«Утвердят или помилуют?»
На следующий день меня познакомили с отпечатанной на ротапринте копией приговора Астраханского областного суда от 9 января 1984 года по делу Астахова. Приговор занимал сто три страницы. Я читал его, не переставая удивляться. Преступная группа из двенадцати человек умудрилась за четыре года похитить 15 тонн 289 килограммов зернисто-паюсной икры и 62 тонны 230 килограммов осетров, причинив государству ущерб на 838 тысяч 786 рублей. Я попытался представить себе это количество икры расфасованным в стеклянные 56-граммовые баночки, которые продают в первую очередь ветеранам войны в праздничных заказах, но не сумел. Также не смог представить, какой высоты штабель можно выложить из 62 тонн осетров.
Главарь группы Астахов давно начал охотиться за осетрами и икрой. Семнадцать лет назад рыбинспекция задержала его с поличным, и народный суд за браконьерство осудил к одному году принудительных работ. Но благодаря амнистии он ушел от наказания. Через полгода после первого суда Астахова снова поймали на браконьерском лове, теперь уже работники милиции. 25 апреля 1968 года суд лишил его свободы на два года. И в этот раз наказание ему было сокращено на одну четверть, а зря. Неуемная тяга к обогащению любым путем надоумила заядлого браконьера искать иные пути к черной икре и рыбе. В 1976 году ему удалось устроиться на рыбозавод кормоприемщиком рыбы. Кормоприемщик принимает от рыбаков улов на корме специального судна и фактически является на судне главным лицом, хозяином. Астахов теперь творил что хотел: обвешивал рыбаков, потрошил украденную рыбу, заготавливал икру и сбывал. Теперь ему не приходилось скрываться, вылавливая осетров. Рыбаки везли ему рыбу тоннами, ведь, по их представлениям, приемщик должен быть человеком честным, проверенным. Правда, кое-кто из рыбаков ловил Астахова на обмане, некоторые замечали, что у него на судне посторонние люди, что помощники у него подростки. Но не обращали внимания, не требовали проверки, а ведь многие могли пресечь преступление в самом начале. Астахов не случайно брал себе в помощники подростков. Он обучал их хищническому ремеслу, надеясь сделать из них беспрекословных соучастников.
Деньги, заветные деньги теперь текли к Астахову рекой. Собственного автомобиля «ЗИМ», купленного на деньги за краденую рыбу и икру, оказалось мало, он купил себе новый автомобиль, получше, а заодно и сыну подарил «Волгу». Жена оказалась старой, завел молодую любовницу. Построил в Астрахани собственный дом. Богат стал Астахов, ох как богат — триста с лишним тысяч положил на сберегательные книжки. И еще дома золото, наличные деньги. Появился страх за свое богатство, за свою жизнь. Для личной безопасности расхититель приобрел револьвер и по палубе судна расхаживал, как пират, засунув оружие за пояс. Многие видели на нем револьвер. Ну и что? Промолчали, предпочли не связываться.
«Интересно, как он там сейчас, этот Астахов? — думал я, читая копию приговора. Суд приговорил его к исключительной мере наказания — расстрелу. Но приговор еще не был приведен в исполнение. — Теперь-то он увидел, к чему привела его жажда обогащения за счет государства. Каково ему там, в одиночке? Спросить бы, как он считает сейчас — стоят ли жизни машины, дом, молодая любовница? А если представить?»
...В маленькой узкой камере под потолком окно, закрытое снаружи предохранительным щитом. Внутри толстые прутья решетки. Сквозь запыленные стекла даже в солнечные дни проникает мало света, и поэтому круглые сутки горит электрическая лампочка, тоже забранная сеткой. Вдоль стены узкие деревянные нары, на них матрас и подушка, прикрытые серым одеялом. Рядом маленький стол, намертво привинченный к полу. От него до двери три с половиной шага. Дверь массивная, из крепкого дерева. Посредине ее оконце, закрытое снаружи, а повыше отверстие — волчок, в который нет-нет да и заглядывает надзирательский глаз. Чуть в стороне от двери — бак, под названием параша. В этой камере Астахов с января, после суда. Изучил всю, до каждого сантиметра. Постоянно сверлят мозг два слова: «Утвердят или помилуют?» Он подал прошение в Верховный Совет, а ответа все нет. Вот и вертится в мыслях одно и то же: «Утвердят или помилуют?»
Сразу после приговора еще верилось в обывательскую байку о том, что сейчас не расстреливают, а смертников посылают на урановые рудники. А раз жив, может, удастся бежать. Однажды во время очередного обхода собрался с духом и спросил начальника тюрьмы. А тот странно как-то посмотрел и нехотя обронил: «Какие там рудники...»
В мае будет три года, как он в тюрьме. Всего сорок шесть, а превратился за это время в старика, в развалину. Загар сошел, мышцы одрябли, а нервы — и говорить нечего. Посмотреть бы в зеркало. Наверное, и мать родная не узнала бы. В прошлом месяце парикмахер стриг машинкой здесь же, в камере. Глянул на волосы, что на пол свалились, и не поверил глазам — совсем седые. «Утвердят или помилуют?»
