Пусть так. Литература для меня пустой звук. Но надо же просвещаться: я превратилась в невежду! Папа говорил: «Лоранс станет, как я, библиотечной крысой». А вместо этого… То, что она отстала в первые годы брака, понятно, случай классический. Любовь, материнство – резкий эмоциональный шок, в особенности если замуж выходишь очень молодой, когда ум и чувства еще не достигли гармонического равновесия. Мне тогда казалось, что будущего нет: оно есть у Жан-Шарля, у девочек, но не у меня. Зачем мне читать? Порочный круг: я пренебрегала собой, скучала и чувствовала, что все больше себя утрачиваю. Причины ее депрессии были, конечно, более глубокими, но в психоаналитике она не нуждалась: она выбрала профессию, которая ее интересовала, и вышла из депрессии, обрела себя. А сейчас? Сейчас проблема изменилась: мне не хватает времени; вечно я в поисках идей, формул, это превращается в наваждение. И все же, когда Лоранс только начала работать в Пюблинфе, она, по крайней мере, читала газеты; теперь она полагается на Жан-Шарля, он держит ее в курсе происходящего; этого недостаточно. («Составляйте обо всем собственное мнение!» – говорила мадемуазель Уше. Она была бы весьма разочарована, увидав меня сегодня.) Лоранс тянется за «Монд», которая валяется на столике. Ничего не получается: нельзя было терять нить – теперь она тонет в событиях, которые начались когда-то раньше. Что такое Бурунди? Или ОКАМ? Чем недовольны буддийские монахи? Кто такой генерал Делгаду? Где, собственно, расположена Гана? Она складывает газету, испытывая все же чувство облегчения: никогда не знаешь заранее, на что наткнешься. Я хоть и научилась не реагировать, до них мне далеко. «Женская склонность к содроганиям», – говорит Жан-Шарль, хоть он и сторонник равенства полов. Я с этим борюсь; мне собственные содрогания противны, самое лучшее – избегать всего, что может их вызвать.
Она снова принимается за досье. Зачем мы существуем? Для меня это не проблема. Существуем, и все. Главное, не обращать внимания, взять разбег, и единым духом – до самой смерти. Пять лет тому назад бег пресекся. Я снова разогналась. Но время тянется долго. Падения неизбежны. Для меня проблема в том, что внезапно все рушится, точно на вопрос Катрин существует ответ, и ответ ужасающий! Нет, нет! Думать так – значит скатываться к неврозу. Я не стану снова падать. Я предупреждена, вооружена, я держу себя в руках. Впрочем, подлинные причины тогдашнего кризиса мне ясны, они – в прошлом; я выяснила для себя, в чем состоял конфликт; мои чувства к Жан-Шарлю наталкивались на любовь, которую я испытывала к отцу; теперь этот разрыв меня не мучит, я откровенна с собой до конца.
Дети спят. Жан-Шарль читает. Где-то думает о ней Люсьен. Она ощущает себя в гнезде, в коконе собственной жизни, полнокровной и теплой. Нужно только быть бдительной, и тогда ощущение надежности не даст трещины.
Глава 2
Зачем я понадобилась Жильберу?
Окруженные влажными садами, пахнущими осенью и провинцией, все дома Нейи напоминают клиники. «Не говорите Доминике». В его голосе звучал страх. Рак? А может быть, сердце?
– Спасибо, что пришли.
Гармония серых и красных тонов, пол, затянутый черным ворсом, редкие издания на стеллажах из ценного дерева, две современные картины с дорогостоящими подписями, стереорадиола со всеми аксессуарами, бар – такой кабинет миллиардера она должна продавать каждому клиенту, покупающему одну сосновую этажерку.
– Виски?
– Нет, спасибо. – У нее комок в горле. – Что случилось?
– Сока?
– С удовольствием.
Он наливает ей, наливает себе, кладет лед в ее стакан, не торопится. Привычка чувствовать себя хозяином положения и высказываться, когда он считает нужным? Или ему неудобно?
– Вы хорошо знаете Доминику и можете мне дать совет.
Сердце или рак. Если Жильбер спрашивает у Лоранс совета, речь идет о чем-то серьезном. Она слышит слова, которые повисают в воздухе, лишенные всякого смысла:
– Я влюблен в молодую девушку.
– То есть как?
– Влюблен. От слова «любовь». В девятнадцатилетнюю девушку. – Его губы складываются в улыбку, он говорит отеческим тоном, словно объясняя простые вещи слабоумной. – В наше время не так уж редко случается, что девятнадцатилетняя девушка любит мужчину, которому перевалило за пятьдесят.
– Значит, и она вас любит?
– Да.
Нет, беззвучно кричит Лоранс. Мама! Бедная мама! Лоранс не хочет ни о чем расспрашивать Жильбера, не хочет облегчать ему объяснение. Он молчит. Она уступает, поединок с ним ей не по силам.
– И что?
– А то, что я женюсь.
На этот раз она громко кричит:
– Но это невозможно!
– Мари-Клер дала согласие на развод. Она знает и любит Патрицию.
– Патрицию?
– Да. Дочь Люсиль де Сен-Шамон.
– Это невозможно! – повторяет Лоранс. Однажды она видела Патрицию, когда той было лет двенадцать, – белокурая, манерная девочка; и ее фотографию, датированную прошлым годом: вся в белом на первом балу; прелестная индюшка без гроша в кармане, которую мать швыряет в богатые руки. – Вы не бросите Доминику – все-таки семь лет!
