VIII
Лицо Ольги Модестовны показалось настолько бледным распахнувшему двери Звездочетову, что он отступил назад, пораженный и не ожидавший увидать свою жену в таком состоянии.
— Что, с тобою, Ольга?
— С тобою что, Николай?
Звездочетов зло усмехнулся.
Ольга Модестовна почувствовала, что он что-то подумал о ней и ей стало страшно, что этой мысли она никогда не сумеет узнать.
— Со мною — ничего… — тихо пропел Звездочетов и взял Ольгу Модестовну за руку.
— Зайдем ко мне, Ольга.
Ольга Модестовна повиновалась совершенно бессознательно, продолжая думать: «Действительно, он прав. Сколько бы ни жить с человеком, его никогда не узнаешь, потому что мыслей другого знать не дано…»
— Ты, Ольга, о чем задумалась? — спросил Звездочетов и, не давая жене ответить, продолжал, как бы уже выслушав не сказанный, а только подуманный ею ответ.
— Да, да, мой друг. До сих пор чужие мысли нам были неизвестны, но… скоро все будет по-другому. До сих пор мир, проникая в наши существа, — погибал, возрождаясь вновь лишь с нашей смертью. Теперь будет иначе. Мы сами научимся проникать в сущность мира, погибая в нем, как Единицы и оживая, как Целое. Знаешь, что индусы называют словом «Джива»?.. Это особая жизненная сила, присущая нашей материи и существующая извечно вне ее.
Множественность этой силы мы познаем, пока живем, — единство ее — никогда. Это единство может быть познано лишь с нашей смертью, т. е. только тогда, когда часть этой самой силы, в нас заложенной, вернется к своему единству и станет им. «Мне отмщение и Аз воздам» — пора забыть.
Это произойдет тогда, когда время станет конечным, как всякое протяжимое измерение. Эмоция, ибо эмоция есть не что иное, как энергия, не создается и не исчезает. Она только переходит из одной формы в форму другую. Это закон сохранения ее. Эмоция станет измеримой величиной и не она нами, а мы начнем управлять ею. Тогда расцветет заря новой жизни и мы познаем друг друга. Никто не сможет ни обманывать, ни просто не понимать другого. Мы познаем Миры остальных планет.
— Ты переутомился, Коля, — тихо сказала Ольга Модестовна и рука, нервно игравшая кружевом блузки, судорожно сжалась в кулак.
— Ты хочешь сказать, Оля, другое, — улыбнулся Звездочетов. — Вот видишь, мой друг: мы привыкли в нашей жизни поступать таким образом. Мы думаем одно, а говорим совсем другое. Мы так привыкли лгать, что делаем это уже на основании инстинкта, однако, я твердо верю в это. — Ложь не инстинкт Человека. Согласись, что если бы ты сказала то, что подумала, то фраза твоя прозвучала бы так: — Ты сошел с ума, Коля. О, милая Ольга, чтобы быть мудрым, необходимо трижды отрекнуться от своего ума!
— Ты говоришь все о каком- то нашем внутреннем содержании, Николай, — отвернула свою голову в сторону Ольга Модестовна, — только об эмоциях, а что же ты намерен сделать с материей, присущей каждому содержимому, в твоей новой, «грядущей эре»?
— Материя? Да ведь материя — это та же эмоция, иначе говоря — энергия, только в одной из своих устойчивых форм.
Мельчайшая частица материи — это вихревое движение эфира, называемое электроном. Электроны образуют атомы, атомы-молекулы, молекулы — элементы, элементы — тела. Но ведь в основе-то лежит эфир. Все дело только в движении, каковое придает этому эфиру, ничем не отличающемуся от эмоции, временно устойчивую форму. Временно — ибо, если прекратится движение, материя растворится в эфире. Прекратись завтра движение планет — Космос, словно кусок сахара, брошенный в стакан чая, растворится в Ничто. Я не могу предугадать наперед, какие устойчивые формы, в будущем, примет эмоция и каковы будут, следовательно, свойства грядущей материи. Я знаю только одно, что материя недолговечна, ибо ее устойчивость есть результат проблематичного движения. Меня мало интересует материя. Неустойчивые формы эмоции, каковыми являются электричество и магнетизм, меня интересуют больше, ибо эти неустойчивые формы ее суть не что иное, как наша «душа».
Материя интересна лишь с той точки зрения, что сумеем ли мы ее когда-нибудь переводить, по нашему желанию, в формы неустойчивые. А это очень важно научиться делать, ибо устойчивая форма эмоции, т. е. материя, содержит огромное количество скрытой энергии, освобождающейся при переходе эмоции из одной ее формы в другую. В одной медной копейке заключено ровно столько энергии, сколько нужно для того, чтобы провести целый поезд четыре раза вокруг земного шара. Это уже математика. Это дважды два. Я думаю, что эра Объективизма научит Единого Человека освобождать эту эмоцию из своего плена.
Звездочетов хотел еще что-то сказать, но замолчал.
Ему показалось, что Ольга Модестовна плачет.
— Посмотри-ка на меня, Ольга.
Ольга Модестовна головы не подняла.
Она прижала к глазам носовой платок, обеими руками, крепко, крепко. Чтобы не дрожали руки.
