— Это самый крупный архитектор своего поколения, — ставит точку Доминика. — Он в крайнем авангарде урбанизма.
— Я предпочитаю все же работать у Монно, — говорит Дюфрен. — Мы не творцы, мы исполнители. Зато больше зарабатываем.
Юбер вынимает трубку изо рта.
— Стоит обдумать.
Лоранс встает, улыбается матери:
— Я стащу у тебя несколько далий?
— Конечно.
Марта тоже встает; она отходит вместе с сестрой.
— Ты видела папу в среду? Как он?
— У нас он всегда весел. Пререкался с Жан-Шарлем для разнообразия.
— Жан-Шарль тоже не понимает папу. — Марта взглядом советуется с небом. — Он такой особенный. Папа по-своему причащен божественному. Музыка, поэзия — для него это молитва.
Лоранс склоняется к далиям, от этого лексикона ее коробит. Действительно, у него есть что-то, чего нет у других, нет у нее (но что есть у них всех, чего у меня тоже нет?). Розовые, красные, желтые, оранжевые — она сжимает в руке великолепные далии.
— Хорошенький денек, девочки? — спрашивает Доминика.
— Чудесный! — восторженно говорит Марта.
— Чудесный, — вторит Лоранс.
Свет меркнет, она не прочь вернуться домой. Она колеблется. Она тянула до последней минуты: попросить о чем-нибудь мать ей так же трудно, как в пятнадцать лет.
— Мне надо тебя о чем-то попросить.
— О чем же? — голос Доминики холоден.
— Это касается Сержа. Он хотел бы уйти из университета. Его привлекает работа на радио или на телевидении.
— Тебе отец дал это поручение?
— Я встретила у папы Бернара и Жоржетту.
— Ну и как они? Продолжают разыгрывать Филемона и Бавкиду?
— О, я видела их всего минуту!
— Скажи твоему отцу раз и навсегда, что я не контора по устройству на работу. Я нахожу просто неприличным, что меня пытаются эксплуатировать таким образом. Я никогда ничего не ждала от других.
— Ты не можешь ставить папе в вину, что он хочет помочь своему племяннику, — говорит Марта.
— Я ставлю ему в вину, что он ничего не может сделать сам. — Доминика жестом отметает возражения. — Будь он мистиком, траппистом, я поняла бы. (Вот уж нет, думает Лоранс.) Но он предпочел роль посредственности.
Она не прощает ему, что он стал парламентским секретарем-редактором, а не крупным адвокатом, как она рассчитывала, выходя замуж. «Встал на запасный путь», — говорит она.
— Уже поздно, — говорит Лоранс. — Я поднимусь навести красоту.
Немыслимо позволить, чтоб на отца нападали, а защищать его и того хуже. Когда она думает о нем, у нее сжимается сердце, точно она в чем-то виновата. Оснований, собственно, нет — я никогда не брала сторону мамы.
— Я тоже поднимаюсь, мне надо переодеться, — говорит Доминика.
— Я присмотрю за детьми, — говорит Марта.
Очень удобно. С тех пор, как Марта ищет святости, она жаждет взвалить на себя все повинности и извлекает из них столь высокое блаженство, что можно все спихнуть на нее, не испытывая угрызений совести.
Причесываясь в комнате матери — а чертовски это красиво, деревенский дом в испанском стиле, — Лоранс делает последнюю попытку:
— Ты в самом деле ничего не можешь для Сержа?
— Нет. — Доминика подходит к зеркалу. — Ну и лицо у меня! В мои годы невозможно целый день работать и каждый вечер выезжать. Мне бы надо поспать.
Лоранс рассматривает мать в зеркале. Прелестная, совершенная картинка: женщина, которая стареет красиво. Стареет. Этого Доминика не приемлет. Она впервые сдает. Болезни, жестокие удары — ей все было нипочем. И вдруг в ее глазах смятение.
— Не могу поверить, что в один прекрасный день мне будет семьдесят.
— Ни одна женщина не держится лучше тебя, — говорит Лоранс.
— Фигура в порядке, я никому не завидую. Но взгляни на это.
Она показывает на глаза, шею. Конечно, ей уже не сорок.
— Тебе уже не двадцать, конечно, — говорит Лоранс. — Но многие мужчины предпочитают поживших женщин. Доказательство — Жильбер…
— Жильбер… Чтоб его сохранить, я убиваю себя светской жизнью. Это может обернуться против меня.
— Ну что ты!
Доминика надевает костюм от Баленсиаги. Только не от Шанель: тратишь миллионы, а выглядишь, точно одеваешься на Большом рынке. Она шепчет:
— Эта стерва Мари-Клер. Ни за что не дает развода: только чтоб мне насолить.
— Может быть, она уступит в конце концов. Мари-Клер наверняка говорит: «эта стерва Доминика».
Во времена Люсиль де Сен-Шамон Жильбер жил вместе с женой, вопрос о разводе даже не возникал, поскольку у Люсиль были муж, дети. Доминика заставила его разъехаться с Мари-Клер; разумеется, если он согласился, значит это его устраивало, но Лоранс тогда сочла, что мать слишком жестока:
— Заметь, жить вместе с Жильбером очень рискованно. Он любит свободу.
— Да и ты тоже.
— Да.
Доминика поворачивается перед трюмо и улыбается. На самом деле она в восторге от того, что будет обедать у Вердле. Министры ей импонируют. До чего я недоброжелательна, думает Лоранс. Это ее мать, она к ней привязана. Но это и чужая женщина. Кто прячется за картинками, мелькающими в зеркале? А может, никто?
