Премия «Мрамор»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2006
Об авторе| Олег Дозморов родился в 1974 в г. Свердловске. Поэт. Филолог. Автор книг: “Пробел” (1999), “Стихи” (2001), “Восьмистишия” (2004), вышедших в Екатеринбурге. Стихотворные подборки печатались в журналах “Арион”, “Звезда”, “Новая юность”, “Таллинн”, “Урал”; в “Знамени — см. 2003 № 5 и 2005 № 10.
Живет в Москве.
Сейчас принесут сандвичи, суп в термосе и фруктовый салат, мы выйдем с тобой в сад, съедим все это и отправимся гулять вдоль реки, захватив с собой стеки и бинокли. Все будет именно так, хоть я и не люблю слова “именно”. Распорядок дня в этом пионерлагере неколебим. Еще в понедельник каждому выдали по желтому листочку с ежедневной “рутиной”, и до сих пор не было ни одного отступления от плана. Правь, Британия, по расписанию. Сейчас, в 13:05, на “писательский этаж” принесут сандвичи в пластмассовых коробках, суп в маленьких термосах и фруктовый салат, мы съедим все это на лужайке и пойдем гулять по тропинке над обрывом. Не забыв, конечно, ключ. Он лежит в зеленой плетенке слева от двери в сад и отмыкает неприметную калитку в каменной стене, отделяющую писательский “прайвет” от остального мира, в котором, должно быть, живут наши читатели.
Я понимаю, почему все эти пансионные дела так любил Набоков — это все из его романов. Сделали из литературной премии компьютерную игрушку, как ВВ из русской прозы с проклятыми вопросами милую головоломку для досуга на дачной веранде. Ты любишь Набокова, но все-таки жизнь не набоковский роман — с искусственным языком и вырезанными из картона героями. Правильно, говорит Эндрю, что-то у Набокова не так с русским. Еще бы. Русская проза не вышиванье гладью в пансионе где-нибудь в Швейцарских Альпах, а кровь и плоть, витийствую я. То-то радости добропорядочному “ридеру” пройти все трудности игры и получить наконец долгожданный и бессмысленный приз — какой-нибудь бумажный жетон.
А уж как натешился автор! Как насмеялся Вергилий над пошлостью маленького человека, которому не то что “Божественной комедии” не написать — анекдота не сочинить. Сколько положил нафталина для отшибанья наивной критической моли. Сколько потратил слов, запутывая и распутывая клубочек, загадывая загадку и подкладывая разгадку, возводя чудесную постройку повествования, расставляя мебель, навешивая люстры, скрывая тайные ходы сюжета за фальшивыми книжными полками. Сколько намеренных подсказок оставил — то уголок фотографии, то старый конверт, то красноречиво нерасправленный край ковра, загнувшийся при спешном бегстве создателя за секунду до появления в дверях идиота с планом здания и фонариком в руках.
Умный читатель, конечно, принят в игру, но лишь на скромных правах бедолаги Ватсона, которому, как обычно, достается благородная роль — служить серым фоном для блестящих шахматных построений Холмса. Конечно, у жизни своя грамматика, но я предпочитаю русские правила — незакрепленное ударение, вольный порядок слов и никаких паст пёрфект.
И вообще, к черту сандвичи, лучше плотно пообедать в местной деревушке Боннерик. Взять, к примеру, “фул брекфаст” и побольше хлеба и никуда не ходить, не писать, не переводить, не выдавливать из себя стихи, как зубную пасту, не гнать по утрам прозу, боясь потерять зря хоть час из четырех недель драгоценного “феллоушипа” в средневековом шотландском замке.
Лучший вид на Хоторнден Касл (ударение на первый слог, все, как ты и предполагал, четырехэтажный, с башенкой, на скале, четырнадцатый, между прочим, век, не хухры-мухры), если верить Дэниэлу, открывается со специальной площадки на Лэди Вик — тропинки по левому обрывистому берегу Северного Эска, довольно темпераментной и разговорчивой речушки. Через восемь миль кокетливых извивов она впадает в Северное море рядом с Эдинбургом, не забыв перед этим слиться с Южным Эском, чем, собственно, и объясняется широта устья. Бассейн, между прочим, Атлантического океана, но все в мире относительно, сюда может попасть и плевок, если плюнешь, например, при сплаве по Чусовой, как это делали мы с Ситниковым, Ситой, Ситкой Чарли, моим первым и лучшим другом.
Да не нарушит плавного течения сего повествования первое (и не последнее!) лирическое отступление. Помнишь, Алеша, дороги Уральщины? Тебя жестоко травили в школе из-за последствий ДЦП. Вестибулярный аппарат подводил в элементарных играх и спорте, даже при ходьбе была видна странность, которая со временем почти исчезла. Увидев пару лет назад Джонни Деппа в “Пиратах Карибского моря”, я изумился пластическому сходству, а ведь образ Джона Спэроу слеплен с Кейта Ричардса.
В третьем классе я, преодолевая врожденную трусость, заступился и пристыдил злых одноклассников. Чувство справедливости — начало русской прозы и детской дружбы. Последнюю, на манер героев не помню кого, скрепили кровью, уколов по очереди палец иголкой и подписав красным по белому клятву верности. Вот и первое литературное кровопролитие на этих искренних страницах, поздравляю. Священный манускрипт, словно бриллианты из фильмов о чекистах, спрятали в ножку рояля, что стоял в зажиточной гостиной твоего деда, главного конструктора Уралмашзавода. Не удивлюсь, если наши анализы крови до сих пор там.
