Подобных «легенд» можно привести несколько.
Все они только свидетельствуют о наличии какого-то раздражения против Нечаева со стороны авторов этих легенд. Но из всех «легенд» самой злобной является, конечно, та, которая утверждает, что в своей деятельности Нечаев всегда прибегал к мистификации, ко всякого рода лжи и обману, что руководствовался он только одним положением – «цель оправдывает средства». С легкой руки Бакунина в иезуитстве и в макиавеллизме Нечаева обвиняли не раз; и по настоящее время не снято еще это обвинение.
Например, многие утверждают, что, бежавши из России весною 1869 г. в Швейцарию, Нечаев выдавал себя за представителя какого-то несуществующего в России «революционного комитета», и что, возвратившись в сентябре того же года, он выдавал себя за уполномоченного от Женевского революционного комитета. Все эти обвинения, возводимые на Нечаева, одинаково ложны.
По свидетельству Замфира Ралли, одно время близко стоявшего к Бакунину, «Нечаев, познакомившись с Михаилом Александровичем, на первых порах был почти что совершенно правдив и только преувеличивал количественно круг своих связей в России, относительно существования какой-либо партии не говорил ничего определенного, что, однако, Бакунину казалось похвальной тактикой хорошего конспиратора».
Что же касается второго обвинения, что Нечаев возвратился в Россию самозванцем, то это утверждение опровергается документальными данными. При обыске у Успенского среди бумаг было найдено удостоверение за подписью самого Бакунина «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза», на котoрoм «Alliance révolutionnaire européenne Comité général».
Анализ отношений к Нечаеву представителей современной ему народнической молодежи представляет тот интерес, что он дает возможность вскрыть классово-буржуазную сущность ее и выявить ряд общественно-политических противоречий, во власти которых находилась тогдашняя молодежь.
Являясь политической противницей Нечаева, она склонна была приписывать ему целый ряд самых различных измышлений.
Перебирая воспоминания революционеров, относящиеся к ранней поре их деятельности, приходится отметить, что редко какое воспоминание обходится без упоминания о Нечаеве и о нечаевском движении.
У каждого современника нечаевское движение зафиксировалось, как представление о «зловещей полосе русской жизни», как о какой-то кошмарной «нечаевщине», насквозь пропитанной иезуитской тактикой. По свидетельству Дебагория – Мокриевича, тогдашняя молодежь в своих спорах против централистических теорий организации прибегала часто к определению централизма, как «нечаевщины», и считала это определение «одним из веских аргументов» против централизма начинавшихся складываться радикальных кружков.
«С понятием о централистической организации связывалось представление о бесконтрольности, а следовательно, и о полном просторе для обмана.
Слово «нечаевщина» сделалось нарицательным и стало употребляться в тех случаях, когда желали охарактеризовать какую-либо дутую затею, построенную на обмане товарищей».
Не менее любопытное утверждение находим мы и у Драгоманова, который отмечает, что «нечаевщина» произвела было самое отталкивающее впечатление на современную русскую молодежь тотчас после опубликования процесса нечаевцев в 1871 году».
Аналогичное утверждение можно найти и у Аптекмана: «Здесь (в Петербурге. А. Г.), как и в Харькове, – говорит О.В. Аптекман, – отношение молодежи к Нечаеву и к тому, что мы прозвали «нечаевщиной», было принципиально отрицательное». А И.С. Джабадари говорит: «Нечаевский процесс нас интересовал, но не увлекал; убийство студента Иванова всех возмущало; культ любви, в котором нас воспитывали, не мирился с убийством».
Подобных замечаний можно было бы привести несколько.
Все они достаточно ярко свидетельствуют, что со стороны народнической молодежи нечаевское движение встретило заведомо враждебное отношение.
Да это и понятно. По свидетельству современников, большинство народнической молодежи начала 70-х годов было настроено далеко не революционно.
Далекая от коренного преобразования тогдашней России, народническая молодежь также далека была от тех методов политической борьбы, какие выдвигались задачей социальной революции.
Смутные этические представления ее, «неоплатный долг перед ограбленным русским крестьянином» – бессильны были организовать ее революционную волю и направить ее против единственного источника кошмарного положения России – против самодержавного гнета царей.
По примеру своих отцов, молодежь продолжала еще верить в возможность мирной работы.
В воспоминаниях О.В. Аптекмана по этому поводу есть довольно любопытное признание: «Масса молодежи в целом вовсе не была тогда революционно настроена, а потому призыв к революции, заговору и т. п. пугали ее и далеко отбрасывали ее от революционного пути на путь мирной работы.
«Поэтому, – заключает он дальше, – я смотрел на «нечаевское дело», как на вредную революционную попытку того времени, как на недозволенный революционный опыт и считал его тяжелым кошмарным эпизодом в нашей истории революционного движения. И по сие время я стою на этом».
