– Вот что, старина, – неожиданно весело говорит смотритель, – солдаты-то теперь уехали, и мы остались одни. А потому, друг ты мой, должны мы все, и я и вы, жить друзьями здесь. Чтоб как одна семья – мы были. Понял, старина?
Луч света описал круг и снова остановился на лице Колычева. Смотрителю видны маленькие, сощуренные от света глазки. Рука гладит бороду.
– А веду это к тому, – продолжает смотритель, не дожидаясь ответа Колычева, – ты больше не называй меня его благородием. Просто – Егор Романыч, – и никаких гвоздей. И всем своим скажи, чтоб тоже звали – Егор Романыч. Это, друг ты мой, моя просьба. Так, что ли? Есть?
И луч света в третий раз осветил лицо Колычева. Оно выражало сочувствие, – показалось смотрителю.
– Ну как, старина?
– Есть! Понял, ваше благородие.
– Колычев! Я только что тебе говорил!
– Виноват-с, будьте покойны, Егор Романыч. И сам, и всем закажу, чтоб – Егор Романыч, – и никаких.
Они, наконец, поднялись и через железный люк выбрались на залитую солнцем площадку. Здесь еще сильнее пахло бензином и керосином. Внизу широко раздвинулось море.
Колычев, гремя ключами, открыл стеклянную дверь фонаря.
– Пожалуйте, Егор Романыч. В нутре-то везде осмотрите, – степенно пригласил он.
Но осматривать было нечего. Лампа красовалась в очевидной исправности. Медные соединительные планки сияли ясным блеском. Линзы были безукоризненно протерты.
Для проформы смотритель дотронулся одним пальцем до прозрачного, как хрусталь, стекла:
– Протираете каждый день?
– Самолично, Егор Романыч.
– Конечно, замшей?
– Семнадцать лет, Егор Романыч, живем по маякам.
Смотритель помолчал, оглядываясь кругом:
– А запас замши у нас достаточен?
Колычев как-то потускнел, коротко ответил:
– Хватит.
Говорить еще – было не о чем.
Они молча спустились. Внизу осмотрели метеорологическую будку. Смотритель пообещал:
– Я тебя научу производить наблюдения.
Они зашли в ледник, потом направились в жилой флигель. Колычев ударом ноги открыл дверь.
Большая комната напоминала казарму. Задняя ее часть отделялась ситцевой занавеской, – там жила Лукерья с мужем. Несмотря на утро, все обитатели комнаты уже разбрелись куда-то. Было очень пусто и светло. Влетали и вылетали через раскрытые окна мухи. Две койки, стол, несколько табуреток совсем не заполняли пустоты.
Неприятно удивленный отсутствием тех, к кому он шел, смотритель остановился на пороге.
– А где же все? – спросил он, оглядывая комнату, вдруг показавшуюся ему враждебной.
Колычев развел руками:
– Жары-то каки, Егор Романыч. Поди из моря не вылезают. Да Лукерья, кажись, дома… Лукерья! Лукерья!..
Но Лукерья и без зова уже выходила из-за занавески. За ее юбку держалась девочка лет пяти.
– Ага, вот куда они запрятались! – Смотритель повеселел. Быстрыми, твердыми шагами он подходил через всю комнату к Лукерье.
– Здравствуй, Лукерья. Поглядеть, как вы живете, пришел.
– Здравствуйте, барин, здравствуйте, милости к нам просим, – нараспев заговорила и закланялась Лукерья. На ней был передник, и с последними словами она спрятала руки под передник.
– Эге, да у тебя дети?! – удивился смотритель, заметив таращившую на него глаза девочку. – Разве у тебя, Лукерья, дети?! – вторично удивился он, вдруг припоминая эту Лукерью освещенной светом костров и луны, поющей, а главное, пьяной.
– Да, вот, барин, послал бог, – засмеялась Лукерья, нисколько не смущаясь удивлением смотрителя. – У меня их даже двое, барин. Это вот младшенькая перед вашей милостью, а то есть еще старшенький.
– Ай-яй-яй, да где же это твой старшенький?
– Убег, барин, с раннего утра еще убег… Да поклонись, ты, глупая, барину-то. Он хороший, не укусит, – торкнула она девочку.
Смотритель поспешно замахал руками.
– Не надо, не надо, Лукерья. – Вот обучу ее грамоте, тогда и сама кланяться научится… Ты будешь у меня грамоте учиться? – протянул он руку к девочке – потрепать ту по щечке, но девочка испуганно юркнула за занавеску.
– Экая глупышка, – рассмеялся смотритель.
– Видите сами, барин, она у меня дура-дурой; такой, барин, и грамоты-то не осилить, – рассудительно сказала Лукерья, снова пряча руки под передник.
– А поешь ты, Лукерья, хорошо… песни русские, – совсем неожиданно говорит смотритель, и глаза его суживаются. – Постой, постой, – перебивает он самого себя, – так ты, Лукерья, говоришь, что твоя красавица грамоты не осилит?
– Да где же, молоденька еще. Вы уж, коли будет ваша милость на это…
Смотритель смеется.
– Ничего, ничего. Ты меня, Лукерья, еще не знаешь. Я учитель – хор-роший! А время у меня с излишком, Лукерья. Хватит время. Образуем твою дочку… А старшенький? который годок твоему старшенькому?
– Седьмой с весны пошел.
