Мы с Агрием Робертовичем занимаем первый свободный диван, вешаем на крючки одежду. Мимо взад и вперёд прохаживается известный по «Мосфильму» Семён Фарада. В глазах и поджатых под чёрные усы губах узнаваемая ирония. Боковым зрением, как ворон, посматривает на сидящих по обе стороны прохода.
— Семэн! — сильным театральным голосом восклицает Агрий Робертович. — Помнишь, как мы с тобой в Барнаул на гастроли в одном купе ехали?
Фарада повернул голову и сделал вид, будто что-то припоминает.
— Мы ещё тогда бутылку спирта с тобой приговорили из моих домашних запасов.
Лицо Фарады стало проясняться и разглаживаться.
— Да-да-да, вроде припоминаю… Из какого театра?
— Из Пушкинского.
— Из Пушкинского? Конечно, конечно… Тогда в каждом купе угощали. Не то что в нынешние времена. А у вас, я смотрю, вообще голый вассер: ни выпить, ни закусить.
— Мы сегодня с племянником паримся без всяких прицепов. Так здоровее будет.
— Это да, кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, — соглашается Фарада. А сам поворачивает нос в сторону, где выпивают и закусывают.
Но никто его почему-то не приглашает. Или не узнают, или делают вид, что не узнают, или самим мало. И на вечно ироничном лице актёра постепенно проявляется маска сарказма и лёгкого презрения.
Заходит разговор о том, почему тянет актёров именно в Сандуны, а здесь Агрий Робертович повстречал их немало. Всё дело в том, что Сандуны были названы в честь построившего их Силы Сандунова — актёра, игравшего при дворе Екатерины II. Там же выступала и его будущая жена — певица Елизавета Уранова. По слухам, их талантами императрица была восхищена так сильно, что подарила невесте к свадьбе украшения. Впоследствии благодаря продаже этих украшений и были построены бани. Сам Шаляпин был завсегдатаем этих бань. Не обходили стороной Сандуны и известные поэты, такие как герой Отечественной войны 1812 года Давыдов, Пушкин, Маяковский. Видели здесь и Чехова, и Рахманинова, и Гиляровского. Всех не перечислишь.
Из предбанника входим в банные залы. Старый кафельный пол совершенно не скользит. На отдельных участках его заменили новым — белого или голубого цвета, — диссонирующим с прежним. На новом — легко поскользнуться и упасть. Посетителей встречает шикарный в римском стиле бассейн: метров 15 в длину, окружённый четырнадцатью некогда белоснежными колоннами с лепными капителями. За колоннами — прогулочная полоса, ограждённая стенами из красного италийского мрамора. Вода в нём холодная, без признаков подогрева. В бассейне никого. Агрий Робертович настоятельно рекомендует перед парной окунуться, потому что в парилке будет жарковато. Он уже заметил в предбаннике трёх-четырёх фирменных парильщиков, которые держат жар на предельно высоком градусе.
После холодного бассейна захотелось сразу погреться. Парное помещение было огромным. Большую часть занимал крутой полок с рядом высоких ступеней, с каждым маршем поворачивающих направо и поднимающихся под самый потолок. Верхний ярус был выполнен в виде небольшой открытой беседки с П-образной скамейкой. Такое хитроумное расположение полка я видел впервые. Народу на этой «вавилонской башне» было довольно много. Разомлевшие люди напоминали дозревающие фрукты на ветвистом древе, готовые вот-вот сорваться и упасть. Некоторые так и делали, а их места занимали другие.
Не успели мы расположиться на втором ярусе, как тут же появились четыре здоровенных волосатых мужика в войлочных банных шапках а-ля Наполеон. Каждый держал под мышкой по дубовому венику. Один из них специальной кочергой приоткрыл железную дверь печного зева, а двое его напарников стали по очереди набирать в тазики горячую воду из расположенного в стене крана и закидывать её на раскалённые камни печи. Камни шипели, изрыгая перегретый пар. Народ, находившийся в верхней беседке полка, посыпался из неё как горох, прижимая уши и ругаясь матом. Вошедших мужиков это нимало не смущало, и они только продолжали поддавать жару. Причём при каждом очередном вбросе воды на раскалённые камни тот, что с кочергой, ритмично закрывал-открывал железную дверцу печного зева, благодаря чему жар быстро заполнял парное помещение.
— Сейчас, ребята, — подбадривал один из них, махая веником над головой, — ещё пару бросков — и можно будет по-человечески париться. А то сидите как варёные мухи.
«Варёные мухи» сползали всё ниже и ниже, а некоторые пулей вылетали из парной, где жар становился действительно невыносимым. После холодного бассейна мы ещё как-то держались. Я даже попытался подняться в беседку. Подняться достойно мне так и не удалось, я вполз в неё буквально на карачках, придавленный адовым жаром. Сколько так можно продержаться — не ведал. Решил на счёт «одиннадцать» уходить с позиций. На счёт «шесть» я уже чувствовал опалённые плечи, а на «девять» уши начали сворачиваться в трубочку. Волосы нагрелись, словно керамика в муфельной печке. На счёт «одиннадцать», уже не осознавая, что вообще происходит вокруг, я по инерции сполз с полка и галопом побежал в бассейн. Вот теперь только до меня дошло, для чего в бассейне столь холодная вода. С шипением охлаждаемого металла я бухнулся с головой в это римское роскошество, лёг спиной на его кафельное дно, открыл глаза и увидел сквозь холодную прозрачную воду уходящие в небо белые колонны. Поскольку потолок над бассейном был стеклянным, то видение было столь чистым, что оставалось только ждать явления ангела небесного.
