– Об этом, Генрих, говорить рано. Я приму решение, и можете не сомневаться, что выберу вам такую партию, которая послужит нашим интересам наилучшим образом.
Франсуа заметил, как при этих словах его сын загорелся надеждами. Генрих был его слабостью. Ради него он готов был на все.
Луиза
Луиза обогнула каштаны в глубине садов Лувра. Здесь был зеленый скверик, укрытый от взглядов кустами самшита в человеческий рост. В рост Монтгомери.
«Почему я не в силах перестать о нем думать?»
Она надеялась, что женитьба на невинной юной девушке, которой он теперь может располагать как ему заблагорассудится, умерит его пыл. Отнюдь. Теперь было ясно, что ей не суждено ни избавиться от него, ни забыть, отчего ее грызла глухая тревога. Нужно найти королеву, это ее отвлечет.
Белые лилии источали тяжелый и сладкий аромат. Сосна раскинула тень, в которой королева могла в любое время года предаваться духовным размышлениям. Екатерина Медичи распорядилась поставить здесь молитвенную скамью из итальянского мрамора, привезенного из ее родного края. Королева преклонила на ней колени, сложив ладони и опустив голову. Едва войдя в этот скромный садик, Луиза вдруг ощутила покой на душе, и все, что мучило ее еще мгновенье назад, оставило ее. Место это так умиротворяло и завораживало, заставляя забыть о шуме толпы, что казалось маленьким раем. Здесь можно было отдаться беспечности, несмотря на выстроенные в ряд камни.
Три могильных камня.
Надгробия детей Екатерины, почивших во младенчестве. Под двумя последними покоились крохотные тела близнецов, умерших во время родов меньше трех лет назад. После столь жестокого испытания королева больше не допускала мужа в свою спальню. Учитывая, что семеро их детей живы, а четверо из них – сыновья, она полагала, что выполнила свой долг «королевы-несушки», как сама поговаривала. Но Луизу этот шутливый тон не обманывал. Скорбь королевы оставалась с ней незатянувшейся раной.
Луиза опустилась рядом с монархиней, машинально читая молитву. И закрыла глаза, отгоняя образ Монтгомери, который все преследовал ее. Она представляла свою будущую тихую жизнь в монастыре. Возможно, ей повезет, и королева изредка удостоит ее своим посещением, в память о преданной службе.
Когда Екатерина перекрестилась, кончив молитву, Луиза заговорила:
– Государыня, Королевский совет окончен.
Платье зашуршало в ответ на новость.
– Кто в нем участвовал?
– Де Гизы и коннетабль.
– Старая развалина! Зато Диана к нему всегда благосклонна, – презрительно заметила королева. – А что мой сын?
– Он сказался больным.
Королева вздохнула. Ее старший сын Франциск, пятнадцати годов, был уже совершеннолетним и должен был участвовать в Королевском совете как престолонаследник, но ему претила такая наука. В конце концов, его отцу всего-то лет сорок и он в прекрасном здравии.
Луиза знала, как это беспокоит королеву, чувствующую свое бессилие. Юный Франциск слушал лишь супругу, Марию Стюарт, которую боготворил. А Мария Стюарт слушала лишь своих дядей де Гизов.
– О чем шла речь на Совете?
– О приготовлениях к празднованию мира, государыня. В частности, обсуждалось, следует ли приглашать принцев крови… исповедующих РИСР.
Королева сжала четки до скрипа. Будучи ревностной католичкой, она не любила, когда кто-то произносит вслух название нового поветрия. Так что при дворе закрепилась аббревиатура РИСР, означавшая эту «Религию, Именующую Себя Реформированной». Когда речь заходила о принцах крови, порой просто говорили «той религии», а остальное подразумевалось. Когда же можно было не сдерживать себя в выражениях, их называли еретиками и клеймили позором. То, что среди самой высокой знати есть сторонники Реформации, было для королевства больной мозолью. И с каждым днем недуг разрастался. Даже Франциск I не сумел его побороть: родная сестра короля пленилась этой новой верой.
Взойдя на трон, Генрих II приказал неудобной тетушке удалиться в изгнание. Роковая ошибка: Маргарита создала свой собственный Ангулемский двор, вовлекая еще больше знати. Теперь уже целая ветвь их семьи, все Бурбоны были преданы Реформации, и возглавляли их братья Антуан Наваррский и Людовик Конде, принцы крови.
– Очевидно, их нужно пригласить, – отрезала Екатерина. – Врагов всегда лучше держать поближе.
– Тем и ответил король на мнение де Гизов.
– Значит, они будут?
– Да, государыня.
– Прекрасно. Мне остается лишь убедить его отказаться от турнира.
Екатерина Медичи, по-видимому, не сомневалась в необходимости этого шага, хотя супруг ее считал Нострадамуса шарлатаном.
Опершись на подлокотник молитвенной скамеечки, Екатерина встала. Луиза помогла ей. С тех пор, как королева разрешилась близнецами, ее мучили боли в спине, которые она сносила, стиснув зубы. Что неудивительно после десяти беременностей. Луиза порадовалась своему решению никогда не становиться матерью. Она слишком ценила жизнь и свободу, чтобы идти на риск умереть во время родов или хуже – растить своего отпрыска, которого тоже придется ставить на шахматную доску придворных интриг, где на каждой клетке тебя норовят срубить.