– Брошу.
Он подчеркнуто циничен, рот его округляется, как бы выставляя улыбку напоказ. Он просто хам. Лоранс слышит, как колотится ее сердце, сильно, торопливо; она точно в страшном сне, когда не можешь понять, происходит ли все на самом деле или тебе показывают фильм ужасов. Мари-Клер согласна на развод: разумеется, она счастлива, что может напакостить Доминике.
– Но Доминика любит вас. Она думает, что на исходе дней вы будете вместе. Она не переживет, если вы ее бросите.
– Переживет, переживет, – говорит Жильбер.
Лоранс молчит. Слова бесполезны, она понимает.
– Ну не сидите с таким удрученным видом. У вашей матери сильная воля. Она отлично понимает, что женщина пятидесяти одного года старше мужчины, которому пятьдесят шесть. Она дорожит своей карьерой, светской жизнью, она примирится с разрывом. Я не знаю только – и об этом хотел посоветоваться с вами, – как наилучшим способом сообщить ей.
– Все способы дурны.
Жильбер глядит на нее с той покорностью, которая стяжала ему славу покорителя сердец.
– Я доверяю вашему уму, вашему мнению: должен ли я сказать ей только, что уже не люблю ее, или следует сразу заговорить о Патриции?
– Она не переживет. Не делайте этого! – умоляет Лоранс.
– Я скажу ей завтра днем. Постарайтесь увидеться с ней к вечеру. Нужно, чтоб кто-нибудь был рядом. Вы мне позвоните и скажете, как она отреагировала.
– Нет, нет! – говорит Лоранс.
– Речь идет о том, чтоб все прошло как можно менее болезненно; я даже хотел бы иметь возможность сохранить ее дружбу; я желаю ей добра.
Лоранс поднимается и идет к двери; он хватает ее за руку.
– Не сообщайте ей о нашем разговоре.
– Я поступлю так, как сочту нужным.
Жильбер у нее за спиной бормочет какую-то ерунду, она не подает ему руки, хлопает дверью. Она его ненавидит. Какое облегчение внезапно признаться себе: Жильбер мне всегда был отвратителен. Она шагает, наступая на опавшие листья, и страх сгущается вокруг, как туман; и только одна жесткая, ясная очевидность пронзает этот мрак: я его ненавижу! Лоранс думает: Доминика тоже его возненавидит! Она гордая, сильная. «Непозволительно вести себя как мидинетка». Ей будет больно, но ее выручит гордость. Роль трудная, но красивая: женщина, с элегантностью приемлющая разрыв. Она погрузится в работу, заведет нового любовника… А что, если я сама поеду и предупрежу ее сейчас же? Лоранс сидит, не двигаясь, за рулем своей машины. Внезапно она покрывается потом, ей становится дурно. Нельзя, чтобы Доминика услышала слова, которые намерен сказать Жильбер. Что-нибудь стрясется: он умрет сегодня ночью. Или она. Или настанет конец света.
Завтра – это уже сегодня; конец света не настал. Лоранс ставит машину прямо у перехода, плевать на штраф. Трижды она звонила с работы: гудки «занято». Доминика положила трубку рядом с телефоном. Лоранс поднимается в лифте, вытирает влажные ладони. Держаться естественно.
– Я не помешала? Никак не могла дозвониться, а мне необходим твой совет.
Все это шито белыми нитками, она никогда не спрашивает совета у матери, но Доминика ее почти не слушает.
– Проходи.
Они садятся в «зоне покоя» просторного салона, выдержанного в пастельных тонах. В вазе огромный букет желтых заостренных цветов, похожих на злых птиц. У Доминики распухшие глаза. Значит, она плакала? Вызывающе, почти что с торжеством она бросает:
– Хорошую историю я тебе расскажу!
– Что такое?
– Жильбер мне заявил, что любит другую.
– Ерунда! Кого же?
– Не сказал. Только заявил, что наши отношения должны теперь строиться на иной основе. Прелестное выражение. Он не приедет в Февроль на уик-энд. – Ее издевательский голос дрожит от ненависти. – Он меня бросает, ясно? Но я узнаю, кто эта особа, и, клянусь тебе, ей не поздоровится!
Лоранс колеблется: покончить разом? Она не в силах, ей страшно. Выиграть время.
– Да ну, просто каприз какой-нибудь.
– У Жильбера капризов никогда не бывает – только твердые намерения. – И внезапно вопль: – Мерзавец! Мерзавец!
Лоранс обнимает мать за плечи:
– Не кричи.
– Буду кричать сколько хочу: мерзавец! Мерзавец!
Лоранс не знала, что мать может так кричать, что вообще можно так кричать: словно в плохом театре. Там – возможно, но не на самом деле, не в жизни. Взвинченный, неприличный голос пронзает «зону покоя»:
– Мерзавец! Мерзавец!
(В другом салоне, совсем ином, но в точности таком же, с вазами, полными роскошных цветов, тот же крик рвется из других уст: «Мерзавец!»)
– Представляешь? Так поступить со мной. Он бросает меня, как мидинетку.
– Ты ни о чем не подозревала?
– Ни о чем. Здорово он меня охмурил. Ты его видела в прошлое воскресенье: сплошная улыбка.
– Что, собственно, он тебе сказал?
Доминика поднимается, приглаживает волосы, у нее текут слезы.