Два дня назад Руби пробегала мимо небольшого массажного салона на Амстердаме, зажатого между компанией по ремонту компьютеров и конторой по обналичиванию чеков.
«МАССАЖ ГЛУБОКИХ ТКАНЕЙ, 1 час / 55 долларов, СПЕЦИАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ СЕРЕДИНЫ НЕДЕЛИ», – гласила написанная от руки табличка в окне.
Стоит попробовать, решает Руби, и прежде чем успеет передумать, снова выходит под дождь, направляясь на восток.
«Я постепенно начинаю понимать это место», – думает она, переходя одну улицу, потом другую, пока не добирается до нужного места.
Когда Руби входит, звенит дверной колокольчик, и стоящий за стойкой регистрации худощавый мужчина в чем-то похожем на шелковую пижаму кивает ей. Видимо, она его единственный посетитель, и вскоре мужчина ведет ее в маленькую комнатку, спрятанную в задней части салона, где едва хватает места для кровати и тростниковой корзины для одежды.
– Нижнее белье оставьте, – говорит мужчина, а затем отворачивается, чтобы она могла раздеться. Когда он, хрустнув костяшками пальцев, дотрагивается до нее, мир за ее опущенными веками вспыхивает оранжевым. Приятным это не назовешь, поскольку мужчина оказывается сильнее, чем кажется. Он давит, разминает мышцы, заставляет кости Руби хрустеть, но это успокаивает что-то внутри нее, помогает ей прийти в себя. У нее есть тело, нервы, сухожилия и хрящи. Она в Нью-Йорке, пьет слишком много водки и доводит себя до оргазма лучше, чем даже самый умелый из ее любовников. Она слишком много денег тратит на платья и иногда не встает с постели до полудня. Хвост, в который она завязала волосы, небрежен, да и зубы у нее кривоваты, но, тем не менее, когда этот щуплый мужчина надавливает локтем на ее левую лопатку, вызывая яркие искры под веками, Руби думает, что придавала «идеалу» слишком большое значение. В конце концов, есть что-то особенное в том, чтобы иметь недостатки.
Когда массаж заканчивается, Руби чувствует себя легкой, свободной, как если бы мужчина в той тесной комнате каким-то образом отвязал ее от берега и пустил в плаванье по морю. Руби, слегка смущенная собственной простотой, задается вопросом, неужели это все, что ей нужно – чтобы кто-то позаботился о ней, подарил ей час своего внимания? Если это действительно так, она готова возвращаться к этому мужчине хоть каждый день. Просто чтобы посмотреть, сколько еще ее проблем он может решить.
Руби улыбается, воображая себя совершенно освобожденной, когда ее телефон вибрирует в кармане куртки.
«Кто-то, оставшийся на другом конце света, проснулся», – думает она. Вероятно, Кэсси, которую дети обычно будят ни свет ни заря. Вынимая телефон из кармана и прикрывая экран ладонью, Руби перечитывает полученное сообщение трижды, прежде чем до нее доходит содержание. Но даже когда слова сложились в предложения, она все равно не до конца понимает их смысл.
В июле меня отправляют в Нью-Йорк на конференцию. Можешь поверить? Начинай подыскивать лучшие крыши, детка.
Эш последовал за ней в Нью-Йорк. За два месяца до свадьбы. За два месяца до женитьбы на своей идеальной девушке.
У Руби сводит живот. Дождь внезапно ощущается как пощечина.
Подумать только, она была так близка к тому, чтобы уплыть прочь.
Пять
Однажды вечером за ужином в середине нашей второй недели я прошу Ноя рассказать мне о городе. Теперь, работая вместе, мы привыкли есть за одним столом и делиться историями. Первые наши разговоры напоминали обмен картами, где каждый собирал о другом основную информацию, чтобы составить нужную комбинацию. Теперь же за хлопьями или сосисками мы разговариваем о науке, политике, религии – обо всем, что приходит мне в голову, о чем я хочу побольше узнать. Ной говорит, что у меня никудышное образование, и я, задумавшись обо всех тех школах в маленьких городках, которые я так часто меняла, не могу не согласиться. Я не возражаю, когда Ной говорит мне правду. Он делает это довольно часто, теперь, когда мы проводим много времени вместе. Я нахожу странной идею о том, что правда ранит. Как по мне, так это ложь наносит человеку самый большой вред.
– Мне пришлось многому научиться самой, – сказала я на днях Ною. – В основном благодаря библиотечным книгам и телешоу. А еще я наблюдала за другими людьми.
– Получается, ты самоучка, – ответил он. Когда Ной объяснил, что означает это слово, я сказала, что, вероятно, должно существовать более благозвучное название для чего-то столь важного, как взросление.
– Действительно, – сказал он с улыбкой, потому что, судя по всему, моя правда ему тоже нравилась.
Когда он спрашивает меня, что именно я хочу знать о Нью-Йорке, я пожимаю плечами и позволяю ему решать за меня. Вещи, которые не заметишь, просто повернув голову налево, направо или вверх.
