урируете Рыжего?” “Да, вроде как я, Александр Семенович”, — отвечает слегка обалдевший Миша. “Вы не могли бы приехать, — голос стал тревожным и тонким. — Видите ли, Боря, по-видимому, где-то выпил и пришел уже, так сказать, на взводе или, что называется, под мухой. А я купил бутылку водки, не предполагая… В общем, тут нужны двое крепких мужчин, нам с Леной не справиться. Мы в полной растерянности и совершенно не знаем, что делать”. На заднем плане в трубке слышится твой хохот и крики, дескать, сейчас приедут поэты, будем водку пить и стихи читать, а вообще-то ну их на х…, никого не надо. “Могу, Александр Семенович, — Миша расправил плечи и хитро подмигнул. — Здесь находится друг Бориса и тоже поэт, Олег Дозморов. Но ведь придется брать такси, а у нас…”. “Э-э, хорошо, Михаил, приезжайте с Олегом, я оплачу ваши расходы”, — пропел Александр Семенович и, продиктовав адрес и код подъезда, повесил трубку. Миша оживился, как-никак маститый поэт в гости приглашает. Предстояло литературное приключение. Двое крепких мужчин выскочили на улицу, мгновенно поймали тачку до Калужского, вошли в подъезд, взлетели на пятый этаж в тесном лифте.
В изящной квартире Кушнера чудесно пахло домашними котлетами. Литературные беседы, судя по всему, уже закончились, судьба “Северной Пальмиры” была решена. На низеньком столике стояли рюмки, бутылка водки, салат из помидоров в хрустальной салатнице, колбаса на блюдце. Перед нетронутой тарелкой сидел в кресле ты и предлагал Елене Всеволодовне выйти за тебя замуж, мотивируя это тем, что она очень вкусно готовит. Александр Семенович, приободрившись, хлопотал между столом и кухней, усаживал нас и усмехался на твои слова. Я взглянул в распахнутое окно, увидел кипящие на уровне пятого этажа кроны тополей и все понял.
У каждого поэта, прежде чем читать его стихи, хорошо бы побывать дома. Спартанец Заболоцкий, интеллигент Блок, москвич Гандлевский — да мало ли кто еще — что скажет о поэте лучше, чем его угол, кровать, окно и вот эти тополя в нем.
Огромная квартира Некрасова, больше которой только домище Горького. Пушкинская анфилада на Мойке, где уют перемешан с несчастьем, а глядя на крошечный диванчик в библиотеке, ставший одром нашему национальному гению, хочется плакать. Здесь его мучили доктора, и сюда ему принесли морошки. Склад нераспроданных тиражей “Современника”, занимающий всю стену в лакейской. Тщета, фальшивый светский блеск, платья за две тысячи серебром жене, подонки с балов, попросту — убийцы, а тут литературные журналы, стихи, маленький русский литератор в ледяном бешенстве собирается мстить.
Или твоя квартира номер четырнадцать, кодовый замок на подъезде, решетка на лестничной площадке, железная дверь, еще дверь — и небольшая прихожая. Типовая двушка-бабочка: кухня прямо, две комнаты — направо и налево, лоджия, где ты обычно курил, затягиваясь и щурясь похоже на Высоцкого. Лоджия с выцарапанными на кирпиче строчками и бельем на веревке. Потом Борис Петрович в поисках новых стихов бережно спишет все в надежде выцарапать у вечности еще что-нибудь, покажет — а там не ты, конечно, а любимые поэты. Рейн, Гандлевский, Гандельсман. Так вот и попало одно не твое стихотворение в сборник. Не буду писать, чье.
Была другая квартира, родительская, в пяти минутах ходьбы. Там ты писал в крошечной комнатке, печатал стихи и письма на старой пишущей машинке, спал днем (ночью не мог) на кушетке, вскакивая с красными от бессонницы глазами на каждый звонок, болтал часами по телефону, стоя босиком на холодном полу (Маргарита Михайловна приносила стул, кофе и сигареты), строил козни, читал, болел. Первая квартира называлась “У Ирины”, вторая — “У родителей”. Бездомный, выходит, ты был, поручик.
Тем временем в квартире с окнами на тополя события развивались. Ты спал в кресле, оправившийся от первой при виде живого мэтра робости Миша жарко спорил с Александром Семеновичем, держа мельхиор в одной руке и хрусталь в другой, Кушнер с Еленой Всеволодовной вяло оборонялись, я разглядывал обстановку. В прихожей Александр Семенович взволнованно заговорил: “Олег, это ведь запой, настоящий запой. Я абсолютно не мог предположить. Это очень серьезно, ведь столько талантливых людей спилось. Нужно принимать какие-то меры, может быть, даже врачебного характера. Родители знают? Боже мой, ведь еще жена, ребенок…”. Я пообещал сделать все, что возможно, хотя ничего не было возможно. Наконец, мы вышли втроем на ночной Литейный. Тут выяснилось, что хитрец Миша, воспользовавшись тем, что Александр Семенович не знает расценок, взял с него ровно в два раза больше, чем стоила дорога туда-обратно. Разница было мгновенно обращена в вино, а вино выпито, как только приехали. После возлияний Михаил решительно предложил снять проституток. Мы с Борисом склонны были дать отрицательный ответ. Миша сказал, что в таком интимном деле придется обойтись своими силами, сбегал куда-то и через две минуты привел существо женского пола, способное, по счастливому выражению одного екатеринбургского прозаика-кришнаита, одарить мужчину радостями любви. Оказалось, соседка, зовут Таня. По разговору, доносившемуся из прихожей, стало понятно, что Таня за пятьдесят не согласна. После рюмки водки и приятного знакомства с двумя маститыми поэтами с Урала понимание было достигнуто. Хозяин тут же закрылся с ней в ванной, Борис двинул спать, а я решил пожарить картошки, есть хотелось мучительно. Почистил, порезал, вывалил на сковородку и сел на табурет ждать. Сидел, раскачивался, и тут старенький табурет хрустнул и развалился прямо подо мной.
