А ну как разбойники?
Разбойники? — с большим сомнением переспросил он. Пираты в косынках? Кровавые флибустьеры? Те, что не оставляют свидетелей? Сарынь на кичку!
Пираты? — вновь усомнился продавец.
Вижу, ты не по этой части. А драконы?
Драконы! — оживился он. — Это — совсем другое дело!
Чешуйчатые твари, огнеязыкие, вздымающиеся из морских недр. Дракон способен вскипятить море — одним яростным взглядом. А что ты со своим кассовым аппаратом?
Драконы, — мечтательно повторил продавец, пробивая мне выходные талоны. — то, что нужно!
Ты вернул мне надежду, — сказал продавец.
Какую надежду? На что? — я не понял, но смолчал, подумав: всё так и есть, ему улыбнулось сегодня, и я был при этом.
Любовь
То, что мы называем любовью — по большей части нехватка любви, желание любви, ностальгия по любви.
Говоря «я люблю тебя», имеют в виду: «я любил тебя и помню об этом».
Просьба «скажи, что любишь меня» означает заклинание, всегда обращённое в прошлое, попытка вызвать дух мёртвого, и — одновременно — убийство.
Самая впечатляющая история о любви — это история Асанги, пожелавшего облегчить участь больной собаки, которой досаждали черви, но лишь таким образом, чтобы ни в коей мере не повредить её невольным мучителям.
«Он пошел в деревню и купил нож. Этим ножом он отрезал мясо со своего бедра, думая убрать червей с собаки и поместить их на свою плоть. Затем он сообразил, что если станет орудовать пальцами, черви умрут, потому что они очень хрупкие. Поэтому он решил убирать их языком». Правдоподобия этой истории, кроме всего прочего, добавляет умение рассказчика использовать малозначительные, казалось бы, детали (вот, мол, не оказалось под рукой ножа)…
Мои любимые персонажи у Андерсена
— Бутылочное Горлышко, Штопальная Игла и прочие предметы, поверившие в то, что разделяют проклятье человека — способность к неконтролируемой лавинообразной рефлексии. Эти безумные живые/неживые вещицы извергают фонтан речи, способный в два счета свалить с ног, они говорят безостановочно, их чудовищный, невероятно агрессивный «поток сознания» выматывает уже на первой странице (поэтому, верно, эти сказки такие короткие). Крайние состояния психики сменяют друг друга со скоростью проплывающих над головой облаков в ветреную погоду. Обмылок сюжета интереса не представляет, зато важно проследить эволюцию голоса каждого персонажа, фактически — историю этого голоса в партитуре. Почему-то Андерсен ассоциируется у меня с музыкой молодого Шёнберга — последнего романтика (впрочем, как и Шёнберг, Ганс Христиан представляется мне человеком, который взаправду молодым не был никогда).
Потребность в языке
возникает в тот момент, когда мы верим, что — не одни.
ЭВОЛЮЦИЯ
Ветрено, и температура соответствует цифре сезона. Окна нараспашку. Зимой наметает сугробы, зато что ни лето — ползучие растения обновляют путь: пробираются на ощупь, поднимаются по стене, оплетают кресло, в этой живописи провожу дни — по-царски. Запах их способен свести с ума входящую в комнату женщину, и сводит.
Воздух теряет свежесть после первого глотка, поэтому дышать нужно, глотая понемногу тут и там, расстояние между воздушными потоками приходится соблюдать, как правила дорожного движения. Куда проще впустить ветер в комнату и жить с ветром.
У соседей звенят ложки. Глава семейства извлекает праздничный звук, тронув бокал лезвием ножа. Требуя тишины.
Но какая, к ерепям, тишина?
Летучая мышь, попискивая, несёт в когтях мышь не летучую.
Близко, и в некотором отдалении, и далеко, и очень далеко вертятся колёса машин. Летят самолёты. Люди поют и любят. Стреляют. Едут. Из моего окна на слух можно распознать карту города: экономическую, политическую и геологическую, включая залежи полезных ископаемых.
Всё звучит. Жизнь — побрякивает в теле — звучит. Происходит.
Тель-Авив уходит под воду. Апокалиптическое: резиновые сапоги, лодка на моторном ходу. Издали видел двух малайцев, переходящих улицу вплавь.
Ангелы, управляющие погодой, пишут коллективный пасквиль в Верховную Раду — как бурлаки Нептуну.
Гремят колёса, хлопает парус небес.
За окном чокнутая луна — как у Гоголя.
Летят самолёты и птицы, за стеной людей казнят по телевизору. В комнатах зажигаются лампы Павлова.
У человека в результате производственных отношений во лбу вырастает цоколь. По капле не выдавишь — не прыщ, и врачи бессильны, остаётся корчевать самому — заживо, с проводами. Электрик — моё кредо, монтёр высоковольтного. эволюция Говорят, будет третий глаз — как у Шивы. Прожектор духовных энергий. И тогда я, крейсер аврора, непотопляемый, с орудием вселенского добра наперевес выйду навстречу хулителям и лжепророкам.
