Рябов еще в сумерках, расставив посты и дав необходимые распоряжения, стал бродить по имению. Он ходил и ходил по длинной анфиладе комнат, пытаясь представить, как здесь жили люди. Подходил к окнам. Сквозь запыленные стекла видны лепные пилястры, украшавшие фасад.
– Говорят, Марцей Траполя строил… В XVIII веке, – словно оправдываясь, объяснил Рябов красноармейцу, удивленно поглядевшему на офицера НКВД, который, выглядывая из окна, крутил головой в разные стороны.
Сам Рябов смутно знал, кто такой Марцей Траполя. Перед поездкой Астахов рассказал ему, что этот архитектор построил много дворцов и имений для крупной шляхты. К Барковским имение попало не случайно: их родственниками были и Сандомирские, и львовские Мнишеки, которые родня Вишневецким, а те, в свою очередь… черт их маму знает, кому и кем приходились… Рябова очень удивляло, что Астахов умудряется при их загруженности всю эту ерунду разыскивать, а потом рассказывать, как о своей родне. И, главное, зачем?
…Темно на улице. А в пустых комнатах, пахнущих недалеким болотом, еще темнее. Такое ощущение, будто трясина уже затянула. Рябов повел пальцем по стеклу. Не столько увидел, сколько почувствовал, как потянулась грязная полоска.
«У, болотное гнездо», – зло подумал Петр Николаевич и брезгливо вытер руку о полу шинели.
Медленно пошел в другую комнату.
Богато жил пан, но мрачно. Нет, неуютно здесь было Петру Николаевичу. Неуютно еще и потому, что никак не мог он представить, как в такой громадине вообще можно жить.
Эх, наша матка – это Вятка, сестрица – рожь…
Рябов остановился в большой темной комнате у окна с треснувшим стеклом, и тонкая струйка сырого воздуха ударила ему в лицо…
Странно, когда он о своем доме вспоминает, не изба их, в землю вросшая, представляется, а совсем другое. Мужики косят, низко стоит еще едва теплое, словно не проснувшееся солнце, мокрая тяжелая трава, и он, маленький Петя, бежит по бескрайнему полю. Хотя какое там бескрайнее? Только для него, для малыша… А дом их и тогда ему казался маленьким.
Был он седьмым в семье. Точнее, девятым, да только двое еще до его рождения померли. Отец ходил хмурый, заботами замученный. И сын последний его не обрадовал: «Нищету плодим! – мрачно бурчал отец. – Повесишься, покеда в силу войдут».
Вот тебе и хоромы… Все семеро одним одеялом укрывались.
Трех старших, едва подросли, отец к земле приладил. А остальных куда? Отдавали, куда придется. Петя со временем пошел в плотницкую артель. И там он дома не нашел. Охапка сена – вот и весь уют.
Делу его учили сурово. Был и нещадно бит складным аршином, и обделен паем при расчете хозяина с артелью. Пошел в другую. Потом еще в одну. Так житейскую науку и постигал. Заодно грамоте научился и неплохо с арифметикой познакомился. Начал деньги откладывать – дом-то свой нужен…
Тут война. Сперва крики «ура» и букеты с трехцветными ленточками, потом заголосили бабы по дворам, да забелели госпитали бинтами. Осенью шестнадцатого и он попал на австрийский фронт сапером. Под проливным дождем, а случалось и под австрийскими пулями строил переправы, наводил мосты, а по ночам, сначала опасливо, а со временем все внимательнее слушал большевистских агитаторов.
В семнадцатом не метался – сразу пошел за большевиками, потому что силу за ними чувствовал, уверенность. К земле, что после Октября по весне раздавать стали, так потянуло. Своим домом зажить захотелось…
Рябов зябко повел плечами. Раздражала его сырость в этом особняке. Скорее бы кончалась ночь, и уйти из этих хором. Уйти и забыть, вычеркнуть их из памяти…
Да, не получилось с землицей-то. Гражданская грянула. Стал воевать в Красной Армии. Воевал нормально, как раньше: вперед не лез, но и за спинами товарищей не прятался. Когда приказ давали, шел выполнять, добросовестно и основательно, а без приказа не высовывался. Зимой девятнадцатого в партию записался. Потом старшим в трофейную команду назначили. Подчиненных к дисциплине приучал и сам тяжелой работой не гнушался.
Пуля так и не нашла его. Нашел сыпняк. Полгода по лазаретам. Уже и не чаял выкарабкаться. Но повезло, выздоровел. Потом, как партийца и бывшего красного командира, направили на ответственную хозяйственную работу – директором стекольного завода. Приехал на место, а там хоть плачь, хоть смейся: директор есть, нет завода. Так – груды песка, ямы с водой, разбитые бараки. Вот и все… Через полгода – завод не завод, а так, артель, но дала стекло. Хотел уж было там обосноваться, перебросили в другое место – на гвоздильный завод. Дал гвозди. Еще не раз перебрасывали с объекта на объект, а потом, оценив исполнительскую жилку, начальство отправило его учиться в совпрофшколу.
…Рябов отошел от окна, зябко поежился и поправил накинутую на плечи шинель, на всякий случай коснулся кобуры, приятно ощутив тяжесть оружия. Медленно по-. шел по анфиладе. Произойдет ли сегодня что-нибудь? Честно говоря, быть в роли подсадки и заманивать к себе охотника не хотелось…
Как же хорошо было на хозработе. Его душа радовалась, когда удавалось распутывать всякие хозяйственные проблемы. Ему говорили «надо», он уверенно отвечал «есть». И старался делать, как сказали.