— У тебя все в порядке?
— В полном. Порхаю от успеха к успеху.
— А девчонки?
— Ты видела. Процветают.
Доминика задает вопросы, так положено, но она сочла бы неприличным, если б отзеты Лоранс были тревожными или хотя бы подробными.
В саду Жан-Шарль склонился над креслом Жизель: легкий флирт, который льстит им обоим (и Дюфрену тоже, я полагаю), каждый внушает другому, что у них мог бы быть роман, хотя им обоим это ни к чему. (А если бы вдруг они завели роман? Думаю, что меня это не тронуло бы. Значит, бывает любовь без ревности?)
— Так я рассчитываю на вас в пятницу, — говорит Жильбер. — Когда вас нет, скучно.
— Полно!
— Уверяю вас. — Он с чувством пожимает руку Лоранс, точно они тайные сообщники; поэтому-то все и находят его очаровательным. — До пятницы.
Лоранс настойчиво приглашают в гости, все любят бывать у нее: она сама не понимает, почему.
— Чудесный день, — говорит Жизель.
— При нашей парижской жизни без разрядки никак нельзя, — говорит Жан-Шарль.
— Без этого не обойдешься, — говорит Жильбер.
Лоранс устраивает девочек на заднем сиденье, запирает дверцы, садится рядом с Жан-Шарлем, и они трогаются по дорожке следом за машиной Дюфренов.
— Самое удивительное в Жильбере — это то, что он сохранил простоту, — говорит Жан-Шарль. — Когда подумаешь о лежащей на нем ответственности, о его могуществе. Ничуть не важничает.
— А зачем ему?
— Ты плохо к нему относишься, это понятно. Но не будь несправедливой.
— Да нет, почему? Хорошо.
Хорошо ли? Она, пожалуй, ко всем хорошо относится. Он не разглагольствует, это правда, говорит она себе. Но ни для кого не тайна, что он руководит одной из самых крупных в мире компаний по производству электронных машин, он один из создателей общего рынка.
— Интересно, в какой цифре выражаются его доходы, — говорит Жан-Шарль. — Практически они неограниченны.
— Мне было бы страшно иметь столько денег.
— Он умно ими пользуется.
— Да.
Странно: когда Жильбер рассказывает о своих путешествиях, он очень забавен. А через час совершенно невозно вспомнить, что он говорил.
— Уикэнд в самом деле удачный.
— В самом деле удачный.
И снова Лоранс задумывается: что есть у них, чего нет у меня? О, не стоит волноваться; бывают такие дни, когда встаешь с левой ноги и ничто не радует: к этому надо уже привыкнуть. И все же Лоранс спрашивает себя: что же неладно? Внезапно ее охватывает безразличие. Она ощущает себя отъединенной, точно чужой. Депрессию, которая охватила ее пять лет назад, ей объяснили; немало молодых женщин проходит через подобный кризис; Доминика посоветовала ей тогда вырваться за пределы дома, работать, и Жан-Шарль согласился, увидев, сколько я зарабатываю. Теперь у меня нет никаких оснований расстраиваться. Работа, люди вокруг, я довольна жизнью. Нет, мне ничто не угрожает. Просто настроение плохое. С другими тоже так бывает, и они, я уверена, не делают из этого никаких историй. Она оборачивается к детям:
— Вам было весело, мои хорошие?
— О да! — горячо говорит Луиза.
Запах палой листвы проникает в открытое окно; звезды сверкают на чистом кебе детства, и внезапно Лоранс становится совсем хорошо.
«Феррари» обгоняет их, Доминика машет рукой, легкий шарф полощется на ветру, она действительно очень эффектна. И Жильбер выглядит отлично для своих пятидесяти шести лет. Прекрасная пара. В сущности, она права, требуя, чтобы в положение была внесена ясность.
— Они подходят друг другу, — говорит Жан-Шарль. — Для их возраста они красивая пара.
Пара. Лоранс рассматривает Жан-Шарля. Она любит мчаться в машине рядом с ним. Он внимательно следит за дорогой, и она видит его профиль, так волновавший ее десять лет назад, он ее и сейчас еще трогает. Когда она глядит ему прямо в лицо, Жан-Шарль уже не тот, она его видит по-другому. Лицо у него умное, энергичное, но, — как бы это сказать, — остановившееся, как все лица. В профиль, да еще в полумраке, рот кажется мягче, глаза — мечтательней. Таким он возник перед ней одиннадцать лет назад, таким возникает и теперь, когда его нет рядом, а иногда на мгновение, когда они сидят бок о бок в машине. Они не разговаривают. Молчание — подобие сообщничества: оно выражает согласие, слишком глубокое для слов. Возможно, это иллюзия. Но пока колеса поглощают дорогу, пока дети дремлют, пока Жан-Шарль молчит, Лоранс хочется в это верить.
От тревоги не остается и следа, когда Лоранс часом позже усаживается за свой стол: она немного устала, одурела от свежего воздуха, мысли ее где-то бродят. В свое время Доминика категорически пресекала это: «Нечего мечтать, займись чем-нибудь», — а теперь налагает запрет она сама. Я должна найти эту идею, говорит она себе, беря ручку. Какая прелестная картинка, ее можно использовать для рекламы мебели, рубашек или цветов, она сулит надежность, счастье. Пара, шагающая по тротуару, вдоль набережной, под мягкий шелест деревьев, видит через окно идеальный интерье