– Что он обязан сказать мне правду. Он меня уважает, он мной восхищается – обычная белиберда. Но любит другую.
– Ты не спросила ее имя?
– Я вообще все не так сделала, – говорит Доминика сквозь зубы. Она вытирает глаза. – Я уже слышу всех моих милых приятельниц: «Жильбер Мортье бросил Доминику». Вот уж они повеселятся.
– Найди ему замену, мало ли их увивается за тобой.
– О них и говорить не стоит – жалкие карьеристы…
– Уезжай. Покажи всем, что ты прекрасно можешь обойтись без него. Он мерзавец, ты права. Постарайся забыть его.
– Он будет только доволен! Это его более чем устроит.
Она поднимается, ходит по салону.
– Я верну его. Так или иначе. – Она глядит на Лоранс злыми глазами. – Это был мой последний шанс! Понимаешь?
– Перестань.
– Да ладно! В пятьдесят один год не начинают жизнь сначала. – Она повторяет, как маньяк: – Я верну его! Добром или силой.
– Силой?
– Если я найду способ оказать на него давление.
– Какой способ?
– Поищу.
– Но что это тебе даст, если ты сохранишь его силой?
– Я его сохраню. Не буду брошенной женщиной.
Она снова садится. Остановившийся взгляд, стиснутые губы. Лоранс говорит. Она произносит слова, почерпнутые некогда от матери: достоинство, душевный покой, мужество, уважение к себе, сохранять лицо, уметь себя держать, избрать благородную роль. Доминика не отвечает. Она говорит устало:
– Иди домой. Мне нужно подумать. Будь столь любезна, позвони Петридесам от моего имени, скажи, что у меня ангина.
– Ты сможешь уснуть?
– Во всяком случае, не беспокойся, снотворных я не наглотаюсь.
Она сжимает руки Лоранс непривычным, стесняющим жестом, впивается пальцами в ее запястья.
– Постарайся выяснить, кто эта женщина.
– Я не знаю никого из окружения Жильбера.
– И все же попытайся.
Лоранс медленно спускается по лестнице. Что-то теснит в груди, мешает дышать. Она предпочла бы раствориться в нежности и печали. Но в ушах звенит крик, она не может забыть злого взгляда. Ярость и оскорбленное тщеславие – страдание, столь же душераздирающее, как любовная боль, но без любви. Кто бы мог полюбить Жильбера настоящей любовью? А Доминика, любила ли она когда-нибудь? (Отец не находил себе места, как душа неприкаянная, он любил ее, любит до сих пор. И Лоранс растворялась в нежности и печали. С тех пор Доминику навсегда окружил зловещий ореол.) Даже страдание не делает ее человечной. Точно слышишь скрежет лангуста, невнятный шум, не говорящий ни о чем, кроме обнаженной боли. Особенно нестерпимой, потому что не можешь ее разделить.
Я пыталась не слышать, но лангусты все еще скрежетали у меня в ушах, когда я вернулась домой. Луиза под наблюдением Гойи взбивала на кухне белки; я ее поцеловала.
– Катрин вернулась?
– Она у себя в комнате, с Брижит.
Они сидели в темноте, одна против другой. Я зажгла свет, Брижит встала.
– Здравствуйте, мадам.
Я сразу заметила большую английскую булавку, которой был подколот подол ее юбки: ребенок без матери, я уже знала это от Катрин; высокая, худая, каштановые волосы, подстриженные слишком коротко, неухоженные, выцветший голубой пуловер; если ее принарядить, она была бы красивой. В комнате царил беспорядок, стулья перевернуты, подушки на полу.
– Рада с вами познакомиться.
Я поцеловала Катрин.
– Во что вы играли?
– Мы разговаривали.
– А этот беспорядок?
– А, это раньше, с Луизой, мы тут бесились.
– Мы сейчас уберем, – сказала Брижит.
– Это не срочно.
Я подняла одно из кресел и села. Меня не беспокоило, что они бегали, прыгали, перевернули мебель; но о чем говорили они, когда я вошла?
– О чем вы говорили?
– Да так, – сказала Катрин.
Стоя передо мной, Брижит разглядывала меня, не дерзко, но с откровенным любопытством. Я ощущала некоторую неловкость. Взрослые не глядят друг на друга по-настоящему. Эти глаза меня видели. Я взяла со стола «Дон Кихота» – сокращенное, иллюстрированное издание, Катрин давала его почитать подруге.
– Вы прочли? Вам понравилось? Садитесь же.
Она села.
– Я не дочитала до конца. – Брижит улыбнулась мне красивой улыбкой, совсем не детской, даже чуть кокетливой. – Мне становится скучно, когда книжка слишком длинная. И потом, я больше люблю, когда пишут про то, что было на самом деле.
– Исторические романы?
– Да. И путешествия, и то, что в газетах.
– Ваш папа разрешает вам читать газеты?
Это ее огорошило; она прошептала смущенно:
– Да.
Папа прав, подумала я, я не все держу под контролем. Если Брижит приносит газеты в лицей, пересказывает то, что прочла в них… Все эти чудовищные происшествия… Замученные дети, дети, утопленные собственной матерью.
– Вы все понимаете?
– Брат мне объясняет.
Брат у нее студент, отец – врач. Одна с двумя мужчинами. За ней, наверно, не очень присматривают. Люсьен считает, что девочки, у которых есть старшие братья, созревают быстрее; может быть, поэтому у нее повадки маленькой женщины.
– Кем вы хотите быть? У вас есть планы?
Они сообщнически смотрят друг на друга.
– Я буду врачом. Она – агрономом, – говорит Катрин.
