Идэ не обладала ни красотой, ни острым умом. Она мнила себя хитрой и изворотливой интриганкой, но на деле была обычной сплетницей. Худые волосы цвета опавших листьев уже тронула седина, рыбьи глаза илистого цвета казались заспанными, бледная кожа придавала ей болезненный вид, который только усугублялся на фоне её тонкого, будто иссохшего тела. Её мужем стал воин средней руки, у которого всего было по чуть-чуть: маленький клочок плодородной земли, рыбацкая сеть, видавшая лучшие времена, три курицы и две свиньи, жившие в пристрое, откуда всегда тянуло вонью. По слухам ни один хэрсир, ни тем более ярл не захотел свадьбы с Идэ, однако правда, скорее всего, заключалась в нежелании Гуннара Свирепого маяться заботами о дочери от нелюбимой женщины. И если мой отец смог добиться статуса сквозь слёзы, пот и кровь, то тётка сторонилась битв и оружия, считая, что счастье женщины в очаге и хлопотах по хозяйству. Она мечтала о сыновьях, но и тут потерпела неудачу: у неё родилось две дочери — маленькая и пухлая Улла, походившая на мать, и Далия, которую соседские дети часто сравнивали с лошадью из-за слишком вытянутого лица.
Идэ ненавидела Дьярви, мучаясь завистью и изводясь желчью, которая часто донимала её болями в животе. Весть о моём воспитании она выслушала с улыбкой, растянув тонкие губы точно в удавку. Постоянная брань и злобные комментарии о моей семье звучали каждый день. Сначала я пыталась ей дерзить, бросаться колкостями и даже угрожать, за что тут же получила прозвище «дикарка» и оплеуху от отца, которому Идэ постоянно жаловалась.
— Она совершенно ничего не умеет, Дьярви! — причитала тётка. — Ни готовить, ни шить, абсолютно ничего, — отчеканила она по слогам. — Не понимаю, чему её учила эта старуха? Какой порядочный мужчина обратит на неё внимание, если она никудышная хозяйка? Пятнадцать лет уж скоро, а прок какой? Сны она видит, что с того? Каждому из нас Нотт со своей колесницы посылает образы, и никто пока что себя провидцем не огласил.
Отец не любил сестру, считая обделённой и зацикленной, но больше всего он не переносил замечаний, а потому после каждого визита Идэ я прикладывала холодное к щеке. О музыке, танцах и чужих наречиях пришлось забыть, постоянно стирая, готовя или крася ткани с нитками. Изначально меня воспитывали в традициях семей высшего сословия, не уделяя большого внимания домашним хлопотам, которые выполняли наши трэллы. Поэтому ни готовка, ни ткачество не давались легко с первого раза, но я честно старалась выполнять поручения. Однако всё, что я получала от Идэ — только брань и оскорбление. Так, презрение к ней стало крепнуть в душе, норовя превратиться в ненависть.
Подражая матери, Улла и Далия никогда не упускали возможности бросить колкость о неровных стежках, кривых швах или испорченной червями рыбе, которую они специально перевесили в пристрой над загоном свиней. Затхлый угол кишел назойливыми насекомыми и был напрочь лишен потоков свежего воздуха, что и позволило мерзким личинкам расплодиться внутри рыбы — вонь стояла жуткая. Сёстры втыкали иголки в мою одежду, мешали порошки для покраски, путали нитки, прятали свечи и таскали серебряные монеты из плаща. Особое наслаждение им доставляли шуточки о пророческих снах — они упрашивали предсказать им будущее, но стоило желаниям исполниться, как они поднимали меня на смех вместе с остальной детворой. Жестокие шуточки касались и внешности: я была слишком худой и бледной, будто драуг, а белокурые локоны и светло-серые глаза несправедливо достались такой ведьме, как мне. Жаловаться отцу не было смысла: он бы велел разбираться самой.
Последней каплей стала испорченная тальхарпа. По окончании посевных работ Идэ пригласила нас на семейный праздник, попросив меня исполнить несколько песен — тратиться на скальда ей не хотелось. Улла, демонстративно зевавшая всё выступление, хвастливо решила, что в игре на инструменте нет ничего сложного, и, дождавшись, пока я оставлю тальхарпу, начала неуверенно перебирать струны. Те не выдержали вражеского натиска и порвались, протяжно проскулив. От негодования Улла швырнула тальхарпу мимо скамьи, пустив кривые трещины по корпусу.
Отец, прознав о содеянном, пренебрежительно махнул рукой, сказав, что купит новую. Идэ же обеспокоенно кружила над дочерью, переживая, что та поранилась. Мне же досталась очередная порция упрёков: я не должна была оставлять тальхарпу без присмотра, тем более что она была слишком большая для коротышки Уллы. Я молча выслушала брань, сжимая подол платья и прикусывая до крови щёки, лишь бы не сорваться на проклятия. Вальгард сочувствующе обнял, обещая починить тальхарпу у мастеров, но мы оба знали, что сломанное единожды уже никогда не станет целым.
Но у всякого терпения есть предел. О моём противостоянии с Идэ знал и Сигурд, который предложил подбросить слабительный травяной порошок в еду и окатить дрова водой, но местный ниссе спутал планы.
