались им с детства, когда было нужно, чтобы родители не поняли. На сей раз она не хотела тревожить мать.
Завернувшись в легкую накидку, она вышла из дома. Весна стояла теплая. Лепестки цветущих вишен носились по ветру, как снежные хлопья. Надежда будто бы оживала в ней на ходу. Она повторяла про себя заученную речь, чтобы не заикаться и не лепетать перед выдающимся советником. И не забыла захватить оставленные приставом долговые бумаги. Она представляла, что советник примет ее в горностаевой судейской мантии; узнав о постигшем ее семью чудовищном роке, он предложит ей свою защиту и даже оплатит учебу Пьера.
На широкую улицу Святого Антония она сворачивала уже почти вприпрыжку. И вдруг замерла. Ворота во дворец с гнетущими башнями по бокам преграждала толпа. Возможно, сегодня там принимает король, и все в беспорядке ждут своей очереди. Она попыталась пробить себе путь, но толпа была слишком плотная. Вдруг предчувствие подсказало: опасность.
Послышались крики:
– Еретиков на костер!
«Меня узнали!»
Мадлен втянула голову в плечи. Но никому не было до нее дела. О ком тогда кричали? Вдруг все смолкло от барабанной дроби. По телу Мадлен пробежал мороз.
– Внимай, внимай, честной народ! – раздался звучный, могучий голос.
Она встала на цыпочки, чтобы разглядеть кричащего, но увидела лишь барабан, который висел у него на ремне поверх одежд, расшитых королевской лилией.
– Генрих Второй, Его Величество,
Во имя борьбы с еретичеством,
О чем доносит его преданный посредник,
Отдал приказ, чтобы парламентский советник
И всем известный гугенот
Анн дю Бур, пятнающий свой род,
Был арестован капитаном королевской стражи
Графом Монтгомери, а также
В Бастилию немедля заточен
И после на сожженье обречен!
Глашатай свернул пергамент и спрыгнул с помоста. Толпа прокричала «Да здравствует король», проклиная еретиков.
Мадлен захотелось исчезнуть. Анн дю Бур арестован капитаном Монтгомери! Последние слова отца обрели наконец смысл. Она заметила вдали очертания одетого в белое всадника, который ехал во главе вооруженного до зубов отряда, конвоируя арестованного.
Ноги у нее подкосились, и она почувствовала, как оседает на землю. В последний миг ее подхватили чьи-то руки.
– Эгей, красавица! – услышала она зычный голос глашатая.
Мадлен выпрямилась, оттолкнула его. Но он не отпустил, с тревогой глядя ей прямо в глаза.
– Я в порядке, сударь.
– Вы уверены?
Она кивнула, но это его, похоже, не убедило. Он поднял ее легко, словно свой барабан, и вынес из толпы. Потом поставил на землю в сторонке, пристально разглядывая. Ей стало не по себе.
– Это все из-за давки, – сказала она, показывая на людей. – Теперь мне лучше, сударь, спасибо.
Он удержал ее за запястье.
– Я буду на Гревской площади, когда его казнят. И знаю кое-кого, кто сдает балкон, чтобы удобнее было смотреть.
Она живо отняла руку.
– Зачем вы мне это говорите?
Он улыбнулся.
– Если захочешь увидеться вновь, на что я с удовольствием надеюсь…
Она поднесла руку к пересохшему горлу.
– И когда состоится казнь?
Он пробежался пальцами по натянутой коже барабана.
– Лишь Его Королевскому Величеству известен день этого торжества.
– И Монтгомери?
Глашатай нахмурился.
– Что – Монтгомери, барышня? Или вы тоже считаете его красавцем, как все прочие?
– Отнюдь!
И неважно, что она вовсе его никогда не видала.
Глашатай хлопнул по барабану.
– А меня, выходит, более-менее? – протянул он елейным голосом.
Толпа зевак шла на них.
– Прощайте, сударь.
Она высвободилась и скользнула в толчею, ловкая и неприметная, как кошка. Бежать. Бежать – вот единственное, что сейчас важно. Она вспомнила про письма, которые были при ней и могли бы ее выдать. Она достала их из-под корсажа и лихорадочно смяла. Потом пробежала по улице Вишневого Сада, спустилась под уклон до самой реки, подальше от Бастилии. Едва добежав до берега, она тут же бросила бумаги в Сену, глядя, как они осторожно ложатся на воду, а потом тонут, как все лелеемые до сих пор надежды.
Луиза
В этот ранний час Луиза следовала за королевой по пустым галереям. Их каблуки стучали по плитке пола. Екатерина Медичи решительным шагом миновала приветствующих ее дворцовых стражей. Пройдя западное крыло Лувра, они повернули к покоям короля.
– Взгляните, Луиза, скоро солнце взойдет, – заметила королева с горечью.
Луиза не ответила, зная, что этого не требуется. Монархиня продолжала сквозь сжатые от злости зубы:
– Знаю, я уже говорила не раз, но что делать: этого я проглотить не могу. Генрих обещал мне. Он знает, что я терпеть не могу старых зданий. Он обещал мне это крыло Лувра. Мне, мне! – повторяла она, показывая пальцем себе на грудь.
– Знаю, государыня.
Призраки прошлого тревожили королеву, и она предпочитала новые замки, где никто до нее не жил.
– А когда все работы завершились, помните, как она жеманилась перед ним? «Генрих, там такой чудесный вид на Сену!» Актриса! И ведь добилась, что он отрекся от данного слова.
– Знаю, государыня.
– Он ей ни в чем не отказывает. Она попросила замок Шенонсо, и он подарил ей Шенонсо. Она попросила сделать ее воспитательницей королевских детей, и стала воспитывать моих детей. Моих детей! – прорычала королева, стиснув зубы.
– Знаю, государыня.
– Она все умудрилась присвоить, кроме титула. Но она еще получит свое, время на моей стороне. Мы с Генрихом ровесники, а она на двадцать лет старше. В конце концов она ему наскучит.
Екатерина остановилась на ходу и глубоко вздохнула.
– Так я думала, когда прибыла во Францию. И была наивна, не знала, на какие чародейства она способна. А теперь – взгляните, Луиза! – это мне будто шестьдесят, а ей сорок.
– Вовсе нет, государыня!
– Да-да, certo[6], – продолжала королева. – Однако принимать ледяные ванны на заре мне было бы обременительно: слишком я люблю тепло камина и постели. А пытаться удержать Генриха – мне даже проще, что она занимает его своими потаскушьими талантами.
Луиза позволила себе улыбнуться. Королева вновь зашагала, продолжив:
– Даже если этого не заметно, ей все равно шестьдесят, и рано или поздно она испустит дух. Тогда-то придет мой черед властвовать над мужем. Мне лишь останется отобрать молоденьких девиц, которые согреют Генриху постель. Постельным премудростям их обучит кто-нибудь вроде вас, Луиза. Я слишком хорошо знаю, какой властью обладают женщины, чтобы недооценивать эту сторону.
– Надо полагать, государыня.
– Дуроножка рассказывала мне об одной непристойной книжке некоего венецианского итальянца, Аретино.
– Я ее знаю, государыня.
– Похоже, не в каждые руки ее стоит давать.