Но все они были медсестрами, а мы – их шестью психами, так что мы вели себя как подобает психам.
Ничего особенного никто из нас не делал. Мы вели себя точно так же, как и в больнице. Бурчали, ворчали, плакали. Дэйзи тыкала в людей пальцем. Джорджина уверяла всех, что она не настолько сумасшедшая, как Синтия с подружкой марсианина.
– Угомонитесь, – все время говорили нам медсестры.
Пытаясь нас успокоить, они могли нас ущипнуть или ткнуть пальцем, прямо как Дэйзи. Мы не осуждали их за это, а они не осуждали нас за то, что мы были самими собой. В конце концов, только это у нас и оставалось: правда. И медсестры прекрасно об этом знали.
Мороженое
То был один из тех весенних дней, что обычно дарят людям надежду: с теплым ветерком и исполненный нежных запахов. Самая погода для самоубийства. Дэйзи покончила с собой за неделю до того. Наверное, они решили, что нам нужно отвлечься. Несмотря на то что без Дэйзи нас осталось всего пятеро, нас все равно сопровождали три медсестры.
Мы спускались с холма вдоль уже отцветающей, теряющей былое великолепие магнолии – розовое обращалось в буроватое и подгнивающее по краям, – вдоль иссыхающих бледно-желтых нарциссов, вдоль лавровых деревьев с липкими листьями, которыми можно было как украсить голову, так и отравиться. В тот день сестры меньше нервничали, когда мы вышли на дорогу, – то ли весенняя беспечность, то ли они чувствовали себя комфортнее, втроем приглядывая за пятью пациентами.
Пол в кафе меня напрягал. То был черно-белый шахматный узор, причем квадраты были еще больше, чем в супермаркетах. Если бы я глядела исключительно на белые квадраты, все было бы ничего, но они были окружены черными квадратами, игнорировать которые было невозможно. Этот контраст меня раздражал. Мне всегда было не по себе в том кафе. В шахматном узоре на полу я могла увидеть что угодно: «да», «нет», «это», «то», «вверх», «вниз», «день», «ночь» – все недосказанности и противоположности, которых мне в жизни хватало и без того, чтобы они проявлялись еще и на полу в кафе.
За прилавком стоял какой-то новый паренек. Мы подошли к нему всей гурьбой.
– Нам пять рожков мороженого, – сделала заказ одна из медсестер.
– Хорошо, – ответил паренек. У него было дружелюбное и прыщавое лицо.
Мы долго определялись, какое мы хотим мороженое. Это всегда занимало кучу времени.
– Мятный рожок, – потребовала подружка марсианина.
– Можно просто сказать «мятное», – уточнила Джорджина.
– Мятный хуек.
– Ну сколько можно! – завелась Джорджина.
– Мятный клиторок.
За это подружке марсианина достался щипок от сестры.
Больше любителей мятного мороженого не нашлось, большинству нравилось шоколадное. В качестве специального весеннего предложения у них было мороженое с кусочками персика и взбитыми сливками. Его я и заказала.
– Орешками посыпать? – предложил парнишка. – С ними так вкусно получается, с ума можно сойти.
Мы переглянулись, молча решая, стоит ли ему что-то объяснять. Сестры затаили дыхание. За окном пели птицы.
– Лучше без них, – ответила Джорджина.
Проверка
Проверка каждые пять минут, проверка каждые пятнадцать минут, проверка каждые полчаса. Некоторые сестры говорили: «Проверка», открывая дверь. Щелчок, поворот ручки двери, свист распахивающейся двери, лицо сестры, «Проверка», свист закрывающейся двери, щелчок, поворот ручки. Ох уж эти пятиминутные проверки! Не успеть даже выпить чашку кофе, прочитать три страницы в книжке или принять душ.
Много лет спустя, когда были изобретены электронные часы, они напомнили мне о пятиминутных проверках. Они убивали время точно так же – медленно и аккуратно отрезая от него кусочки и бросая их в мусорную корзину, и все это сопровождалось почти незаметным щелчком, чтобы ты знал: время уходит. Щелчок, свист распахивающейся двери, «Проверка», свист закрывающейся двери, щелчок – еще пять минут жизни утекли в никуда. Ты прожил здесь еще пять минут.
Меня в итоге перевели на получасовые проверки, но поскольку мою соседку Джорджину проверяли каждые пятнадцать минут, значения это не имело. Щелчок, свист распахивающейся двери, «Проверка», свист закрывающейся двери, щелчок.
Отчасти из-за этого мы предпочитали торчать напротив дежурки медсестер. В этом случае им для проверки достаточно было высунуть голову, совершенно не мешая нам.
Щелчок, свист распахивающейся двери, «Проверка», затем привычная последовательность нарушалась:
– А где Полли?
– А кто здесь медсестра? Это ваша работа, вы ее и выполняйте, – ворчала Джорджина.
Свист закрывающейся двери, щелчок.
Не успевали мы и глазом моргнуть, как она возвращалась. Щелчок, свист распахивающейся двери, «Проверка», свист закрывающейся двери, щелчок.
Проверки никогда не прекращались, даже по ночам – они были нашей колыбельной, нашим метрономом, нашим пульсом. Наша жизнь отмерялась ими, мы словно хлебали ее с чайной ложечки. Или все же со столовой? Так или иначе, то была испещренная царапинами жестяная ложка, наполненная до краев чем-то горьким, испортившимся, скисшим раньше срока – нашей жизнью.
