– Я попробую перейти к Монно.
– Ты говорил, что у вас замечательная мастерская, что вы работаете вдохновенно.
– Вдохновение не кормит. Я стою больше, чем зарабатываю у Верня. У Монно я получу по меньшей мере вдвое.
– Заметь, мы живем совсем неплохо.
– А будем еще лучше.
Жан-Шарль решил расстаться с Вернем, который столько для него сделал (хороши бы мы были без его авансов, когда родилась Катрин!), но прежде он должен сквитаться с ним на словах.
– Необыкновенные идеи, о которых все говорят, о которых не перестают писать, все это, конечно, прекрасно…
Почему, собственно, Жан-Шарль, а не Люсьен? Ощущение пустоты, что с одним, что с другим; но с Жан-Шарлем ее соединяют дети, дом, прочные узы; а Люсьен теперь, когда она уже ничего не чувствует, кажется совсем чужим. Ну а если бы она вышла замуж за него? Было бы ни лучше ни хуже, думает она. Почему, собственно, этот мужчина, а не другой? Странно. Оказываешься на всю жизнь с кем-то в одной упряжке только потому, что в девятнадцать лет встретила именно его. Она не жалеет, что это был Жан-Шарль, ни в коей мере. Он живой, горячий, всегда полон планов, идей, увлечен тем, что делает, блестящ, все его находят симпатичным. Верный, порядочный, красивое тело, отличный любовник. Привязан к дому, к детям, к Лоранс. Любит не так, как Люсьен, менее романтично, но крепко и нежно; ему необходимо ее присутствие, ее одобрение, он сходит с ума, когда она кажется грустной или хотя бы озабоченной. Идеальный муж. Она рада, что вышла за него, а не за другого; но все же удивительно, что это так важно и в то же время случайно. Никаких особых оснований. (Но ведь у всех так.) Существуют ли родственные души где-нибудь, кроме литературы? А старый врач, которого убила смерть жены? Это еще не доказывает, что они были созданы друг для друга. «Любить по-настоящему», – говорит папа. Люблю ли я Жан-Шарля, любила ли я Люсьена по-настоящему? У нее впечатление, что близкие лишь сосуществуют рядом с ней, а в ней самой, внутри – никого; только дочери, но это уже органическое.
– Нельзя быть великим архитектором, не умея приспосабливаться.
Звонок прерывает Жан-Шарля; он раздвигает перегородку, разделяющую комнату надвое, и Лоранс проводит Мону в ту часть, которая служит ей кабинетом.
– Ты меня здорово выручила, что пришла.
– Не оставлять же тебя на произвол судьбы.
Мона – хорошенькая, силуэт – в брюках и пуловере – мальчишеский, а улыбка и грациозный наклон шеи женственны. Вообще-то, она отказывается пошевелить мизинцем после окончания рабочего дня: и без того нас достаточно эксплуатируют. Но проект должен быть сдан не позднее сегодняшнего вечера, а она знает, что представленный ею макет не вполне подходит. Она осматривается.
– Вот это да, роскошно живешь! – Мона задумывается. – Конечно, вдвоем вы должны зашибать большие деньги.
Ни иронии, ни упрека: она сравнивает. Мона неплохо зарабатывает, но говорят – сама она не любит о себе распространяться, – что она из очень простой среды и вся семья у нее на руках. Она садится рядом с Лоранс, раскладывает рисунки на письменном столе.
– Я сделала несколько вариантов.
Нелегко рекламировать новую марку такого распространенного продукта, как томатный соус. Лоранс посоветовала Моне сыграть на контрасте солнце – свежесть. Картинка, сделанная ею, была мила: яркие краски, в небе большое солнце, прижавшаяся к горе деревушка, оливковые деревья, а на первом плане банка с фирменной маркой и помидор. Но чего-то не хватало: вкуса плода, его сочности. Они долго обсуждали и пришли к выводу, что нужно надрезать кожу, слегка обнажить мякоть.
– Ага, теперь все совсем по-другому, так и хочется в него впиться.
– Да, я решила, что тебе понравится, – говорит Мона. – Посмотри остальные…
От листка к листку легкие изменения формы, цвета.
– Трудно выбрать.
Жан-Шарль входит в комнату, зубы его блестят, белые-пребелые, когда он, улыбаясь, пожимает руку Моны:
– Лоранс мне столько говорила о вас! И я видел много ваших рисунков. Я в восторге от вашего Мерибеля[16]. Вы очень талантливы.
– Стараемся быть на высоте, – говорит Мона.
– Какой из этих рисунков пробуждает в тебе желание попробовать томатный соус? – спрашивает Лоранс.
– Они все очень похожи. Нет? И все красивые – настоящие маленькие картины.
Жан-Шарль кладет руку на плечо Лоранс:
– Я спущусь, помою тачку. Ты будешь готова к половине первого? Нужно выехать не позднее, если мы хотим попасть в Февроль к обеду.
– Я буду готова.
Он выходит, широко улыбнувшись.
– Вы едете за город? – спрашивает Мона.
– Да, у мамы есть дом. Мы ездим туда почти каждое воскресенье. Это разрядка… – Она чуть не сказала машинально «которая так необходима», но вовремя спохватилась. Она слышит голос Жильбера: «Это разрядка, которая так необходима», видит усталое лицо Моны, ей как-то неловко. (Не стесняться, не попрекать себя, не упиваться самокопанием.)
– Смешно, – говорит Мона.
– Что?
