Симмий. Филолай в Фивах. Говори за себя, Федонд.
Федонд. Я не уверен, что божественное и смертное разнятся между собой, и этому как раз научила меня музыка.
Кебет. Зевс свидетель, Федонд, я никогда не слышал от тебя ничего подобного!
Сократ. Это потому, что тебе не приходило в голову, что музыкант может говорить членораздельно. Боюсь, я тоже долгое время так думал, но теперь вижу, что заблуждался. И всё же, Федонд, как божественное и смертное могут не разниться между собой? Не хочешь ли ты сказать, что не видишь разницы между людьми и богами?
Федонд. Разница эта слишком очевидна, слишком зрима, чтобы быть истиной. Тебе кажется, что тело относится к смертной части существа, а душа к божественной, не правда ли, Сократ?
Сократ. Верно. Душа подобна бессмертному, умопостигаемому, единообразному, постоянному и неизменному, а тело — смертному, многообразному, тленному, непостоянному и постигаемому не умом.
Федонд. Давай тогда разберёмся: в каком смысле, каким образом тело постигается «не умом», как ты только что сказал. И для того, чтобы понять это, обратимся к музыке.
Сократ. С удовольствием.
Федонд.Верно ли, что когда музыка привлекает наше внимание, то первым на её звуки реагирует тело? Замечал ли ты, Сократ, что порой думаешь о чём-то своём, но в то же время отбиваешь ритм рукой или притоптываешь ногой в присутствии играющих музыкантов?
Сократ. Замечал, и не раз.
Федонд. Что же заставляет тело совершать все эти странные движения, если душа, которая, по твоим словам создана для руководства, занята совсем другим?
Сократ. Я думаю, что душа заставляет тело двигаться таким образом, отзываясь на звуки музыки.
Федонд. Выходит, что душа это делает, сама о том не зная? Где же тогда её божественное начало, способное объять всё сущее?
Сократ. Пока человек жив, душа крепко связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать всё сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решётки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Поэтому она не способна постичь самое себя, Федонд.
Федонд. По-твоему тело — тюрьма для души, и лишь смерть отпускает душу на волю?
Сократ. В этом моя надежда — надежда философа и человека, который собирается умереть.
Федонд. Я бы не хотел лишать тебя надежды, Сократ. Ты говоришь так, будто наверное знаешь, что я не прав. Я знаю лишь то, что говорит мне музыка.
Сократ. Продолжай, прошу тебя. Я вижу, что напрасно не познакомился с тобой раньше.
Федонд. Музыка подсказывает мне, что тело и душа — едины.
Сократ. Означает ли это, что душа телесна?
Федонд. Это означает, что тело — не просто груз или тюрьма души, но необходимая составная её часть: как палец музыканта, который может показаться кому-то отдельным органом, на деле всецело зависит от существования кисти и вряд ли дотянулся бы до струны, не будь у меня локтя или плеча.
Симмий. ...или головы. Всё это тебе сообщила музыка?
Федонд. Также она сообщила мне, что тот, кто заботится о душе, пренебрегая телом — теряет, а не приобретает. Я слышал от Филолая (думаю, ты с ним согласился бы, Сократ), что истинный философ гонит от себя желания тела, крепится и ни за что не уступает телу, не боясь разорения и бедности, горя и нужды.
Сократ. Прекрасно сказано, Федонд.
Федонд. И ты, конечно, принимаешь тело за обузу, думая, что душа должна жить, лелея собственные свои, отдельные от телесных, стремления, а после смерти — отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий.
Сократ. Верно. Я сам не сказал бы лучше.
Федонд. Какой же смысл в том, чтобы жить человеческой жизнью, заточая душу в телесные оковы? Если тело причиняет душе такой урон, не проще ли было бы ей вовсе не рождаться в человеческом облике, а обитать там, где ей лучше всего, не посягая на смертное и тленное?
Сократ. Хороший вопрос, клянусь Зевсом. Но я не стану отвечать на него, поскольку вижу, что ты сам готов ответить.
Федонд. Боюсь, Сократ, я разочарую тебя, ибо сейчас поведу себя вовсе не так, как полагается философу.
Оправдание мне только одно: я не навязывался к тебе в собеседники, и не моя вина, что я принимаю вещи по-иному, не так, как привычно тебе.
Сократ. Говори же, Федонд!
Федонд. О том, что я сейчас скажу, мне поведала моя музыка, и никакие рассуждения и доказательства, даже если бы они и были у меня, не сумели бы убедить меня лучше. Послушай, Сократ: душа воплощается в теле затем, чтобы одухотворить его. Тело — вовсе не обуза души, но её научение. Нам нужно быть с телом заодно, нужно сделать его верным инструментом души — так, чтобы когда придет пора расставаться с ним, мы оставляли бы его без сожаления — но не потому, что оно нам противно, а потому, что оно преобразилось, и вместе с тем — окончило свои земные труды. Но вот то, что не подчиняется осмыслению и пониманию, и поэтому, кажется, не может стать предметом рассуждения: я вижу, что тело и душа — едины и единосущны. Выходит, вопреки всякому человеческому разумению: там, где мы видим два и говорим о двух различных вещах — нужно видеть одно. Более того, то, что нам кажется сделанным из разного вещества — тело и душа, суть — одно. И, умирая, отпуская душу на волю, мы отпускаем вместе с ней наше тело — запечатлённое в душе раз и навсегда, вместе с другими, прежними её телами. Но всего этого я не могу ни объяснить, ни, тем более, доказать.