Мадлен
Мадлен не осмеливалась войти в лавку ростовщика. Она пряталась за углом, выжидая, когда внутри никого не останется.
По дороге она чувствовала в себе смелость, но теперь унижение поколебало ее хрупкую решимость. Она положила ладонь на пустой живот, надеясь в нем почерпнуть недостающую силу. Ежедневные посещения судебного пристава стали совсем невыносимы. Вместе с Пьером они кое-как сумели расшифровать бумаги, и, хотя их юридический язык не позволял пробиться к смыслу слов, они прекрасно запомнили причитающуюся сумму: цифры, выведенные непоколебимым пером. Мадлен проклинала горделивую подпись отца, верившего, что ему не придется платить благодаря связям с лицами, которые теперь томятся в Бастилии в ожидании костра. На этой мысли она чуть не вздрогнула, но сдержалась.
Теперь деньги были им нужны не только для уплаты долга: на еду тоже ничего не осталось. И голод донимал ее еще сильнее заимодавцев. Голод. Постепенно она стала бояться уже не того, что их выгонят из дому, а смерти от истощения. Она наивно надеялась, что дом не смогут отнять, пока они внутри. Так что условилась с Пьером никогда не уходить одновременно. Мать же падала в обморок всякий раз, когда на улице раздавались шаги.
Мадлен подумывала о замужестве, чтобы раз и навсегда решить их материальные трудности, но кто захочет жениться на шестнадцатилетней сиротке без гроша? Благородство не давало ей преимуществ даже в глазах богатых ремесленников при королевском дворе – портных и ювелиров.
Она ходила к врачу-гугеноту с соседней улицы в надежде, что единоверцы ей помогут. Но, хотя сторонников Реформации по-прежнему скрепляли узы солидарности, после ареста Анна дю Бура посреди заседания Парламента гугеноты затаились. Никто не хотел рисковать, помогая вдове с сиротами. Так что врач отослал ее с туманным предписанием: «При вашей беде показан полный покой для наилучшего восстановления». Ждать лучших времен? Нет, она так не могла, а их пустые желудки – тем более.
Хотя в свои тринадцать Пьер мог бы уже работать, Мадлен ему строго-настрого запретила. Поскольку смерть отца лишила мальчика ждавшего в будущем места советника, ему нужно было учиться на писаря. Но учеба стоила дорого. Что возвращало Мадлен к той же больной теме, саднящей без конца как нарыв, – деньгам!
Мадлен должна была найти выход. Но не находила и не могла думать на пустой желудок.
От матери тоже никакого толка – только и делает, что плачет с утра до ночи. И брат бросил читать, а вместо этого играет во дворе, кидая камни в крыс. «Может, однажды повезет, и я сумею изловить парочку, чтобы подать на стол!»
Тем утром она достала из корсажа цепочку с медальоном, который носила с рождения. Он был в виде литеры «М», украшенной золотой розой с крохотным рубином в сердцевине. Драгоценное фамильное украшение, унаследованное от бабушки, в честь которой ее и назвали.
«“М” – значит Мадлен, но еще и Муки, на которые будешь ты обречен, отец, за то, что оставил нас без гроша!»
Она не могла не злиться на него. Чтобы прогнать эти черные мысли, она сосредоточилась на будущем. Сначала – заложить медальон, а потом видно будет. Много бессонных ночей она сжимала его в руке, прежде чем смогла убедить себя, что это – пустяк. Бесполезная вещь, раз не может наполнить желудки.
Так Мадлен и очутилась перед лавкой ростовщика. Твердая в своем намерении, она решительным шагом направилась к двери. Толкнув ее, она споткнулась на ведущей вниз ступени. И ухватилась за стопку книг, которая едва не упала.
– Куда прешь, чума Господня! – раздался сердитый крик.
Мадлен удержалась на ногах и аккуратно поправила тома. Перед ней, поглаживая книги так, будто она их замарала, стоял высокий и тощий мужчина в пыльно-белой рубахе, ниспадавшей до середины бедра.
– Приношу свои извинения, сударь. Однако эта ступенька…
Ростовщик достал из рукава очки и водрузил их на костлявый нос. Он осмотрел девушку с головы до пят, она ответила тем же.
– Чем могу, мадемуазель?
– У меня с собой украшение огромной ценности, сударь.
Он направился к засаленному прилавку.
– Ну так покажите.
Мадлен принялась расстегивать цепочку на шее. Видя, что она не справляется, ростовщик обошел ее сзади.
– Давайте я.
И, не успела она возразить, сухие руки коснулись ее кожи. Оцарапав заодно ногтями.
– Ну вот, – сказал он.
Мадлен, скрепя сердце, смотрела, как он возвращается за конторку с ее драгоценным медальоном, канувшим в иссушенной ладони. Он достал лупу и долго, с пристальностью хищника, разглядывал украшение.
– Вы закончили, сударь?
Он распрямился, оскалив желтые зубы. Мадлен улыбнулась, часто моргая, как всегда делала, когда ей было неловко.
– Пятнадцать солей. И сто двадцать процентов.