– Смешно, до чего твой муж похож на Люсьена.
– Ты спятила! Люсьен и Жан-Шарль – это вода и огонь.
– По-моему, это две капли воды.
– Ничего подобного.
– Оба они мужики с хорошими манерами и белыми зубами, умеют поговорить и употребляют после бритья aftershave.
– А, если ты об этом…
– Об этом, – она резко обрывает фразу. – Ну? Какой из вариантов ты предпочитаешь?
Лоранс снова рассматривает рисунки. Люсьен и Жан-Шарль употребляют лосьон после бритья. Ладно. А какой любовник у Моны? Ей хотелось, чтобы Мона поговорила о себе, но та уже приняла свой обычный замкнутый вид, от которого Лоранс робеет. Как Мона проведет воскресенье?
– Мне кажется, что лучший – вот этот. Деревня мне нравится, домики хорошо карабкаются по склонам…
– Я тоже предпочитаю этот, – говорит Мона. Она складывает бумаги. – Хорошо. Я смываюсь.
– Не хочешь выпить чего-нибудь? Вина? Виски? Или томатного соку?
Они смеются.
– Нет. Ничего не хочу. Покажи мне свое жилище.
Мона молча переходит из комнаты в комнату. Иногда щупает материю обивки, дерево стола. В углу салона, залитого солнцем, она опускается в мягкое кресло.
– Я понимаю, почему вы ничего не понимаете.
Обычно Мона дружелюбна, но иногда кажется, что она ненавидит Лоранс. Лоранс вообще не любит, когда ее ненавидят, а когда Мона – в особенности. Мона поднимается и, застегивая куртку, окидывает все напоследок взглядом, смысл которого ускользает от Лоранс, – во всяком случае, это не зависть.
Лоранс провожает ее до лифта и возвращается к столу.
С ощущением смутной обиды она засовывает в конверт отобранный рисунок и текст, составленный ею. Презрительный голос Моны. Что дает ей право превосходства? Она не коммунистка, но мистика пролетариата, как выражается Жан-Шарль, ей, должно быть, не чужда; что-то сектантское есть в ней, Лоранс замечает это не в первый раз. («Если есть на свете что-нибудь ненавистное для меня – это сектантство», – говорил папа.) Досадно. Из-за этого-то мы все запираемся в своем узком кругу. Если бы каждый проявил немного доброй воли, не так уж трудно было бы понять друг друга, говорит себе Лоранс с сожалением.
Обидно, думает Лоранс, никогда я не помню снов. У Жан-Шарля каждое утро наготове рассказ о том, что ему снилось: точный, немного вычурный, похожий на то, что показывают в кино или описывают в книгах. А у меня – ничего. Все происходящее со мной в толще ночи – подлинная жизнь, нечто существенное и неуловимое. Если бы понять, возможно, это помогло бы мне… (В чем?) Во всяком случае, ей ясно, почему она просыпается каждое утро в угнетенном состоянии: Доминика, Доминика, прорубившая свой путь в жизни ударами топора, подавляя и сметая все, что ее стесняло, а теперь вдруг беспомощная, барахтающаяся в слепом бешенстве. Они с Жильбером встретились «как друзья», и он не назвал ей имени другой женщины.
– Да и существует ли она? – сказала она мне с подозрением в голосе.
– Зачем ему лгать тебе?
– Он такой сложный человек!
Я спросила Жан-Шарля:
– На моем месте ты сказал бы ей правду?
– Разумеется, нет. Чем меньше суешься в чужие дела, тем лучше.
Доминика питает еще смутную надежду. Весьма шаткую. В воскресенье в Февроле, убитая отсутствием Жильбера, она заперлась у себя в комнате под предлогом головной боли с мыслью: «Он больше никогда не придет». По телефону – она звонит мне ежедневно – Доминика обрисовала мне его в столь гнусных красках, что я плохо понимаю, как может она им дорожить: наглый, самовлюбленный, садист, чудовищный эгоист, готовый принести мир в жертву своему комфорту, своим прихотям. А бывают дни, когда она расхваливает его ум, силу воли, блестящую карьеру и утверждает: «Он еще вернется ко мне». Она сомневается, какую тактику избрать: мягкость или насилие? Как она поступит в тот недалекий день, когда Жильбер признается ей во всем? Самоубийство? Убийство? Не могу себе представить. Мне знакома только Доминика, одерживающая победы.
Лоранс рассматривает книги, которые Жан-Шарль отобрал для нее. (Он смеялся: «А, ты решилась? Я рад. Ты увидишь, что мы все живем в необыкновенную эпоху». Он выглядит совсем мальчишкой, когда у него очередной приступ энтузиазма.) Она перелистала издания, заглянула в конец; эти книги утверждают то же, что Жан-Шарль и Жильбер: все идет гораздо лучше, чем раньше, а потом станет еще лучше. Некоторые страны начинают неудачно, например в Африке; беспокоит рост народонаселения в Китае и во всей Азии; однако благодаря синтезу протеинов, противозачаточным средствам, автоматизации, атомной энергии можно рассчитывать, что к 1990 году цивилизация изобилия и досуга будет создана. Земля станет единым миром, говорящим, вполне вероятно – с помощью автоматического перевода, – на универсальном языке; люди будут есть вдоволь и работать самую малость; они забудут о страданиях и болезнях. Катрин в 1990 году будет еще молода. Но Лоранс хотелось бы узнать нечто успокоительное о том, что происходит сейчас вокруг нее.