Сократ. Ты поступил очень умно, лишив меня возможности отвечать тебе как философ: ведь по-другому я говорить не умею. Но — ты прав, я сам навязался тебе в собеседники, поэтому готов принять твои слова без всякого разумного обоснования и объяснения — как нечто такое, что пришло тебе на ум сразу, в готовом виде. Ты говоришь, что это сообщила тебе музыка. Я верю, что ты — человек убеждённый, и этого мне довольно. И всё же я задам кое-какие вопросы, чтобы лучше понять тебя, и надеюсь, что ты не откажешь мне в ответе.
Федонд. Спрашивай.
Сократ. Как по-твоему, разделяя представления и вкусы тела, душа ведь неизбежно перенимает его правила и привычки?
Федонд. Мне кажется, что это всегда происходит поначалу: вспомни, как в детстве мы были жестоки и вели себя безрассудно, полностью подчиняясь потребностям тела. Но с течением времени жизнь приводит нас к тому, что душа проникает в тело, пропитывая его своей сущностью — подобно тому, как корень дерева проникает в землю, и не душа перенимает повадки тела, а тело — становится духовным и во всём подобным душе. Музыка и танец как раз и относятся к искусствам, способным приблизить нас к этому.
Сократ. Но если душа изначально выше грубого тела, чему она может научиться, действуя с ним заодно?
Федонд. Мы изготавливаем музыкальные инструменты из дерева, мёртвого и косного, но, действуя телесно и душевно, приводим инструмент в такое состояние, что он способен звучать и научить нас музыке. Так же и душа, овладевая телесной наукой, учится искусству пребывания в мире, но если душа полагает тело негодным и дурным, то это сродни тому, как если бы музыкант полагал бы свой Музыкант инструмент убогим только потому, что ему не хватило любви и терпения учиться музыке.
Сократ. Несмотря на то, что слова твои звучат странно, и особенно в той части, где ты говоришь о единосущии души и тела, в главном мы с тобой, кажется, согласны: о нас пекутся и заботятся боги и потому мы, люди — часть божественного достояния. Твои слова вселяют надежду: ведь если душа не успела научиться обращению с телом в этой жизни, она непременно сделает это в следующей. Теперь, если тебя не утомили эти разговоры, я бы хотел послушать, как ты играешь.
Симмий. Привратник говорит, что корабль с Делоса прибыл.
Сократ. Стало быть, завтра меня отравят. И, конечно, здесь соберутся все, кто любит меня и знает. Так что поговорить ещё будет время. Сегодня же я хотел бы слушать музыку и не говорить больше ни слова.
ПЕРЕВОДЫ С КАТАЙСКОГО
***
Вначале не было ничего, достойного упоминания. И так было, пока не появился Пэн-цзу.
Он открыл рот и сказал: «Ам!»
Отверз очи и сказал: «Ом!»
Прочистил уши и сказал: «Ум!»
Когда Пэн-цзу сказал «Ам!», появились Еда и Жертва.
Когда Пэн-цзу сказал «Ом!», появились Даль и Близь.
Когда Пэн-цзу сказал «Ум!», появились Тут и Там.
И увидел Пэн-цзу, что одинок.
И удивился.
От удивления Пэн-цзу чихнул, из ноздри его выпорхнул Ворон.
Ворон сказал: «Пэн-цзу! Охм! Пэн-цзу! Пэн-цзу! Возьми камень из земли, достань облако с неба».
И Пэн-цзу взял камень, достал облако.
Ворон сказал: «Пэн-цзу! Охм! Пэн-цзу! Пэн-цзу! Положи тэну на землю, окутай облаком и накрой камнем».
И Пэн-цзу положил тэну на землю, окутал облаком и накрыл камнем.
Ворон сказал: «Пэн-цзу! Охм! Пэн-цзу! Пэн-цзу! Скажи: «Би!» Скажи: «Бе!» Скажи: «Бу!»
И Пэн-цзу сказал: «Би!», и сказал: «Бе!», и сказал: «Бу!»
И Пэн-цзу танцевал.
Когда Пэн-цзу сказал «Би!», появились Люди и Животные. Первыми они появились.
Когда Пэн-цзу сказал «Бе!», появились Стены и Границы. Вторыми они появились.
Когда Пэн-цзу сказал «Бу!», появились Броды и Тропы. Третьими они появились.
Когда Пэн-цзу топнул, из земли выступила вода. Так появились Реки и Озёра.
Когда Пэн-цзу крикнул, земля треснула. Так появились Горы и Долины.
Когда Пэн-цзу прыгнул, земля задрожала. Так появились Леса и Пустыни.
И Пэн-цзу увидел, что он больше не одинок, и возрадовался. Когда Пэн-цзу засмеялся, появился Смех. Последним он появился.
***
Конфуций и его ученики отдыхали в тени дерева Ку, того самого, о котором Одноглазый Юй сказал, обращаясь к Жёлтому Владыке: «Воистину, это дерево — Ю Пэн среди деревьев, подобно тому, как вашего гнедого скакуна, господин, называют Цзы Люем среди скакунов Поднебесной». Глядя на ветви и листья, Конфуций призадумался и долго сидел молча, покуда Бао Ле не спросил: «Правду ли говорят, Учитель, что под этим деревом сиживали Бессмертные — У Син и Ван Гун?» Конфуций ответил: «Да», поднялся с места и, сорвав с дерева лист, быстро пошёл прочь. Коротышка Бин сказал Бао Ле: «Возможно, в этот самый миг Учитель беседовал с теми, кого ты назвал по именам. Не следовало ему мешать. Догони Учителя и почтительно проси вернуться к нам». Пока он говорил это, Конфуций успел скрыться в густых зарослях. Бао Ле последовал за ним, но вернулся один. «Что сказал тебе Учитель?» — спросили ученики. Бао Ле, не ответив, сорвал ещё один лист дерева Ку и скорым шагом направился к зарослям.