Толстая рука совсем обнажила ее юную грудь.
– Дитя мое, от вашей свежести ко мне возвращается молодая прыть. Конечно, мне еще нужно будет воспитать вас на свой лад, но таково бремя всех мужей. Женщины – как дикие зверьки, которых нужно учить послушанию и покорности.
По телу Клодины, от головы до пят, прошла дрожь, точно у лошади, что пытается отмахнуться от слепня.
Мадлен
Восьми солей, которые платил ей Франсуа Клуэ за сеансы позирования, с трудом хватало на все нужды. Больше половины шло на то, чтобы не подпускать пристава. Оставшееся уходило на поддержание нехитрого хозяйства и пополнение запасов продовольствия. Ее заработка не хватало, чтобы купить Пьеру книги для учебы, и тем более – чтобы он мог дальше ее посещать.
Ему, как и матери, она говорила, что якобы нашла работу горничной у придворного художника. Горничной! Несмотря на престижное место, госпожа де Л’Этуаль была этим унижена, хотя и не так, как если бы Мадлен рассказала ей всю правду.
Тем временем девушка жила в страхе, что художник прогонит ее, когда ему надоест ее писать или – хуже – если узнает, что она протестантка. Она старалась не думать об этом, за невозможностью помыслить свое будущее дальше завтрашнего дня.
В восторге от таланта Франсуа Клуэ, она добилась позволения приходить раньше, чтобы смотреть, как он работает. Через картины она открывала для себя придворную жизнь. Ей казалось, что, проникая вот так в личную жизнь королевской семьи, она находится на особом положении.
Возвращаясь с сеансов, где ему позировали высочайшие модели, он дорабатывал свои полотна на глазах у Мадлен. За работой он рассказывал ей забавные истории, и под конец она уже знала их всех: королеву Екатерину Медичи, покровительствующую Франсуа Клуэ, короля Генриха II, его фаворитку Диану де Пуатье, прекрасную, словно богиня, даже в свои шестьдесят лет – которых она не скрывала, даже напротив. Мадлен подозревала, что художник омолаживает ее, и мечтала увидеть живьем, чтобы составить свое мнение. Она также знала семерых детей королевской четы: от пятнадцатилетнего наследника престола Франциска до Эркюля – младшего сына четырех лет, бывшего еще более уродливым, чем старший, из-за перенесенной оспы, не убившей, но обезобразившей его, – последствия ее Франсуа Клуэ искусно выписывал на своих полотнах. Мадлен завидовала супруге наследника Марии Стюарт, которая была ей ровесницей и вся лучилась изяществом и исключительной красотой. Всякий раз, когда это греховное чувство бередило ей сердце, она, чтобы прогнать его, повторяла про себя двенадцатый стих пятидесятого псалма: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже!»
Однажды она восхитилась тем, как ему удалось передать нежность черт Дианы де Пуатье.
– Вы, дорогая моя, могли бы лицезреть и оригинал.
– Как так?
– На празднества по случаю турнира ищут прислугу. Я мог бы вас рекомендовать. Так вы увидите всех приглашенных, не только фаворитку, – объяснил он, обводя рукой портреты на стенах.
– О, было бы чудесно!
– И плата – от двух ливров в день.
Мадлен посмотрела на него с недоверием.
– Что мне нужно сделать, чтобы заслужить вашу рекомендацию?
– Видите ли, порой у меня бывают особенные заказы.
– Вот как?
– Если бы вы согласились…
– Расскажите подробнее, сударь.
Он улыбнулся.
– Вы, должно быть, заметили, что разговор мне дается непросто. Рисовать я выучился раньше, чем говорить. Причем хорошо рисовать. Что было нетрудно: стоило лишь наблюдать за отцом, который уже был придворным художником нашего доброго короля Франциска Первого, а подражать его движениям казалось мне вполне естественным. Отец, придя в восхищение, решил, что я сменю его на этом посту.
– И вы оказались еще талантливее его, – сказала она, чтобы ему польстить.
– Да, поговаривают, будто бы мне удается ухватить в портретах душу того, кто позирует. Я вам признаюсь, Мадлен: когда королева взяла меня под свое покровительство, она назначила мне ежегодное жалование в двести турских ливров.
Мадлен беззвучно открыла рот буквой «О».
– И она дозволила мне жить в Лувре, устроив здесь мастерскую. Но она очень требовательна и хочет, чтобы я запечатлевал в портретах каждый год взросления ее семерых детей. Вопреки сложившейся традиции она просит меня писать их правдиво, точно передавать их чувства, выражения лиц. Потеряв трех детей, королева живет в неизбывной тревоге за здоровье своих ангелочков. Оттого она часто посылает их подальше от Парижа, в Турен, а точнее – в замок Амбуаз, чтобы они дышали чистым воздухом. Однако главное, о чем я мечтаю, – написать королеву Екатерину Медичи. Представляете? Королева Франции, обнаженная, на этой тахте.
Мадлен, смутившись, отвернулась.
«Лучше бы он не делился подробностями этой греховной фантазии».