Но углы рта были открыты и по ним было видно, что она плачет.
IX
В передней раздался звонок.
Ольга Модестовна встала, крепко ухватилась за край стола, чтобы не упасть, и сказала, стараясь не выдать своего у; аса перед чем-то неведомым ей самой, но грядущим на нее, страшным и таинственным:
— Это звонок Софьи Николаевны.
Два раза в неделю профессор Звездочетов назначал у себя на дому прием тем больным, которых имел в виду положить к себе в клинику на операцию.
В эти дни Софья Николаевна обязана была присутствовать у него на приеме, чтобы заранее быть знакомой со своими будущими пациентами и, зная характер их болезни и назначенное Звездочетовым лечение, приготовить своевременно в больнице все необходимое к их приезду.
Доктор Панов тоже обычно присутствовал на этих приемах, но сегодня он не мог быть, так как делал за профессора визитации на дому.
Звездочетов как-то сразу успокоился после звонка, — как бы вернулся снова к нормальной жизни.
Он строго посмотрел на жену и спросил:
— Ты всем сообщила о том, что я сегодня не буду?
— Да.
— Насчет Панова упомянула?
— Четверым. Остальные предпочли дожидаться тебя.
— Хорошо.
Звездочетов не знал, что сказать еще. А сказать что-то надо было. Вот ведь он уже успокоился, а она, Ольга Модестовна, все еще дрожала, как в лихорадке.
— Неужели это уже Софья Николаевна? — спросил он наконец. — Который же теперь час?
— Около восьми, вероятно.
Ольга Модестовна решилась.
Она выпрямилась и твердо подошла к мужу.
Обняла его крепко своей левой рукой, а правой медленно, почти торжественно перекрестила.
Звездочетов расхохотался.
Он был уже нормальным человеком, он был уже на земле, и этот поступок жены мог только рассмешить его. Как боевой конь, по многолетней привычке, вздрагивает от звука трубы, так он, вздрогнув, вернулся к действительности при напоминании о скором приходе его больных.
Жизнь всегда останется жизнью, привычка — привычкой. Он с неясностью обнял жену, крепко поцеловал ее и ласково повлек к двери.
— Ну иди, иди, дурочка, — говорил он, целуя глаза, щеки и рот сразу все забывшей и уже почти счастливой Ольге Модестовне.
— Не мешай нам заниматься.
Когда дверь открылась в гостиную, навстречу вошедшим поднялась со стула строгая, в суровом коричневом платье, с алым пятном кровавого креста на груди и ослепительно белой косынкой на голове, холодная и бесстрастная фигура Софьи Николаевны.
Ответив наклонением головы на приветствие Ольги Модестовны, она прошла в кабинет, будучи приглашена знаком руки предупредительно посторонившегося профессора.
«Теперь или никогда», — почему-то мелькнуло в сознании Звездочетова, когда он окинул взглядом фигуру сестры.
X
Профессор был в исключительно хорошем расположении духа.
Ему вдруг захотелось пошутить, сказать что-нибудь теплое и ласковое этой всегда замкнутой в себе холодной женщине, так скучно и пусто воспринимающей безразличность жизни.
Надевая белый, свежий, несколько франтовато скроенный халат, не с тесемками, а на перламутровых пуговицах, он весело взглянул на располагавшую уже инструменты на выдвижной полке хирургического шкафика в том порядке, в котором он любил их всегда находить, Софью Николаевну и, обращаясь больше к ее холодной бесстрастности, чем к ней самой, сказал:
— Милая сестрица, ну когда же наконец человечество увидит сияние вашей, вероятно, очаровательной, раз вы так скупы на нее, улыбки? — и, чтобы не показаться навязчивым и неприятным, сейчас же добавил: — Сегодня прием будет непродолжителен. Я распорядился принять только нескольких, самых неотложных больных. Остальные будут направлены к Панову.
Софья Николаевна зажигала маленькую спиртовую лампочку под блестящим стерилизатором.
Она сперва промолчала, потом ответила сухо и скучно на первую половину профессорской фразы:
— В мире не стало бы светлее от моей улыбки!
— Почему, мой друг?
— У каждого своя жизнь, Николай Иванович. Каждый живет и мыслит по-своему и каждый по-своему лжет, конечно.
Ее мысли страшно совпали с мыслями Звездочетова, начавшего уже думать о другом, и это удивило его. Он думал: «А ведь вот эта замкнутая, совершенно бесстрастная и холодная женщина сказала сейчас вещь, характеризующую ее огромный, скрытый темперамент, который ничем не проявляется, в ней, и следовательно, она лжет так же, как и те, кого она обвиняет во лжи.
Да, жизнь течет, все меняется, все проходит, но все то, что меняется и проходит, меняется и проходит по-своему, по какому-то непонятному шаблону, не соприкасаясь своим тайным значением со значением рядом, параллельно ему текущего явления.
Все мы говорим на разных языках, полагая, что изобрели какой-то язык эсперанто. Как могу я, будучи самим собою, понять хотя бы вот эту, стоящую рядом со мною, женщину? Способна ли она на любовь, на жертву? Знает ли она мужчину? Отдавалась ли она ему?
Только проникнув собою в нее, я смогу ответить на эти вопросы…»