Вот несколько интересных вещей, которыми он делится со мной за тарелкой китайской еды навынос: по всему городу работают четыреста семьдесят две станции метро, которые ежедневно перевозят пять с половиной миллионов человек. На самом деле и правда важно отойти от платформы, когда об этом объявляют по громкоговорителю, потому что каждый год около ста пятидесяти жителей Нью-Йорка попадают под проносящиеся мимо четырехсоттонные поезда.
– Сколько из них погибает? – спрашиваю я, и Ной говорит, что около трети попавших под поезд людей получают смертельные раны. Это заставляет меня задуматься о тех, кто выжил.
Ной уверяет меня, что в городе достаточно больниц, которые могут помочь. Направляемые городскими и частными операторами машины «скорой помощи» мчатся навстречу дорожно-транспортным происшествиям, пожарам и всевозможным людским катастрофам по тысяче раз в день. Каждые девять минут в Нью-Йорке умирает человек, но за это же время рождается два ребенка, так что при звуке сирен «скорой помощи» никогда не угадаешь, мчится ли машина навстречу жизни или смерти.
– Я уже начинаю привыкать к сиренам, – говорю я, и Ной кивает.
– Вот и отлично, малышка Джоан. Иначе они станут единственным, что ты слышишь.
Когда Ной говорит мне, что по всему городу насчитывается более шести тысяч храмов всех возможных религий, мы замолкаем, чтобы подумать обо всех невероятных вещах, в которые люди готовы верить, о божествах, которым они молятся. Я скармливаю Франклину остатки своего яичного рулета, когда Ной говорит, что, если бы существовала возможность слышать все молитвы одновременно, в ушах звенело бы восемьсот разных языков, от идиша и урду до креольского французского. Это заставляет меня задуматься, как жители Нью-Йорка вообще понимают друг друга.
– Это волшебство жизни в «плавильном котле»[17] площадью триста квадратных миль, – отвечает Ной, прежде чем сказать, что по крайней мере половина населения города приехала из какой-то другой страны или другой части Америки.
– Сколько из них приехали из Висконсина? – спрашиваю я, но Ной говорит, что не знает о Висконсине ничего, кроме того, что там родился архитектор Фрэнк Ллойд Райт. Сам Ной посещать этот город не планирует.
– Я не скучаю по нему, – быстро говорю я, на случай, если Ной подумает иначе.
В конце концов, со всеми этими разговорами о машинах «скорой помощи», людях и молитвах, я спрашиваю Ноя о двух дырах в земле. Те, что в центре города, на месте, где раньше стояли гигантские здания. Я была маленькой, когда это случилось, слишком маленькой, чтобы что-то понять. Вчера, отправившись к мемориалу, я провела кончиками пальцев по именам всех погибших в тот день, почувствовала следы их существования и поняла, какую память о невосполнимых потерях хранило это место. Я не сделала ни одной фотографии, хотя некоторые люди делали селфи у бассейнов-близнецов, позировали рядом с этими именами.
– Одиннадцатого сентября почти три тысячи человек погибли в Граунд-Зиро[18], – говорит Ной. – С тех пор мы потеряли еще много спасателей. Оказывается, весь мусор там, внизу, вся эта пыль и пепел, были токсичными. Достаточно токсичными, чтобы вызвать рак, который диагностируют и по сей день.
Я вздрагиваю при мысли о пыли и пепле. Внезапно мне кажется, будто я чувствую вкус мертвечины у себя во рту. Ной пристально смотрит на меня, а затем мягко улыбается.
– Знаешь что? Когда звезда умирает, оставшиеся от нее пыль и газ образовывают туманность – одну из самых красивых вещей в этом мире. Только за этой туманностью кроется что-то более интересное, потому что она обозначает области образования новых ярких звезд. Их называют звездными колыбелями. Таким образом, звездная пыль – одновременно и конец, и начало всего сущего. Галактическое напоминание о том, что между рождением и смертью не так уж много различий.
– Я не знала, – честно признаюсь я, – что звезды могут умирать.
Наверное, я думала, что некоторые вещи существуют вечно. Сейчас, оглядываясь назад, мне кажется таким очевидным, что все вокруг меняется. Когда Ной показывает мне изображения туманностей на своем ноутбуке, я соглашаюсь, что звездная пыль – самая красивая вещь, которую я когда-либо видела. Но при мысли об умирающих звездах и звездных колыбелях у меня сердце сжимается в груди. Это напоминает мне о том, что все не вечно, когда я так отчаянно хочу, чтобы все оставалось точно таким же, как сейчас: ужинать с Ноем, ждать завтра, когда привезут двух низких толстеньких корги, и знать, где я буду – не только завтра, но и послезавтра.
Я устала от красивых вещей, которые заставляют меня грустить. Хотелось бы мне любить что-то, в чем я не обнаружу оголенные провода или дешевые детали, стоит только это перевернуть. Впервые я жалею, что Ной настаивает на том, чтобы говорить мне только правду.
Но я думал, ты хочешь знать, как все устроено, Малышка Джоан.
Я почти слышу, как Ной говорит это в ответ на мою внезапную меланхолию. Пока мы убираем со стола и готовимся ко сну, я заставляю себя улыбаться всему, чему он меня учит, всему, что узнаю о мире. Я не признаюсь ему, что никогда больше не хочу смотреть на туманности или видеть эти дыры в земле.