Записано Любовью Фейгельман][230] Машинопись. ГММ
Я встречался и даже работал с В. В. Маяковским в 1922–1923 годах в Берлине. Вспоминаются эти встречи так.
Я жил в Берлине, часто бывал в кафе-клубе Nollendorfplatz. В этом кафе собиралась передовая гл<авным> образом художественная русская интеллигенция по пятницам[231]. Здесь бывали Эренбург, художники и сменовеховцы, Толстой А<лексей>. Насколько жадно они относились ко всему советскому, показывает такой эпизод.
Когда приехал Есенин с Дункан и пришел в кафе, сидящие там запели Интернационал[232]. Тогда приезжали из Советской России многие. Мы услышали, что к нам прилетает Маяковский[233]. (это для него характерно – он пользовался самым новым способом передвижения).
Он остановился в отеле Zoo. Держал себя в Германии, как в СССР в агитпоездке. Куда бы его ни приглашали, всюду читал только свои агитстихи. По отношению к дореволюционным поэмам он держал себя как Лев Толстой, который в конце жизни отрицал свое художественное творчество.
Как-то в кафе сидели я, Эренбург (мы в тот период делали журнал «Вещь», в котором печатали Маяковского[234]), Альтман, Штернберг[235], Минский – приходит Маяковский – мы его сердечно принимаем – просим читать.
Он встает и читает нарочито только агитационные стихи: «Про Врангеля» и др.; т. к. публика была специфически литературной – хотелось слушать и «Облако», но он делал резкие отстраняющие все просьбы движения – отнекивался.
Но к концу, почувствовав контакт с аудиторией и видя, что она не враждебна тому, что он высказывал в стихах, Владимир Владимирович прочел «Флейту-позвоночник» – читал так виртуозно и сильно, как я потом никогда не слыхал.
Другой эпизод: в Берлине были русские студенты. Среди них были и дети эмигрантов, и из семей давно (еще до революции) приехавших. Они пригласили Маяковского выступить в своем клубе[236] Стихи его многим открыли глава, имели колоссальное воздействие. <Э>то был успех, трудно поддающийся описанию.
Маяковский мне сообщил, что Госиздат хочет издать его книжку. Тогда в Берлине было отделение Госиздата. Он обратился ко мне с предложением не возьмусь ли я как художник за ее оформление, он был, само собою разумеется, автором, Л. Ю. Брик – редактором.
Мы выбрали 13 стихов[237]. Назначение этой книги было чтец-декламатор[238]. Мне пришла мысль, чтоб быстрее находить стихотворение, применить принцип регистра (т. е. сделать алфавит). В. В. одобрил.
Обычно наши издания делались в больших типографиях. Главный техред Скапони[239] нашел для нас маленькую типографию. Он сказал: «т. к. это рискованное дело, работайте в маленькой – вас будут здесь слушаться».
Наборщик был немец. Он набирал механически. Я делал эскиз каждой страницы. Он думал, что мы сумасшедшие. Но за деньги там делали всё. В процессе работы всё руководство типографии и наборщик увлекались этой необыкновенной книжкой, и, понимая, что содержание так оригинально оформленной книги тоже должно быть необычайным, просили объяснить его. И я им переводил стихи.
Когда эта книга «Для голоса» вышла, ко мне обратились из Гутенбергского общества библиотеки, предлагая избрать <меня> членом его[240].
В ряде газет и журналов Германии и Франции были напечатаны фото этой книги[241]. В белогвардейском органе «Руль» была воспроизведена одна страница со стихотворением «Сволочи»[242].
В этом же кафе Nollendorfplatz был устроен вечер, посвященный обсуждению «Для голоса»[243]. Докладчиком был Шкловский. Вечер прошел весьма бурно. Да, нужно еще раз сказать, что ничьи выступления – ни людей типа Пильняка и Шкловского – не вызывали той реакции, как выступления Маяковского; он потрясал всех – и было в этой послевоенной агитпоездке чувство, что приезжал член Коминтерна – Владимир Маяковский.
Эль Лисицкий. Журнал «СССР на стройке».
«Днепрострой». Развороты. № 10. 1932
Из впечатлений, связанных с обстановкой этих пятниц, вспоминается выступление Андрея Белого против «Вещи» – он называл меня и Эренбурга «личинками антихриста»[244].
Как различен бывал во всех своих повадках Маяковский – «один на один» или в аудитории – чувствовал и убеждался неоднократно.
