— Проститутка?.. Доза?.. — озадаченно повторил Андрей, и затих.
Через некоторое время он вдруг тихо попросил:
— Коля, давай вернёмся… А если женщине просто плохо?
Николай мысленно застонал: ближайший разворот был очень далеко. И возиться с пьяной шлюхой ему совсем не хотелось.
…Жилистый усатый врач, в выцветшем синем комбинезоне с красным крестом, собранный и очень серьёзный, торопливо захлопнул дверцу, «скорая» взвыла сиреной, и умчалась в потоке машин, увозя девушку. Самая обычная девушка, довольно миленькая — только вывалянная в пыли. Она еле шевелила языком, тихонько плача от боли: вечером шла домой, вдруг всё закружилось; упала, и так лежала. На многолюдной улице, до самого полудня, лежал человек с приступом — и никто не подошёл…
Вернее, кто-то всё же подходил — у девушки исчезли сумочка и мобильник…
Николай угрюмо молчал. Он избегал смотреть Андрею в глаза.
— НЕ ТРОГАЙ!!!
Андрей вздрогнул и от неожиданности выронил шприц, отдёрнув руку, словно укололся. Одноразовый шприц, тонкий, как карандаш — Андрей таких ещё не видел. Шприц лежал на ступенях, остро поблёскивая короткой иголкой в свете тусклой лампочки — Андрей его случайно задел ногой, и хотел выбросить в мусоропровод; он очень не любил мусора и надписей на стенах. А в подъезде Николая стены, недавно покрашенные, уже были изуверски разрисованы фломастером и аэрозольными красками. Разноцветные угловатые объёмные буквы, уродливые и кричащие, незнакомые английские слова и кривые эмблемы. Безвкусная грязная мешанина красок — как в фильмах про Гарлем. И этот шприц…
— Ты не укололся?!!
Николай почему-то сильно побледнел; он нагнулся к Андрею через перила, и напряжённо смотрел прямо в лицо. Как взрослый, спрашивающий «Где бо-бо?» у ребёнка. На лбу и верхней губе у него заблестела испарина, и зрачки стали похожи на чёрные блестящие пуговицы.
Андрей испуганно посмотрел на руку, и замотал головой.
— А ногу?! Не уколол?!
— Нет…
Николай стремительно спустился к Андрею, вытащил из кармана клочок бумаги, и, кряхтя, очень злобно ругаясь, брезгливо подхватил шприц — через бумагу, двумя пальцами, как ядовитого паука. Шприц он отправил в шахту лифта, просунув через решётку.
— Ты точно не укололся? — с недоверчивой тревогой переспросил он, вернувшись к Андрею.
— Да нет же! А в чём дело? Вы тут нестерильности так боитесь?
Николай сурово набычился:
— Руки — будешь мыть несколько раз, понял?
— Как скажешь, — удивлённо пожал плечами Андрей. — А что это за шприц?
— Наркоманы, Андрюха… Героин. Такую заразу можно подхватить — не дай Бог.
Глаза Андрея сделались огромными и замерли, как у святого на фреске.
— Г Е Р О И Н?! У нас?! А милиция?..
— Много их, Андрей. Как алкашей в наше время. Везде эта дрянь валяется… Пошли.
— М Н О Г О?!!
Двумя этажами выше на площадке курили малолетние девицы. Сладенько пахло шоколадными сигариллами. Увидев Николая и Андрея, они разом умолкли, и проводили их долгими, ничего не выражающими взглядами — глупенькими и ясненькими, как у мультяшек. Шприц был явно не их.
Дома Андрей, под благосклонно-одобрительное бурчание Николая, несколько раз тщательно вымыл руки. Пока Николай рассовывал остатки пикника в холодильник (сказать кому — не поверят: шашлык не доели!), Андрей включил телевизор в комнате. Он тут же непроизвольно уставился в экран, зачарованно оцепенев — как будто у горящего в темноте костра. Показывали рекламу.
Насколько же реклама была интереснее, живее, красивее бесконечных советских кинозарисовок с заунывными видами природы! Андрей мгновенно погрузился в сияющий мир алых блестящих губ, медленно летящих лёгких прозрачных тканей, длинных роскошных ресниц. Призывно пенилось, падало блестящими струями в бокалы кристально-чистое пиво. Пушистые игривые собаки весело брали препятствия, размахивали хвостами и чавкали консервами. Это было забавно и приятно, как калейдоскоп в детстве. Щекотало чувства. Красиво. Ни о чём не надо думать — и яркие цветочки… И волновало. Что-то внутри сладко затомилось, какая-то тоска по упущенному в жизни. Немедленно захотелось сделать что-нибудь важное, какое-нибудь большое дело — построить свой дом, или гнать на мощной машине в Москву, где протанцевать до утра с незнакомкой…
— Алё! Выключил бы ты дуроскоп… — Андрея как будто грубо разбудили, вырвав из сладкого сна. Он с досадой обернулся. В дверях стоял Николай с пластмассовым чайником в руках, и агрессивно, исподлобья, смотрел на телевизор — как будто хотел его забодать. — Нашёл что смотреть — рекламу…
— Это — тебе неинтересно, — обиделся Андрей. — Ты уже сто раз это видел, а я — ни разу. Ведь экскурсия же! — проникновенно напомнил он. — Тебя просили показать мне ваш мир — вот мне и интересно…
Николай тяжело засопел, недовольно зыркнул жёлтыми глазами, и ушёл на кухню грохотать посудой.