Кроме рояля комната была набита подписками — нас воспитали семейные библиотеки. Гувернеры с мировыми именами привили нам благородные манеры, а мне испортили зрение. Купер, Марк Твен, Джером Ка Джером — твои. Майн Рид, Жюль Верн, Джек Лондон — мои. В особенно пафосные минуты игр с антресолей извлекался пробковый шлем, колониальный трофей советского инженера, твоего деда. Пятнадцать лет спустя я безуспешно спрашивал такой во всех лавочках Хургады, но арабы только улыбались и навязывали взамен дежурную туристическую дребедень, всяческих скарабеев и фальшивые папирусы из банановой бумаги.
Вот мы понуро идем по улице Мира — образцовые крапивинские мальчики, не принятые в пионерский отряд “Каравелла” по какому-то нелепому капризу ее властного моложавого командора, которого подменят через полтора десятилетия надменным стариком с клюкой и отвратительной привычкой перебивать всех на писательских собраниях. Вот мастер пионерской темы и лауреат премии Ленинского комсомола стучит своей палкой по столу милейшего Арсена Борисовича, председателя местного отделения союза, и требует немедленно принять в ряды молодого, но талантливого писателя Кошкина, которого травят в “Уральском рабочем” Рыжий с Дозморовым. Протеже, по деликатному стечению обстоятельств, оказался потом, после приема, внебрачным сыном без пяти минут классика детской литературы.
Странно, из двух мальчиков, бредивших морем в своем абсолютно сухопутном городе, тайком строивших назло Владиславу Петровичу и всей его благонамеренной флотилии пиратский швербот в подвале дома на Первомайской, сочинявших приключенческие романы, где фигурировали все школьные злодеи, а также друзья и сочувствующие (хулиганы, разумеется, в конце отправлялись на дно кормить рыб, положительные персонажи праздновали заслуженную победу, а отмстившие авторы топали в школу зубрить ненавистный немецкий), один, унаследовав капиталы англомана-отца, чуть ли не первым в перестройку открывшего совместное советско-британское предприятие, торговавшее дефицитной компьютерной техникой, стал известным предпринимателем, а другой сидит сейчас в библиотеке замка Хоторнден у камина и строчит на Наташином лаптопе сие мемуарно-эпитафическое сочинение.
А ничего странного, если вдуматься.
Однажды управдом обнаружил незаконную верфь и сменил замок, сунув в дверь издевательскую записку, дескать, господа судостроители, хотите получить назад свои вещички, добро пожаловать в ЖЭК, ключ там. Судостроители, однако, склонны были дать отрицательный ответ и, выбив подвальную дверь, забрали нетронутые дорогие английские (папины!) инструменты, а также почти готовый форштевень со шпангоутами, пахнущий морилкой, клеем и романтикой. Управдому было оставлено послание, пересыпанное романтическими ругательствами типа “доннер веттер”, “диагос патрос” и прочим соленым морским словцом (пожалуй, что-то подобное в назидание потомкам я и пытаюсь сейчас сочинить).
Верфь в сжатые сроки была перенесена к тебе на дачу, в поселок Половинный, где ничего не помешало двум семиклассникам за лето довести посудину до ума. Двухметровый швербот с косым гротом и стакселем до сих пор, говорят, в хорошую погоду режет волну на озере с татарским названием Таватуй, теша гордость своих создателей. Что касается причудливой логики судьбы, то письмо управдому, как, впрочем, и приключенческие романы, писал ты, а дверь вышибал я, привет Набокову. Жалко лишь, что в Северный Эск мы уже не плюнем — я как-то стесняюсь плевать за границей, а ты по совсем другой причине.
Лишь в Москве я узнал, что в декабре тебя нашли в сугробе, с пробитой головой, ограбленного и выброшенного из какой-то тачки. Говорят, ты отпустил служебную и тормознул по старой памяти левака.
Мои друзья по студенческой привычке презирали общественный транспорт, вот некоторые и допрыгались. Первая стипендия — две бутылки вина, цветы и такси до улицы Амундсена. Не ехать же, в самом деле, к даме сердца на автобусе? А мыслимое ли дело, затарившись портвейном, тащиться пешком в общежитие, где гонцов ждет не дождется приятная компания? А посему, ну ее, закуску, транспорт важней. Такси — это правильный настрой, верный расчет. И вообще, лучше брать судьбу за рога. Получив однажды в темных аллеях Зеленой рощи сотрясение мозга в обмен на новый адиковский костюм и кроссовки “Пума”, ты не передвигался больше по городу иначе как на частнике. Результат опять же — пьяный водила, отвертка под ребро, две недели в жуткой 33-й больнице. Впрочем, это могло случиться с каждым, лично меня грабили два раза на улице и вшестером, но такси я люблю не поэтому. Есть у меня на то свои, наследственные причины.
В фантастическом Свердловске семидесятых отец, отправляясь по делам, стрелял у матери рубль на желтую “Волгу” с шашечками и зеленым огоньком. Чудесный экипаж, впрочем, еще надо было поймать — что считалось большим везением. Имелся и более верный, но не столь лихой способ — дождаться кэб на специальной остановке. Остановив такси на проезжей части, везунчики весело хлопали дверью и уносились от угла под завистливые взгляды томившихся под желтой табличкой “Такси”. Бывало, впрочем, и наоборот — презревшие порядок битый час скучали на обочине, размышляя