Когда ему предложили перейти на работу в органы, он тоже не сомневался: надо. Это было после того, как в тридцать третьем Рябов в Средней Азии на границе занимался продовольственными вопросами. Там он вполне сносно научился говорить по-немецки и чуть хуже на фарси. Способность к языкам открылась. А там кого только не было: и турки, и курды, и немцы. Наверное, именно тогда, когда с пограничниками вместе работал, и заметили его. А может, и по другим причинам, но через три года после той поездки он стал работать в НКВД.
Особых сомнений не было. Работа по сути своей представлялась важной. Инструкций много, приказов хватает, начальников тоже. Все есть. Но что-то пока не очень выходит, не получается. Неуютно ему на новом месте работы, как в этом чужом, непонятном доме.
Вот как расценить сегодняшний эпизод? Рябов со своей группой (первая еще затемно незаметно прошла сюда и организовала засаду) целый день лазил по имению, привлекая внимание мужиков. Это было несложно. Часа через полтора появилось их несколько. Степенно поздоровались, поговорили о том о сем. А глаза с хитринкой. Ждут, когда начальник скажет основное – зачем в имение приехал. Понял Петр Николаевич, чем вызвано сдержанное любопытство. Понял и таить цель приезда не стал.
Предложил он мужикам вместе богатства, которые, говорят, пан где-то здесь спрятал, поискать. Молчали мужики. Объяснил он, что это сейчас народные богатства, а пан их награбил, эксплуатируя их же, мужиков. Но те сразу поскучнели и под разными предлогами начали расходиться. Только один с интересом смотрел на Петра Николаевича. Его окликнули: «Эй, Нестор, пойдем!» Но тот будто и не слышал. Подошел к Рябову, закивал головой и сказал: «А-а-а! Гостей ждешь? Праздник? Веселиться хочешь? Огоньки, фонарики? Придут и к тебе небось!» – и вдруг неожиданно громко рассмеялся.
На руках у него сидел какой-то полудохлый лисенок. Рябов был готов к сложному разговору и поэтому не сразу понял, что перед ним ненормальный. Даже сейчас, спустя несколько часов, не мог он избавиться от неприятного осадка.
Потом этот Нестор затянул заупокойный псалом и погрозил грязным пальцем с обломанным ногтем.
«Вы того… Не серчайте. Не в себе он. Умом малость тронутый. То наш, местный. Годами-то взрослый, а разумом дите…» – Один из мужиков вернулся и потянул Нестора вслед за собой к деревне.
Сейчас Рябов опять задумался, вспоминая слова дурачка. Глупости, а не по себе как-то. Что за гости?
В светлое время бойцы дотошно осмотрели стены, заглядывали в дымоходы, лазили по подвалам. Но всего, естественно, осмотреть не успели.
И почему Астахов решил, что эта их суета в имении поторопит Барковского? Ну ладно, просто оставить засаду. А то впрямую говорим, что знаем, кто он и зачем нужен. Петр Николаевич поежился. Холодает уже. Потрогал ноющую рану над ухом, залепленную пластырем. Боль отдалась уколом в затылке. «Контузило все ж таки», – вздохнул Рябов и пошел к лестнице. Спустился вниз.
Красноармейцы, что сидели рядом с ручным пулеметом, – отсюда хорошо простреливались подходы к дому, – при его появлении настороженно оглянулись.
– Ну как? Тихо? – спросил Петр Николаевич.
– Тихо…
– Вы тут того, повнимательнее. Сами знаете, кого ждете. Чтоб ничего не пропустили.
– Тут вроде огонек мелькнул.
– Где? Когда?
– Да вон, между деревьев, на пригорке, церквушка. Видите? Там, минуты четыре назад. Хотели сразу доложить, но вот решили подождать, Может, еще что появится?
Рябов и сам, стоя на втором этаже у окна, заметил мелькнувшую светлую точку у церкви. Но больше ничего не было, ни движения, ни шума. Что делать? Послать разведать? Или сразу группу? Но не было у него такого приказа.
А вдруг он сейчас отошлет туда людей, а здесь появится Барковский? Нет, группу он ослаблять не может. Рябов успокоил себя тем, что, ничего не предприняв, он приказа не нарушит, а об этом огоньке все равно никто не узнает. Сколько раз, когда он был директором, приходилось не замечать того, что не нужно…
– Показалось, – спокойным тоном сказал Рябов красноармейцам. – Церковь заколочена. Я сам пробовал. Вот такой замок висит. Огоньки – это от усталости. Со мной так бывало. В империалистическую, помню, стоишь на посту, вглядываешься в темень – все глаза проглядишь. Начинает тебе мерещиться: то огни, то шорохи…Ну, поглядывайте тут…
Он зашагал по коридору, проверять другие посты./
Живунь
– Давай!
Алексей был не тяжелым, и все же Паисий даже крякнул, когда тот вскочил ему на плечи. Алексей чувствовал, что опора под ногами совсем ненадежная. Повесив моток веревки на шею, он искал выступы. Вокруг плотные кроны деревьев съедают последние лучики жалкого света луны.
Сопение внизу становилось сильнее. Труден путь в храм господен…