Безымянный плотник, лет пятьдесят назад с матерком пополам за час изготовивший с дикого похмелья этот простейший предмет мебели, не подозревал, конечно, какая славная литературная судьба ждет его крашеное, с круглой дыркой посередине сиденья, детище. А может быть, это был пэтэушник Серега, шестнадцать лет, два привода и ранний алкоголизм? Может быть. Но и Серега не знал, сколько представителей питерской богемы 70-80-х пересидит на белом табурете. Сидит сейчас этот постаревший Серега на продавленном диване перед телевизором, выпивает и смотрит скандальную передачу “про Володю”, и не подозревает, что одним из звеньев алкогольно-наркотического путешествия актера, барда, поэта и стали полчаса бессмысленного сидения на его, Сереги, табурете в кухне молодого ленинградского поэта. Главным гостем его-то вполне карнавальной квартиры был невменяемо пьяный москвич Высоцкий, которого, буквально как куль с картошкой и одновременно как бриллиант, бережно переносили из одной компании в другую. Визит гостя повысил статус мебели, на которой он сидел, до музейного. Табурет стал “табуретом Высоцкого”.
Итак, я клею табурет, и только Мишина прелестница успевает выскользнуть из квартиры, как приезжает Нина Ивановна, мать Миши, из сада. Миша, благодаря нашему приезду пивший третий день, был твердо уверен, что мать приедет завтра, и он успеет посадить нас на поезд утром, свернуть пьянку усилием воли и ледяным душем, быстренько прибрать все следы и вечером встретить мать как ни в чем не бывало. (“Трепанация” нас решительно преследовала.) Так бы все и было, но Мишино “завтра” уже наступило. И видит долготерпеливая, как все матери алкоголиков, Нина Ивановна такую картину. Трое поэтов — один полуголый, в котором она с трудом признает собственного сына, в беспамятстве выскакивает из ванной, другой, со шрамом, храпит на раскладушке, третий, трезвый как стеклышко, что особенно подозрительно, колдует на кухне над останками мебели.
Надо отдать должное многоопытной и решительной Нине Ивановне, меры были приняты незамедлительно: во-первых, бутылка портвейна обнаружена и разбита в мойке, во-вторых, поднят крик, вследствие чего Михаил куда-то исчез, в-третьих, “уголовник со шрамом” изгнан на улицу с вещами. Когда через две минуты, объяснив Нине Ивановне, что “этот со шрамом” не уголовник, а замечательный русский поэт Рыжий, что идти, в сущности, ему некуда, денег у него нет, а завтра утром поезд, что я гарантирую полную тишину и покой, если нам позволят переночевать, и в шесть утра ноги нашей здесь не будет, я выбежал на этаж, ты уже поднимался навстречу с дорожной сумкой в руках и со свежим синяком под глазом, привлекавшим утром внимание всех нарядов милиции от Охтинской до Московского вокзала.
Табурет Высоцкого, заклеенный казеиновым клеем, и сейчас стоит на питерской кухне и исправно принимает, надеюсь, седалища, но уже не пьяной шальной богемы, а трезвомыслящих подруг Нины Ивановны. А Миша живет сейчас в Германии, в маленьком городке Аален, где всех достопримечательностей только памятник рыбе-угрю на площади у ратуши, пьет пиво, купленное на эмигрантское пособие, закусывает этим самым копченым угрем и пишет замечательные и очень печальные стихи, какие писал бы, вероятно, Георгий Иванов, выйди он из несколько иной социальной среды.
Я вернусь отсюда абсолютно другим и буду рассказывать всем, что англичане алкоголики, пьют каждый день, причем женщины наравне с мужчинами, и если пересчитать на месячную норму, получится не меньше, чем у среднестатистического российского алкаша с обязательной еженедельной субботне-воскресной пьянкой. Что барбекю у них значит разжечь где-нибудь на лужайке огонь в переносной жаровне, собраться вокруг с рюмками шерри, оживленно беседовать, пикироваться, а потом наесться на свежем воздухе готового, с кухни, мяса. Помню, я все спрашивал, а когда же, мол, будем мясо жарить — все думали, что шучу, уверяли, что Райан уже все пожарил, сейчас принесет — и двухметровый худющий Райан, ни разу, кстати, не повторившийся за месяц всех этих ту-корс-динер, действительно выносил шотландскую классику, жареные жирные колбаски с бараньей требухой. Что маленькие бутылочки виски двенадцатилетней выдержки, которые я подарил на прощанье Дэниелу и Роланду, они бережно поставили на буфет в парадной столовой, и сомневаюсь, что они его когда-нибудь выпьют. Что Дэниел, специалист, между прочим, по древнегреческой истории и литературе, коллекционирует православные иконы, но не старинные, а современные, которые ему присылает знакомая русская иконописица из Греции. И что как скучны и непригодны для чтения были в школе и университете “Записки охотника” недооцененного нашего Тургенева, настолько милы и волшебны оказались они же, чудом купленные в книжном секонд-хэнде в Эдинбурге и спасавшие меня в замке от книжного голода и тоски по к