Поэтому нет ничего удивительного, что страстный призыв Нечаева к непосредственному революционному действию мог только запугать и оттолкнуть представителей народнической молодежи.
В этом отношении утверждение Веры Засулич, что, Нечаев явился среди них человеком другого мира, как бы другой страны или другого столетия», находит самое яркое подтверждение высказанной мысли. «Во всяком случае, – говорит далее Вера Засулич, – ясно одно: Нечаев не был продуктом нашей интеллигентной среды. Он был в ней чужим».
Что Нечаев не был продуктом тогдашней интеллигентской среды – в этом не может быть особенных сомнений. У Нечаева не было того «прошлого», из-за которого приходилось бы ему, каяться» перед народом.
Нечаев был сыном простого мещанина, незадолго до освобождения крестьян выкупившегося из крепостной зависимости. По своему классовому происхождению он значительно ближе стоял к народу, чем выходцы из дворянских сословий, а такими выходцами и было большинство «радикальной» молодежи начала 70-х гг.
В данном случае «чужим» являлся не сам Нечаев, который действительно был «человеком другого столетия», начатое им движение. Буржуазные историки революционного движения склонны рассматривать «нечаевское дело», как движение, не имевшее корней ни в прошлом русской жизни, ни в последующих этапах развития революционной борьбы.
Изолируя нечаевское движение от социально-экономических корней пореформенной России, буржуазные историки невольно должны были признать его «эпизодическим» фактом. Первый, кто признал «эпизодичность» нечаевского движения, был небезызвестный немецкий историк русского движения, профессор Тун.
В «Истории» Туна слишком много исторических неточностей. Тун несколько поторопился написать свою «Историю». К числу подобного рода «затонений» относится и его утверждение, что «нечаевский заговор представляет собою замечательную попытку энергичного агитатора раздуть в широкое пламя тлеющую в недрах общества искру.
Но попытка не удалась. Все предприятие имело характер эпизодический».
Вслед за Туном эту мысль начал горячо развивать другой, теперь уже русский, историк – Богучарский, с тою только разницей, что Богучарский пошел значительно дальше Туна.
В неожиданности своих выводов Богучарский даже оригинален, но об этом ниже. В своем «Активном народничестве» Богучарский категорически заявляет: «В истории русского освободительного движения «нечаевщина» была лишь эпизодом характера совершенно исключительного».
Не менее замечательным определением исторической роли Нечаева нужно признать и утверждение Веры Засулич: «Таких исключительных характеров не появлялось больше в нашем движении и, конечно, к счастью.
Несмотря на всю революционную энергию Нечаевы не усилили бы революционных элементов нашей интеллигентной молодежи, ни на шаг не ускорили бы ход движения, а могли бы, наоборот, деморализовать его и отодвинуть назад, особенно в ту раннюю пору».
Последнее утверждение Засулич, данное ею в конце своей работы о Нечаеве, как-то не вяжется с начальной фразой той же самой работы, открывающейся словами, что «Кара-козовское дело», конечно, займет в истории нашего движения гораздо более скромное место, чем нечаевское».
Противоречие между первым и вторым положениями невольно бросается в глаза. Для того, чтобы показать обратное, т. е. что нечаевское движение имело прямое влияние на дальнейший ход развития революционного движения в России и даже ускорило ход этого движения, необходимо будет обратиться к историческим фактам.
До нечаевского процесса молодежь в целом не имела стойких революционных воззрений. Политическая сторона событий слабо затрагивала внимание тогдашней молодежи. Только после нечаевского процесса в среде молодежи начинается усиленная тяга к вопросам политического характера. Что это так, достаточно указать на отношение народнической молодежи к такому крупному мировому событию того времени, как Парижская Коммуна 1871 года. Тогдашняя народническая молодежь не обнаружила достаточного понимания разворачивавшейся на ее глазах героической попытки парижских коммунаров.
По свидетельству О.В. Аптекмана, к Парижской Коммуне современная молодежь относилась с нескрываемой враждебностью. «Основной тон харьковского хора» звучал непримиримой враждебностью к Коммуне.
Слышались злопыхательские, отталкивающие нотки; коммунары, де, враги отечества, изменники и многое, многое в этом роде».
Таково было отношение народнической молодежи к Парижской Коммуне в то время, когда шла героическая борьба коммунаров за провозглашение первой социальной революции в мире. Лишь после того, как Парижская Коммуна была раздавлена и утоплена в крови и во Франции установилась жестокая кровавая реакция, а в России прошел громкий процесс «Нечаевского дела», – тогдашняя молодежь как бы очнулась от своей политической спячки и начала шевелиться. Придавая широкую гласность процессу нечаевцев, правительство жестоко ошиблось в своих расчетах.