Астахов вскочил с нар и стал метаться по камере, считая шаги. Загадал: если надзиратель заглянет в глазок на четной цифре — помилуют, на нечетной — расстреляют. Насчитал тысячу, сбился, начал снова, но надзиратель так и не заглянул. Бросился на нары, сжал руками голову. И в который раз начал повторять:
«Дурак, ах, дурак! И зачем только связался с кормоприемкой и с шайкой идиотов! Жил бы да жил. Ведь говорила жена: «Брось, все брось». Разозлился, ушел, а вот теперь жди... Утвердят или помилуют? Ладно. Пусть расстреляют, зато хорошо жил. Хорошо? Что же врать самому себе, да еще перед смертью? Нет, не жил, а все время дрожал: поймают. И револьвер завел от страха. Потом оказалось, что оружие ни к чему, только лишнее обвинение.
Нет, не надо было воровать. Вот третий год на баланде, без икры, без балыков, без выпивки, а живешь! Деньги! Все старался урвать себе побольше, а толку-то? Принесли они радость и счастье? Какая там радость! Рассовал по сберкассам в разных городах. Думал, сберкнижки легче спрятать. А все равно нашли. Складывал червонец к червонцу, сотню к сотне, а их изъяли — и в доход государства. Сынок все просил: «Отец! Дай денег. Дай денег». А давать ох как не хотелось! И решил: нужны деньги? Добывай сам, не маленький. И сунул его в кормоприемщики. Воруй, раз нужно. Своими руками в тюрьму привел. Но восемь лет не расстрел. Молодой, выдюжит. А вообще-то сынок мерзавец! На суде, при всех родного отца проклял. Но если честно, по совести, мальчишка-то прав! Сломал ему жизнь...
А дружки-приятели? Шелупень поганая. Как началось следствие, бросились с повинной, да еще каждый друг друга отталкивал, норовя повиниться первым. Они-то будут жить. Между прочим, кое-кого из помощничков не грех было бы к стенке. Хапуги проклятые! Если бы не сдерживал да не одергивал, давно бы на нарах валялись. Но с другой стороны, если бы всех взяли в самом начале, пока на миллион не наворовали, было бы лучше. За десяток-то тысяч на всех не приговорили бы к смерти, нет. Виноваты во всем кадровики рыбзаводов. Не народ, а подлецы. Ведь они видели, каких шакалов принимали. Все судимы по несколько раз, но каждого на доходное место. А на приемке сама система учета позволяла воровать. Там и дурак за умного сойдет. Кругом рыба, икра — и никакого контроля. Заместитель директора завода под нашу дудку гопака отплясывал. Что скажу, то и делал. А понимал ведь, понимал, что не зря его поили-кормили. Разогнал бы вовремя всю шайку-лейку и до сих пор бы работал сам, а я бы жил. Вот его надо расстрелять, а он пустяком отделался».
Астахов встал, прошелся от стола к двери, снова сел.
«Неужели откажут? Сколько еще ждать? Интересно, что выделывает моя красавица? Наверное, нашла другого. Молодец! На суде держалась ловко. Заявила: «Люблю его — и все. Денег не брала, про хищения не знала. Мелочишку кое-какую дарил». «Люблю»! Да она, кроме себя, никого не любит. Нет, неправда. Больше себя любит деньги да побрякушки дорогие. Спасибо, хоть не все рассказала. А собственно, за что спасибо? О себе беспокоилась, чтобы деньги и золотишко не отобрали. Читал в деле — сдала то, что в ушах было да на пальцах, а перепало ей раз в десять больше. Как же, любила! Теперь и на передачу не раскошелится. Любила на новой «Волге» прокатиться. Красивая, чертовка. И откуда в ней столько шику? Нет, наверное, все-таки любила. Просила ведь: «Остановись, брось все. Уедем». Не понимала, дура, что намертво повязан он со своими шакалами. Их возьмут — и его в любом месте, где бы ни жил, разыщут. А может, и надо было уехать? Нет. Надо было не начинать. И от рыбы уйти. Правильно говорил старик-воспитатель в колонии, когда за браконьерство второй раз попался: «К реке близко не подходи, тебя икра да рыба снова к нам затянут». Ошибся старик — не к нему в колонию, видно, отправиться придется. Неужели откажут? А вдруг помилуют? Если помилуют, отбуду срок, пойду на любую работу. Две сотни в месяц всегда заработаю. А если жить просто, их за глаза хватит. Неужели откажут?»
Бросившись на топчан, Астахов заснул и увидел себя совсем молодым, каким он был, когда за своей будущей женой ухаживал. На ней, худенькой, голубое платье, перетянутое широким поясом, коротко подстриженные светлые волосы. Сам он в сером дешевеньком костюме и в рубашке в тон ее платья. Оба веселые, беззаботные, без претензий, без комплексов. Проснулся, вскочил, снова заметался по камере, не находя себе места. Он понял вдруг: тогда, именно тогда был по-настоящему счастлив. И от того, что осознал это слишком поздно, заскрежетал зубами, прижался лбом к холодной стене и тихо завыл. А в голове молотом стучало: «Утвердят или помилуют?»
27 августа 1986 года приговор был приведен в исполнение.
До каких же пор?..
Работники правоохранительных органов, те, кто обязаны были вовремя пресечь столь широкую деятельность астаховской преступной группы, получили по заслугам[2]. Как выяснилось, некоторые из них даже потакали расхитителям. Но в большинстве своем они не знали о творящемся преступлении, хотя обязаны были знать. Однако меня больше поражают те люди, которые так или иначе общались с расхитителями, видели, как они богатели, разворовывая народное добро, и... не обращали внимания. Например, рыбаки, сдавая улов Астахову или его соучастникам, замечали, что у них крадут рыбу. По несколько штук, но крадут, обвешивают. Или вручают накладные на принятую икряную рыбу, а в них написано, что она яловая. Почему они не били тревогу, почему молчали?