Тем временем началась историческая передача. Вёл её сиротски обстриженный, интеллигентного вида историк в тощеньких очочках, высокий и нескладный, со скорбно задранными, как у Пьерро, густыми бровями, короткой грязновато-седой бородкой-щетинкой и кривым, как ятаган, мясистым носом. Быстро и тревожно мелькали кадры хроники, непрерывно лилась музыка — то торжественная, то беспокойная; калейдоскопом сменяли друг друга благообразные портреты дореволюционных деятелей, оскаленные лица революционеров — а бархатистый, аристократически-сытый голос ведущего всё вещал и вещал, напористо и без остановки. Ведущий то задумчиво бродил среди бесконечных стеллажей архива, то барственно восседал в уютном кабинете, обложившись толстыми фолиантами, то с величественностью экзаменатора стоял у школьной доски с мелом, задавал зрителю риторический вопрос — и, старательно оттопырив выпуклый зад, рисовал в подтверждение жирный знак вопроса, похожий на двойку за знание истории. Сыпались вдумчивые и исполненные мудрости цитаты премьер-министров и князей. Говоря о министрах-князях, ведущий мечтательно причмокивал, вытягивал трубочкой влажные сластолюбивые губы, и делал скорбные коровьи глаза. А упоминая СССР или большевиков, он менялся: вместо сытого причмокивания — начинал неприязненно скалить белый конский зуб, брезгливо отплёвываться словами, в очочках промелькивал стальной гиммлеровский блеск, и от его отравленных слов, мало-помалу, зарождалось смутное желание бить, стрелять и запрещать. Говорил он ужасные вещи, смысл которых не сразу дошёл до оторопевшего Андрея. Говорил убедительно, непрерывно пересыпая речь кинохроникой, зачитывая цитаты — и некогда было вдуматься, остановить мысль на услышанном. Как карты в старом фокусе про разбойников, колющих дам пиками, один за одним выкладывались новые и новые поразительные факты… Это было дико и невероятно… Оказалось, большевики вовсе не были добром! Не были они и за рабочих. Напротив, они — все до одного властолюбивые бездарности и садисты — в угоду своим низменным инстинктам развалили, растащили могучую процветающую страну… Андрей, понемногу поддавшись, незаметно для себя запылал праведным негодованием вслед за ведущим.
— Не надо этого геббельсёныша слушать, — вдруг сказал из-за спины Николай, и, вытирая на ходу полотенцем руки, торопливо щёлкнул кнопкой питания — с каким-то наслаждением, будто слепня прихлопнул.
В комнату вернулись тишина и нормальный ровный свет люстры. Иллюзия понемногу стала таять.
Андрей, всё ещё глубоко потрясённый, молчал.
— Поверь, Андрюха, не надо это слушать. Вообще, телевизор не надо смотреть. Есть масса гораздо более интересных занятий.
Андрей недоверчиво посмотрел на Николая, и спросил первое, что вспомнил:
— А это правда, что Транссиб при царе построили всего за девять лет, без всяких экскаваторов — а мы с БАМом возились в два раза дольше?
— Спорим, враньё? — Николай уверенно порылся на полке, где стояла энциклопедия, и ловко выхватил увесистый том. — Так… Вот. Смотри. Девять лет строили только Восточно-Сибирскую магистраль — до начала эксплуатации. Потом — шесть лет строили обводную вокруг Байкала. Потом ещё девять лет строили второй путь — до того это была одноколейка. Итого — двадцать четыре года. А мы БАМ за шестнадцать полностью построили. Не говоря уж про то, что современная дорога — гораздо более сложное сооружение.
— Не понимаю. Вёл ведь учёный, историк. Архивы…
— Дорогой Андрей! Это вроде тросточки у Ручечника — понты, зрительный образ мудрого учёного, которому положено верить. И если этот господинчик, удовлетворённый желудочно, позирует на фоне архива — то едва ли он в этом архиве работал хотя бы минуту.
— Тогда как же это допускают?! Чтобы публично врать, на всю страну?
— «Допускают»?! — Николай с умилением смотрел на наивного Андрея. — Власть и ложь неотделимы. Власть с древности стоит на трёх китах — насилии, золоте и лжи. Поэтому чем обширнее власть — тем масштабнее ложь. В частности — ложь об истории, об исторических обидах, об упущенных выгодах…
— А у нас что, по-твоему, тоже ложь?
— Коммунисты тоже были любителями подретушировать прошлое. Особенно отличился Хрущ. Но они были именно любителями; до нынешних профессионалов им — как до Луны на четвереньках. Главная власть в мире — у американцев, и потому больше всего лгут они, со своими шавками. Нынешние кремлёвские молодцы, как видишь, тоже стараются не отставать. Телевизор теперь — это стратегическое оружие, инъектор лжи, средство управления массами. Внушив ложь, можно заставить людей делать всё, что угодно. Разделяй и властвуй. Воспитывай в своём народе яростную ненависть к прошлому, к соседям, к окраинам, к бывшему центру — и они никогда не захотят туда вернуться. Подкидывай им нужные тебе идеи — и они будут следовать им. Асфальтовый каток для разравнивания мозговых извилин. Башни ПБЗ во всей красе.
Андрей озадаченно молчал, пытаясь уместить в голове услышанное. Телевизор — новогодний друг, источник добрых мультиков про варежку и кота Матроскина, даритель долгожданной «Бриллиантовой руки», «Очевидного-невероятного», «Клуба кинопутешествий»… Как может в нём обитать какое-то зло и ложь? С другой стороны, он сам только что слышал… Зачем лгать, когда всё благополучно?!