Но он продолжил, распаляясь:
– После десяти беременностей, каждая из которых заканчивалась родами, у нее должно быть удивительное тело! Отяжелевшие, поблекшие груди, поникший живот, мраморные прожилки на бедрах и ягодицах. Какое вышло бы полотно! Мне больше нравится писать зрелых женщин, исследовать складки на их телах, подобные драпировке, что куда увлекательней гладкой наготы, такой как ваша. Но большинство мужчин ничего не понимают в красоте уходящего времени.
«Так и есть, ему надоело писать с меня картины. Он хочет взять в модели старуху».
– Зачем вы все это мне рассказываете?
– Потому что на ваш вопрос я смогу ответить лишь иллюстрацией.
– Какого рода?
Он молча отошел и в несколько движений сделал набросок. Глядя на нее пристально, он повернул к ней бумагу. От удивления Мадлен поднесла руку ко рту.
Он нарисовал ее обнаженной, однако в такой позе, какой она никогда не принимала, какую женщина может принять лишь наедине с мужем, и то!
– Как вы могли?..
Он пожал плечами и поднес палец ко лбу.
– Образы я сперва рисую в голове и лишь потом переношу на кончик кисти.
Он пропустил мимо ушей ее возмущенный тон и ответил на вопрос дословно.
Она, не веря, спросила:
– Вы хотите, чтобы я заняла такую позу?
– А вы бы хотели?
«Разумеется, нет».
Но если такова цена, чтобы попасть в число прислуги на турнире? Два ливра в день…
«В конце концов, ни мать, ни брат об этом не узнают».
Он посмотрел на нее так, будто пытался прочесть ее мысли.
Она кивнула.
– Согласна, – сказала она.
– Тогда пойдемте, я все сделаю сам.
Он подошел и стал методично ее раздевать. У нее свело живот, хотя она столько раз разоблачалась для него. Однако на этот раз все было иначе. Оставшись без одежды, она прикрыла руками свой стыд. Он не смотрел на нее и учтиво предложил руку. Затем подвел к дивану и предложил лечь на спину. Взгляд художника задержался на рыжем золоте между ее бедер, полуприкрытом ладонью, тогда как вторая рука обхватывала груди. Он осторожно раздвинул ей ноги и отвел руки, открывая грудь и самое сокровенное. Затем удовлетворенно отошел.
– Превосходно.
Он взял кисть, обмакнул кончик в масло и начал писать.
Мадлен привыкла, что художник распоряжается ею, словно тряпичной куклой, как необходимо для его образов. Поначалу ей было не по себе, однако он не спешил, и в итоге его спокойный голос приручил ее. Но главное, она все поняла, когда взглянула на результат на холсте. По правде говоря, она не узнавала себя в написанных им красавицах. Он будто видел в ней кого-то, кем она не была. И прозревал сквозь нее или за ней все то, что она могла воплощать и что он воображал: богиню, грешницу, ангела, деву. Но эта поза так ее смущала, что она почувствовала, как краснеет с головы до ног.
– Посмотрите на меня, – приказал он.
Она через силу подняла веки.
Впервые он просил ее об этом таким тоном. Обычно она должна была опускать глаза или смотреть в зеркало, а то и на яблоко. Она уставилась на него, не видя и не моргая. Он тоже, по-видимому, не различал ее.
Но вдруг она почуяла, как взгляд художника стал неуловимо меняться. Он заморгал. На лице появилось незнакомое прежде замешательство. Он провел ладонью по лбу, оставив на нем красные и белые полосы. Мадлен не двигалась, как он ее научил. Однако чувствовала: с ним творится что-то необычное. Она заметила на виске каплю пота.
– Вам нехорошо, господин Клуэ? – забеспокоилась она.
Поскольку он не отвечал, она поднялась над кушеткой.
– Нет-нет, лежи.
Он положил кисть, снял рабочий халат и пошел к ней.
Казалось, он хочет поговорить, но приоткрытый рот его молчал.
Большие руки приблизились, потом нависли над ней, будто он не знал, куда их деть.
«Что он от меня ждет?»
Она пошевелилась, будто садится, он отрицательно покачал головой.
– Ляг на спину.
Видя, что она колеблется, он настойчиво указал ей рукой.
Она ошеломленно подчинилась.
– Просто расслабься, как если бы я укладывал тебя в позу.
Его шероховатые пальцы в пятнах высохшей краски скользнули по лодыжкам, поднимаясь выше, к коленям. Она задрожала.
«Что он делает?»
– Ты уже была с мужчиной, Мадлен?
Сердце девушки забилось чаще.
– Нет, сударь.
– Ты так красива. Счастлив будет тот, кто познает тебя.
Она затаила дыхание. Пальцы заскользили дальше, к бедру.
– Вы рассчитываете им стать?
– А ты тоже этого хочешь?
– Не знаю, сударь.
– Не волнуйся, я помогу тебе принять решение.
Он опустился на колени у ее ног и принялся целовать их по очереди. Она хотела их отнять, но он удержал ее за лодыжки.
– Мне надоело писать портреты не покладая рук. Когда я пишу тела целиком, я отдыхаю, как если бы это были пейзажи.
Его взгляд блуждал по изгибам и ложбинкам напряженного тела Мадлен.
– Как ты прекрасна; ты – первая модель, которая меня так манит.
Она колебалась между незнакомым ощущением, которому тело призывало отдаться, – чем-то вроде дрожи, волнами разливавшейся вдоль ног, до корней волосков, – и четким и ясным чувством, что это плохо.