Скоро выведут новый вид — homo ficus, чтоб стоять в кабинетах: радовать глаз и озонировать воздух. Экологически чистый способ воспроизводства, притом — качественное освоение внутреннего пространства помещений с низкими потолками. Баухаус. В офисах люди чернеют со временем и становятся так или иначе похожи на комнатные растения, увядая окончательно под конец производственной деятельности. Почему не приспособить их к новому жребию от рождения, почему не выращивать человеков, как у Герберта Уэллса, в кадках?
Вот окна соседей слева осветились, я заглянул к ним: Людмила, Иван да Марья. Людмила родила Марью. Иван любил Людмилу, чтоб она родила Марью. Без его любви она б не родила. Марья любит Ури. Ури полюбит Марью, и Марья родит Шимона.
Ничего из ряда вон выходящего.
Но если вместо всего этого опылить ивановой пыльцой пестик Людмилы в лабораторных условиях, Марья уже не будет страдать от несчастной любви в 20 и болезни Альцгеймера в 60. Перестанут запрещать детям до 16-ти любоваться любовью, и даже напротив — принесут Марью и Шимона в класс, и преподаватель ботаники начертит на доске схему их личных обстоятельств.
Футурология.
Вышел на тропу войны, углубился настолько, что позабыл, на чьей стороне воевать. Ступил на тропу, помня о себе, но увлёкся пейзажем и всё позабыл: деревья как поставленные торчком вёсла в тумане, горизонт на расстоянии вытянутой руки, компас зашкаливает, под ногами влажно, потно, звук — боевая поступь: шаг — всплеск.
Вокруг ни души, ни зги.
Ночь, самое время для боевых действий. В полчетвертого, где бы ни оказался, ты — в тылу врага.
Словно в детстве, в разгар игры в прятки — ночью, один-одинёшенек на тропе войны.
И вот, наконец, зажмуриваешься и начинаешь вести отсчёт: РАЗ на этом можно было бы остановиться, наверное, даже следовало бы остановиться: люди честные, совершенно отдающие себе отчёт в том, что происходит, считают до одного, но все скажут: мы так не играем, что за идиотские шутки, кто так считает, мы не успели спрятаться, так и скажут, и вот, приходится, скрепя сердце, после некоторых колебаний, объявить ДВА в конце концов недалеко от истины, делиться нужно (сказала амёба), нельзя быть жадным — всё себе да себе, опять же — без полноценного общения звереешь, прелести любви и т. п., беда в том, что смертельно хочется обратно, но обратно пути нет, поэтому ТРИ кто не спрятался, я не виноват, классический сандвич — пол, потолок и то, что между, задерживаться не будем: ещё не динамика, уже не статика, скука смертная, поэтому сразу ЧЕТЫРЕ извините, терпение не железное, уже иду искать, извините ещё раз.
Заглядываю в консервные банки и бельевые шкафы, на дно лодки, в жерло водосточной трубы, шарю за холодильником, поднимаюсь по верёвочной лестнице на эльбрус, погружаюсь в марианский колодец при помощи железного батискафа, просеиваю пески марса, рассматриваю атомы газов и жидкостей в микроскоп, посылаю экспедиции на экватор.
В складках одежды рыщет ветер, псы — в мусорных баках, хакеры взламывают базы данных, секретарша просматривает корреспонденцию шефа, больной заглядывает в пасть стоматолога.
Агентство Пинкертона. ЦРУ и ФБР. Агенты и служащие корпораций. Философы и премьер-министры.
Ничего.
Никого.
Ни малейшего признака, ни запаха, ни даже представления о том, как выглядит, что означает, где водится, кем написано, цвет и порода? жирность (в процентах)? высота в холке? октановое число? скорость в км/ч? количество переменных?
Завтра нам, конечно, улыбнётся удача.
Александр Чанцев, Послевкусие буддийской тишины
Сказать, что проза Дмитрия Дейча разнообразна, было бы не совсем точно. Для начала — проза ли это? Возможно, её стоило бы определить как стихопрозу? Или описание психоделического (онейрического, прежде всего) опыта?
Современные притчи китайско1-израильского происхождения?
Ясно, что спектр широк. От сюрреалистических зарисовок до этакой кидалт-литературы, повествующей о современных одиноких и не самых успешных жителях большого Тель-Авива. От хармсовских баек до философских эссе. От стилизации под средневековую куртуазную повесть и рыцарский роман 2 до современной «странной» 3 сказки. От сатиры до байки. От европейских афоризмов4 и басен до дзэнских, как бы написанных одним движением кисти, миниатюр. От, как уже говорилось, Израиля, России (СССР, скорее, ибо тут детские воспоминания 5) и до Китая, областей сна, границ опыта, чего-то трудно даже определимого.
Действительно трудноопределимого — хотя бы потому, что проза Дейча живёт не совсем по законам традиционной словесности, в ней много музыки (и молчания), кинематографа, оптики сна 6 и опыта. Не говоря о том, что «Прелюдии и фантазии» — почти полное собрание сочинений Дейча: возможно, этим объясняется феномен кумулятивного воздействия. Как же устроена эта проза?
Начать с того, что и с героями не все так просто. Так, среди действующих лиц ангелов едва ли не больше, чем обычных людей. Это те еврейские ангелы, что запечатали веки Исааку «воском и мёдом». Это разнообразные ангелы Гриффита из одноименной новеллы — Тряпичный Ангел (Красоты и Ума), Пушистый Ангел (Единодушия),