Вот он в гололедицу шествует с Л. Ю. Брик по Кузнецкому – шаги, движения. Я подумал – убрать улицу – и он предстанет иной, таким, каким он бывал в гостинице у себя в номере – непринужденным, мягким, стеснительным, скромным, свободным. Но стоило появиться еще посторонним лицам, как он съеживался, будто надевал маску. Считался с впечатлением от него людей. На выступлениях волновался. По натуре был нежен. После Берлина ему устроили вечер в Париже. У нас с Францией были трудные взаимоотношения. Дягилев выхлопотал визу Маяковскому, он его всюду там водил[245]. Маяковский тосковал по Брикам, каждый вечер посылал письма и телеграммы, неизменно подписываясь «Щен».
Познакомился с ним я в период его работы в РОСТА[246]. Пришел вместе с голландцем Янсоном и французом Россмель. Было прохладно, ели картошку в мундирах.
Рядом были общежития Вхутемаса. В РОСТ дни и ночи работа кипела, не спали.
На выступлениях его бывал еще раньше. Помню <19>15–<19>16 годы. «Облако в штанах» – чтение. Каменский, Бурлюк. Нам, посвященным, говорили, что эта поэма имеет еще название «Тринадцатый апостол».
Помню, между Февралем и Октябрем в политехнической аудитории черт знает что творилось. Выбирали короля поэтов[247]. Маяковский был костюмирован. Кепка, галстук, сшитый из желтых и черных прямоугольников длиной 2-х метров, тащился по полу. Очень сильно напудрено лицо, глаза воспалены. Худой, дерзкий, но чувствуется, что волнуется. Бурлюк с лорнетом. Каменский с серебряным локоном и в парчовой блузе. Публика демократическая.
Кричали В. В.: «Снимите шапку». Он объясняет – шапка для действия – его антураж.
Конкурировал Игорь Северянин. Кричали сторонники Маяковского и поклонники Северянина. При голосовании Северянин получил голосов больше. Тогда ему преподнесли гигантский лавровый венок, сквозь который пролезала голова. Северянин даже отвел его.
Крик сторонников Маяковского перешел в рев. Маяковский вскакивает на стол, становится как буква X и успокаивает кричащих поднятием руки.
Так это приятно вспоминать, и подобное ни про какую величину не вспомнишь.
В <19>19–<19>20 годы он читал в этой же аудитории «150 миллионов».
Зал был переполнен до отказа. Холодно. Он одет в полушубок до колен, шапка-малороссийка.
Чтение его – концерт. Всю поэму читал на память. Каждую часть в ином стиле: то торжественно гремел, то трактовал как оперетку (часть, где говорится про Шаляпина).
Помню, что и тогда были противники, пробовавшие выражать протест. Один, например, сидел боком к эстраде и демонстративно глядел в газету, хотя было явно, что он слушал Маяковского. Всегда зал делился «за» и «против». Всегда была боевая атмосфера. Но при этом сколько бы ни было нападок – непонимающих не было. Спорили, но понимали. Старики – защитники «классического» считали, что всё творчество Маяковского – набор слов.
Во время забастовки горняков в Англии (1926) в помещении Театра Революции был вечер поэтов в пользу бастующих. Прочтя на афише среди множества имен фамилию Маяковского, я решил пойти на вечер[248].
На сцене находились рапповцы во главе с Авербахом[249], Безыменский председательствовал[250]. Из Донбасса выступал какой-то поэт в кожаной тужурке, из лефовцев – Асеев, Кирсанов. Сельвинский вышел в сапогах и пел из «Улялаевщины» – «Ехалы казаки»[251]. Я про него подумал: «Самородок из низов». Аудитория стала волноваться. Время близилось к 12 – Маяковского все нет – зал явно ожидал именно его выступления. Безыменский не выступал – видимо желая выступить после Маяковского. Наконец публика стала требовать: «Маяковского! Маяковского!»
Вдруг является он. Идет из глубины сцены. Одет в костюм от лучшего лондонского портного, чистенькая рубашка, волосы напомажены. Он с пренебрежением взглянул в ту сторону, где сидели Авербах и пр. И обратился к публике: «Простите меня, что я опоздал – был в МК»[252]. Причина была явно уважительная. Он читает «Домой»[253]. Слова бросал, иногда с насмешкой взглядывая на Авербаха, Родова, а те, поеживаясь, старались изобразить свое небрежение – мол простим этому чудаку такие шутки. Когда В. В. дошел до слов о Сталине[254] – зал был наэлектризован. Безыменского после этого уже не слушали.
В 1927 году мне позвонили из Госиздата и попросили сделать обложку для книги Маяковского. Называлась она «25 октября 1917 г.» Я сделал обложку.
Позвонили от Маяковского – название должно быть «Хорошо»