С самого утра мы с сёстрами перебирали тёплую одежду, которую шили на холодные зимы, становившиеся всё более суровыми с каждым годом. Мне нужно было подобраться поближе к полкам с утварью, пока остальные были заняты. Но в тот момент Далия, занятая вышивкой нового хангерока, случайно обронила свечу на моё покрывало, которое я не успела убрать со стола. Пламя тут же расползлось по зелёному сукну, а дом наполнился гарью и криками. В тот момент я точно слышала мерзкий смешок ниссе. Не желая выслушивать незаслуженную порцию брани, я, схватив плащ, выскочила в окно и помчалась вдоль шумных улиц.
Под подошвой кожаных сапог противно хлюпали лужи и пузырилась грязь, заставляя подбирать подолы искусно расшитого серого плаща и голубого хангерока, надетого поверх узорчатой рубахи. Заметив любопытные взгляды, я плотнее укуталась, пряча сверкающие золотые фибулы с эмблемой волка и висевший на шее медальон с изображением мирового древа.
Дом Идэ стоял в нижнем районе города: близ рыбацкого рынка и старой пристани, гудящей сейчас от слоняющихся воинов с тюками и ящиками. Замерев на помосте подле покрытой мхом статуи Тора, глаза которого сурово глядели на холодный залив, я привстала на носочки, пытаясь разглядеть сквозь зевак происходящее на пирсе. Пара синих парусов с изображением волка мерно покачивалась на волнах подле пугающего драккара с чёрно-золотым знаменем. Вальгард говорил, что выходцы из Ормланда пытались оправдать чудовищную природу своего покровителя, становясь отъявленными разбойниками, предателями и убийцами, для которых не существовало понятия долга. Они бесстрашно выходили в бушующее море и разоряли земли, не ведая жалости. Идэ однажды предположила, что Ёрмунганд всегда стоит на защите своих детей, а потому никто им не страшен в открытых водах.
Воины Ормланда, с выбритыми и украшенными причудливыми рисунками висками, ловко выбирались из драккара, сверкая щитами поверх серых плащей. Вдруг самый грузный из них громко рявкнул и потянул толстую цель. Толпа неожиданно расступилась, послышались резкие удары кнута, и я невольно вздрогнула. Под отборную брань и свист хлыста на деревянный пирс ступили трэллы с завязанными тугими узлами руками и скованные по ногам в кандалы. Покрытые кровью и грязью, мужчины, женщины и дети медленно шли по скользким ступеням.
Гнусные шутки и улюлюканье заполонили округу на радость Змеям, которые подгоняли трэллов, не чураясь оскорблять и пинать их. У поверженных больше не было ни дома, ни семей, ни даже самих себя. Пройдя по пристани и улицам под насмешливыми взорами бездельников и мерзавцев, они попадут прямиком на рынок, где узкие клетки станут временным убежищем. Купленных будут ждать пашни, скот и домашняя работа, а наградой послужит крохотная лачуга. От других же удача навсегда отвернётся: никто не приобретёт их из-за слишком светлых глаз, худобы или не нуждаясь в паре лишних ртов. Таким придётся слоняться по Виндерхольму, вечно побираясь и выполняя самую отвратительную работу: разгребать ямы с навозом и убирать мусор, ожидая миску жидкого супа и места на ночлег подле скота. Зима унесёт их жизни, оставляя мёртвые тела валяться по округе, пока кто-нибудь не скинет их в овраг с трупами животных.
Вереница брела медленно, утопая босыми стопами в размокшей от вчерашнего дождя земле. Дети испуганно прижимали головы к плечам, женщины шептали молитвы, и лишь одна из них гордо смотрела перед собой, шагая впереди всех.
— Спесивая какая! — с издёвкой бросил стоявший рядом со мной хмельной мужчина, выходя из толпы и хватая за руку пленницу. Надсмотрщик, елейно улыбнувшись, посторонился, позволяя измываться.
Жирными, грязными руками пьяница принялся тискать несчастную на потеху гнусным дружкам и толпе, насмехающейся над чужой беспомощностью — отвратительно. Я попыталась слезть с помоста и убраться подальше, но толпа окружила, лишая возможности сбежать. Оставалось только смотреть, как девушка стойко переносит грубые щипки за грудь и тонкую талию. Воодушевлённый пристальным вниманием и улюлюканьем местного сброда, хмельной задрал платье узницы.
Мерзкий гогот разлился по округе подобно элю. Я оглянулась, рассматривая собравшихся: район старой пристани обладал дурной славой, принимая в свои липкие, пропахшие рыбой и гнилой тиной лапища бедняков, лентяев и выпивох. А теперь вся их ненависть на жизнь получила выход: в этот миг не они были слабаками, а скованные рабы и девушка, над которой издевались.
Казалось, что дремавшая в людях злоба вырывалась наружу, устраивая настоящую вакханалию, как вдруг пленница впилась зубами в предплечье обидчика. Пьяница истошно закричал и принялся оттаскивать её, но она крепко держала, словно желала отгрызть руку. Дружки хмельного тут же напали на бедняжку с кулаками. Они ударили её по спине, и, схватив за разметавшиеся волосы, разбили ей нос. От мощного удара сапогом в живот пленница упала в грязь, корчась и зажимаясь от боли, но дружкам было всё равно: они пинали и избивали её, позволяя рваному серому платью превратиться в кровавые лохмотья.
— Ах ты сука! — вскричал зачинщик и бросился к бедняжке, поднимая свой топор — видимо, единственное, что в нём ещё выдавало мужчину.