Колюще-режущие предметы
Маникюрные ножницы. Пилка для ногтей. Безопасная бритва. Перочинный нож. (Его тебе подарил папа на день рождения, когда тебе исполнилось одиннадцать.) Заколка для волос. (Ее тебе вручили на выпускном в школе. На ней еще две розоватые капельки перламутра.) Золотые серьги Джорджины. (Вы издеваетесь? Посмотри, с обратной стороны – сестра специально показала ей – они острые.) Пояс. (Мой пояс? Он-то чем вам не угодил? Всему виной пряжка. Наверное, если постараться, с ее помощью можно было выколоть себе глаз.) Ножи. Ну ладно, запрет на ножи я еще понимаю. Но вилки и ложки? А запрещено было все: и ножи, и вилки, и ложки.
Ели мы с помощью пластмассовых приборов. Не больница, а бесконечный пикник какой-то.
Когда сначала ты долго пилишь кусок старой жесткой говядины пластмассовым ножом, а потом перекладываешь отрезанный кусок на вилку (проткнуть жесткий кусок говядины пластмассовой вилкой было невозможно, так что приходилось использовать ее как ложку), то от привкуса пластмассы в еде избавиться невозможно.
Но однажды в больницу не успели завезти даже пластмассовые приборы, так что нам пришлось пользоваться картонными. Вам доводилось когда-нибудь есть картонной вилкой? Она мгновенно размокает, так что можете себе представить, какой вкус у еды, мешающейся с комками картона.
А если хочется ноги побрить?
Подходишь к дежурке:
– Я хочу побрить ноги.
– Минутку.
– Я иду сейчас в ванную и хочу побрить себе ноги.
– Подожди, мне нужно проверить твою карточку.
– У меня имеется разрешение на бритье ног. Под присмотром.
– Погоди, погоди, сейчас проверю. – Она продолжает копаться в бумагах. – Все в порядке. Еще минуточку.
– Все, я пошла.
Я в ванной. Ванная размером с бассейн, хоть олимпийские соревнования проводи. Глубокая, длинная, на чугунных ножках в виде львиных лап. Щелчок, свист распахивающейся двери, «Проверка»…
– Эй, а бритва где?
– Я проверками занимаюсь.
– Но у меня сейчас по расписанию бритье ног.
Свист закрывающейся двери, щелчок.
Я доливаю еще немного горячей воды. Да, эти ванные для гидротерапии очень классные и удобные.
Щелчок, свист распахивающейся двери – это сестра, которая должна контролировать процесс бритья ног.
– Вы бритву принесли?
Она подает мне бритвенный станок и садится на стуле рядом с ванной. Мне восемнадцать лет. Ей – двадцать два года. Она наблюдает за тем, как я брею ноги…
Небритых ног в отделении было много. Такая вот заря феминизма.
Вторая Лиза
Однажды у нас появилась еще одна Лиза. Ее мы называли по имени и фамилии, Лиза Коуди, чтобы отличать ее от настоящей Лизы, которая осталась просто «Лизой», как королева.
Лизы подружились. Одним из самых любимых их занятий были телефонные разговоры.
Три телефонные будки у выхода были единственным местом, где можно было остаться одному. Туда можно было просто войти и запереть за собой дверь. Даже совсем свихнувшийся человек имел право на частный разговор, пусть и с самим собой. У медсестер имелся список телефонных номеров, по которым каждой из нас разрешалось звонить. Когда мы поднимали трубку, нас автоматически соединяли с дежурной медсестрой.
– Алло! – Алло, это Джорджина, (или Синтия, или Полли). Я хочу связаться с номером 555-4270.
– Этого номера в твоем списке нет, – отвечала дежурная.
После этого связь прерывалась.
Но оставалась запыленная и тихая телефонная будка со старомодной черной трубкой с изогнутой спинкой.
Разговаривали Лизы по телефону так: они заходили каждая в свою будку, запирали двери и орали в трубку. Как только дежурная отвечала, Лиза вопила: «Трубку положи!» После этого Лизы продолжали свою беседу. Иногда они выкрикивали оскорбления, иногда кричали о планах на день.
– Не хочешь сходить в кафетерий пообедать? – могла прокричать Лиза Коуди.
Но Лизе не разрешалось покидать отделение, так что в ответ ей приходилось выкрикивать что-то вроде:
– А чего тебе приспичило давиться этими помоями вместе с психопатами?
В ответ на это Лиза Коуди кричала:
– А ты тогда кто?
– Социопат! – с гордостью заявляла Лиза.
Лизе Коуди к тому времени диагноз еще не поставили.
У Синтии была депрессия, у Полли и Джорджины – шизофрения, а у меня – расстройство характера. Иногда они называли это личностным расстройством. Когда мне только поставили этот диагноз, он не казался мне чем-то серьезным, но спустя некоторое время я решила, что он куда серьезнее, чем многие другие. Моя собственная личность казалась мне чем-то вроде тарелки или сорочки, при производстве которой был допущен брак, и теперь она была совершенно бесполезна.
Врачам потребовалось около месяца, чтобы поставить диагноз Лизе Коуди. Она тоже оказалась социопатом. Для нее это была отлична