– Агрономом? Вам нравится деревня?
– Мой дедушка говорит, что будущее зависит от агрономов.
Я не осмелилась спросить, чем занимается этот дедушка. Я посмотрела на часы. Без четверти восемь.
– Катрин должна переодеться к ужину. Вас, наверно, тоже ждут дома.
– А у нас каждый обедает, когда ему удобно, – сказала Брижит небрежным тоном. – Сейчас еще, наверно, никто не вернулся.
Да, все ясно. Девочка заброшенная, привыкшая к самостоятельности. Ей ничего не запрещали, ничего не разрешали: росла как трава. Какой инфантильной выглядела рядом с ней Катрин! Было бы неплохо оставить ее поужинать с нами. Но Жан-Шарль злится, когда его не предупреждают заранее. К тому же не знаю почему, мне не хотелось, чтобы он познакомился с Брижит.
– Вам все же пора домой. Подождите минутку, я подошью вам юбку.
Уши у нее стали совсем красными.
– О, право, не надо!
– Надо, это очень некрасиво.
– Я подошью дома.
– Дайте я хоть переколю булавку как следует.
Она мне улыбнулась:
– Вы очень любезны.
– Я была бы рада познакомиться с вами поближе. Хотите пойти вместе с Катрин и Луизой в Музей человека в четверг?
– О да!
Катрин проводила Брижит до входной двери. Слышны были их шепот и смех. Мне тоже хотелось сидеть в темноте с девочкой моего возраста, шептаться и смеяться. Но Доминика всегда говорила: «Она, разумеется, очень симпатичная, твоя приятельница, но уж такая неинтересная». У Марты была подруга, дочка папиного приятеля, ограниченная и тупая. А у меня не было, никогда.
– Очень симпатичная у тебя подружка.
– Мне с ней весело.
– У нее хорошие отметки?
– О да, отличные.
– А у тебя что-то ухудшились по сравнению с началом месяца, ты плохо себя чувствуешь?
– Нет.
Я не настаивала.
– Она старше тебя, поэтому ей позволяют читать газеты. Но ты не забыла, о чем мы с тобой говорили? Ты еще маленькая.
– Я помню.
– Ты не нарушала обещания?
– Нет.
Казалось, Катрин чего-то недоговаривала.
– Что-то у тебя голос неуверенный.
– Нет, правда. Только знаешь, то, что мне пересказывает Брижит, понять совсем нетрудно.
Я смутилась. Брижит мне нравится. Но хорошо ли она влияет на Катрин?
– Быть агрономом – странное желание. Тебе оно понятно?
– Я предпочитаю стать врачом. Я буду лечить больных, а она растить хлеб и помидоры в пустыне, и у всех будет еда.
– Ты показала ей плакат с голодным мальчиком?
– Это она мне его показала.
Разумеется. Я послала Катрин мыть руки и причесываться, а сама пошла в комнату Луизы. Она рисовала, сидя за партой. Я вспомнила: темная комната, зажжена только маленькая лампа, цветные карандаши, позади долгий день, поблескивающий мелькнувшими радостями, за окном – огромный таинственный мир. Драгоценные мгновения, утраченные навсегда. Как жаль! Помешать им взрослеть или… Или что?
– Как ты красиво нарисовала, доченька.
– Это подарок тебе.
– Спасибо. Я положу его на стол. Тебе было весело с Брижит?
– Она учила меня разным танцам… – Голос Луизы погрустнел. – А потом они выставили меня за дверь.
– Им нужно было поговорить. Зато ты смогла помочь Гойе приготовить обед. Папа будет очень горд, когда узнает, что ты сама сделала суфле.
Она засмеялась, мы услышали звук ключа в замке, и она побежала встречать отца.
Это было вчера. Лоранс озабочена. Она видит перед собой улыбку Брижит. «Вы очень любезны», – это ее трогает. Такая дружба может быть полезна Катрин: она в том возрасте, когда интересуются всем происходящим в мире; я недостаточно рассказываю ей, отца она побаивается; с другой стороны, нельзя ее травмировать. Дед и бабка Брижит по материнской линии живут в Израиле, прошлый год она провела у них, поэтому и отстала от своего класса. Были ли в семье погибшие? Неужели она рассказала Катрин обо всех этих ужасах, от которых Лоранс сама столько плакала? Я должна быть на страже, мне нужно быть в курсе всего происходящего и самой просвещать дочь. Лоранс пытается сосредоточиться на «Франс суар». Еще одно чудовищное происшествие. Двенадцать лет. Повесился в тюрьме; попросил бананов, полотенце и повесился. «Накладные расходы». Жильбер объяснял, что в любом обществе существуют накладные расходы. Да, конечно. Тем не менее эта история потрясла бы Катрин.
Жильбер. Любовь. От слова «любовь». Каков мерзавец! «Мерзавец! Мерзавец!» – вопит Доминика в «зоне покоя». Сегодня утром по телефону она сказала мрачным голосом, что спала хорошо, и сразу повесила трубку. Чем я могу ей помочь? Ничем. Так редко можешь кому-нибудь помочь… Катрин – да. Значит, надо это сделать. Знать, как ответить на ее вопросы, даже опережать их. Раскрыть перед ней действительность, не испугав ее. Для этого я сама должна все знать. Жан-Шарль упрекает меня в том, что современность меня не интересует; пусть даст мне список книг; заставить себя прочесть их. План не новый. Периодически Лоранс принимает решения, но – почему бы это? – подлинного желания их выполнить у нее нет. Теперь все иначе. Ведь это для Катрин. Она не простит себе, если Катрин не найдет в ней опоры.