В помывочном отделении меня уже ожидал Агрий Робертович, который поведал следующее:
— Когда ты скатился с полка и как угорелый выскочил за дверь, фирменные парильщики всей гурьбой забрались на самую верхотуру и стали хлестать друг друга большими дубовыми вениками с таким остервенением, что я подумал: могут эдак и забить себя, если не до смерти, то наверняка до инфаркта с миокардом. — Так он выразился. — Продолжалась эта экзекуция минут десять. Кто их знал, уходил из парной заранее. Там как в преисподней сейчас. Правда, грешники все разбежались. Теперь в парную можно не ходить, потому что меньше пяти-шести ходок они не делают.
После бассейна мы решили взять тайм-аут и, завернувшись в простыни, отсидеться в предбаннике на прохладных кожаных диванах. Мимо опять продефилировал Семён Фарада. В этот раз он был в меру пьян, и на лице у него появилась маска полного благодушия. Похоже, что кто-то его всё-таки узнал. По всем статьям было видно, что ни париться, ни мыться он уже не собирался.
— Пушкинский театр, говоришь? — пропел Фарада. — Барнаул? Помню-помню, как спирт пили, а вот Пушкинский, скажу честно, не помню.
— Память нужно тренировать, — наставительно заметил мой неподражаемый актёр, — и закусывать не огурцом, а чёрной икрой.
— Ролей больших не дают, — пожаловался Фарада, — а на маленьких разве память разовьёшь. Да и гонорары не под чёрную икру калькулированы. Уже восемьдесят ролей на себя примерил, и только две главные. Я больше артист эпизода. Но характерный! — добавил он, подняв вверх указательный палец.
— Это точно! — заметил я.
— Во! — обрадованно воскликнул наш собеседник. — А вы из какого театра, простите? Что-то не припомню… Внешность заметная. Не из «Лейкома», случайно? У Марка Захарова не мог вас видеть?
— У Захарова дочь Агрия Робертовича служит, — поправил я. — А я — у Марка Исааковича Рабиновича.
— Кто таков? Не слышал ни разу. Какой-нибудь районный театр, наверное?
— Да, именно районный, — подтвердил я. — Район ЦВА.
— И где ж такой? Не припомню.
— Центрально-Восточная Атлантика.
— Что, и там играют? — не понял Фарада.
— Ещё как играют! Особенно в Мавританской зоне. Трал закинут, через час — сорок тонн скумбрии. Успевай только шкерить.
— А Рабинович при чём тут? — удивился Фарада.
— А он у нас капитаном.
— А-а-а! Так вы моряк?! Моряков ни разу не играл. Фактура не та. Хотя вот Рабинович же моряк. А я чем хуже?
— Сё-ёма! — послышалось из ближайшего к нам кабинета, завешенного сморщенной тёмно-синей материей. — Пропускаешь! Мы уже за твою «Таганку» выпили. Теперь давай за Любимова, а потом, наконец, и за тебя.
Сёма сделал губы буквой V, извинился и пробурчал:
— Затянули, гады, не хотел. Теперь приходится отдуваться. Вот оно — бремя славы! — И быстрым боковым шагом юркнул в кабинет, откуда были слышны голоса и звон посуды.
Через минуту за сморщенной занавеской дружно запели:
Уно, уно, уно, уно момента,
Уно, уно, уно комплимента…
Мы с Атрием Робертовичем под аккомпанемент навязшей у всех в зубах песни пошли на последнюю запарку. Как он выразился — «чистым паром». Это когда без веника, с коротким заходом и после окончательной помывки. Потом — холодный душ и пол-литра жигулёвского.
— Дорожи этим моментом, — сказал мне Агрий Робертович, поднимая кружку с пивом. — Он никогда не повторится.
Фарада из кабинета уже не выходил, слышен был только его голос. Пиво было кислым, с быстро оседающей пеной и недостаточно холодным. За занавеской что-то говорили про Высоцкого, про Караченцова, про Горбачёва и Ельцина.
И всё было у нас ещё впереди.
Извивы моды в стиле «а-ля Петрович»
Наш учитель физкультуры и тренер секции юных футболистов Петрович не утруждал себя поисками дефицитных кроссовок. Ему просто повезло: кто-то из родителей его подопечных привёз тренеру в подарок китайские белые суперкеды «Два мяча», достать которые в те времена было практически невозможно. «Два мяча» — это мечта каждого школьника или студента Советского Союза в конце 60-х.
Петрович эти кеды почти не снимал — был в них и в спортивном зале, и в нескончаемой сутолоке города, и в школьных классах, и на стадионах во время тренировок и футбольных матчей. Было подозрение, что он в них и спать ложился. Но поскольку этого никто не видел, то последнее предположение всё-таки оставалось на уровне гипотезы, тем более что жена Петровича эту гипотезу не подтверждала.