– Седьмой, говоришь. Видишь как хорошо. И его, Лукерья, обучу. Не даром ты, Лукерья, будешь жить на маяке со мною. Сын у тебя вырастет не какой-нибудь, а образованный. Уж ты на этот счет мне, пожалуйста, поверь… Сама-то ты грамотна, аль нет? – спросил он, оживляясь все больше и больше.
– Неграмотна и учиться не желаю, – бойко, со смехом отвечала Лукерья.
Смотритель изобразил на своем лице страшное возмущение:
– Как так не желаешь?! – шутливо закричал он. – Да и правов таких нет, чтоб тебе не учиться у меня. Ишь ты! Храбрячка какая подумаешь. Не желаю? Да я тебя заставлю… Кстати, – повернулся он к Колычеву, – вообще, кроме нее, есть на маяке неграмотные?
– Так точно, один, – ухмыльнувшись чему-то, отвечал Колычев.
– И прекрасно. Школу общую устрою… – Он повернулся к Лукерье. – У меня книжки есть. Буду тебе читать давать, и всем буду.
– Да уж бог с вашими книжками.
– Бог-то бог, да и сам не будь плох… Ну, показывайте, други, как вы тут живете…
Сопровождаемый Лукерьей и Колычевым, улыбаясь и энергично потирая руки, смотритель обходил комнату. Внимательно рассмотрел, качая головой, лубочные картинки, висевшие над одной из коек. Укоризненно спросил:
– Чьи?
– Вообще, – отвечал Колычев уклончиво.
– В сундучках – ваше имущество? – спросил он, заметив под койками красный и зеленый сундучки.
– Барахлишко всякое.
На подоконнике увидел замусленную колоду карт.
– Играете?
– Не без того, Егор Романыч.
Он вынул наудачу из колоды одну карту. Это была шестерка виней. Повертел ее в руках и брезгливо бросил.
– Ах, вы, – повернулся он к Колычеву, – дуетесь, поди, напропалую. Сколько времени убивается даром! Ах, вы…
– Да, почитай, каждый вечер в Акульки, – подсказала Лукерья.
– Ну, вот, видите… Нет, надо вам чтения устроить, беседы…
Он обошел комнату, остановился перед Колычевым, ухватил двумя пальцами пуговицу его рубашки:
– Так вот, старина, так и передай всем, мол, был Егор Романыч и говорил, что непременно школу устроит на маяке. Чтоб все, грамотные и неграмотные, у него учились… А ты, Лукерья, – он шутливо погрозил ей пальцем, – ты у меня смотри, как пить дать, выучу. Оглянуться не успеешь, выучу. Неграмотный, Лукерья, что слепой…
Довольный и веселый он распрощался.
– Я буду к вам заходить почаще, – обернулся он еще раз на пороге.
5.
Бодрого и веселого настроения хватило на целую неделю. Это была не совсем обычная неделя: от внутренней полноты смотрителю становилось как-то тесно на маяке. Но теснота эта происходила от избытка, и смотритель был счастлив.
Совсем легко осуществлялось все то, о чем говорили губернаторские гости. И даже больше: жизнь неожиданно наполнилась до того, что пришлось изменить расписание, висевшее над письменным столом, – и к работе над книгами, воочию открывшими заманчивый доступ к вершинам человеческой мысли, прибавилась не менее прекрасная над живыми людьми, его "малыми братьями". От всей этой полноты жизни дни шли удивительно согретые и ласковые. Щеки смотрителя покрылись бледным загаром, каждый день он взвешивался и в весе медленно прибавлялся. Для утренних своих прогулок он облюбовал живописное местечко на берегу моря, верстах в двух от маяка. Там, на берегу моря, он каждое утро принимал солнечные ванны. Обнажив свое давно исхудавшее тело, он удовлетворенно подставлял его горячим лучам солнца и в то же время напевал:
Смело, братья, ветром полный,
Парус свой направил я,
Полетит на быстры волны
Легкокрылая ладья…
Возвращаясь с прогулок, он уговаривал самого себя быть трезвым и не фантазировать, отнестись к своим проектам и планам объективно. "В сущности, – думал он, – что может показать одна неделя". Недели было недостаточно даже для того, чтобы окончательно отлить внешне те жесткие рамки и ту систему, в которые он должен уложить свою жизнь на маяке. Например, трудным оказалось на первых порах наладить и согласовать с распорядком личной жизни на маяке тот врачебный режим, который был ему предписан; трудным вдруг оказалось выбрать с чего начать изучение философии; трудным оказалось решить – какая отрасль науки его интересует больше остальных; трудным оказалось практически осуществить тысячу других вещей, значившихся в его расписании; действительно трудным оказалось склонить Лукерью к изучению грамоты… И все же: дни шли удивительно согретые и наполненные.
Однажды, только что пообедав, он вылеживал в кровати предписанный врачебным режимом послеобеденный час. Его ухо вдруг уловило пронзительный свисток приближавшегося катера.
"Сегодня пятница", – вспомнил он.
Катера должны были приходить раз в неделю – по пятницам. Сегодняшний катер был первым после отъезда сапер.
Смотритель привстал и тотчас же опять лег. Торопливо берет подушку и подушкой закрывается, прижимает ее обеими руками к уху и, вытянувшись во всю длину тела, лежит неподвижно.
Но сквозь толщу подушки глухо продирается возбужденный голос:
– Егор Романыч, а Егор Романыч, катер приехал…
– ?..
– Егор Романыч… А Егор Романыч…