Олигер Николай Фридрихович
При казенной бумаге
Николай Олигер
При казенной бумаге
День был праздничный, но блюстители общественного спокойствия должны, в случае необходимости, исполнять свои обязанности и по табельным числам. Поэтому помощник тюремного начальника, в мундире и при орденах, перед обедней зашел в контору и подписал там несколько заготовленных писарями бумажек. Все они были самого маловажного содержания, и только одну, последнюю, помощник перечитал повнимательнее и сейчас же отдал несколько распоряжений.
Сначала писарю:
-- Ступай в караульное помещение и скажи старшему, чтобы отрядил двоих для сопровождения.
Потом надзирателю, который от безделья ловил сонных осенних мух, жужжавших у открытого окна:
-- Возьми политического из одиночного коридора, из сорок седьмого номера. Пусть оденется. В город пойдет.
Сделав все это, помощник хотел было идти в церковь, зная, что все остальное сделается и без него, но почему-то передумал и остался в конторе.
Пришли два солдата, совсем готовые в поход: с винтовками и патронными сумками. Один -- веснушчатый, бледный, со строгим и слегка испуганным лицом. Другой -- черноволосый и бойкий.
-- Кто старший по конвою?
Бойкий выдвинулся вперед.
-- Так что я буду, ваше благородие.
-- Инструкции знаешь?
-- Так точно. Не впервой.
Помощник сморщился и крякнул, а затем сказал с удвоенной строгостью:
-- Будешь препровождать опасного политического. Никакого общения с вольными не допускай и держи ухо востро. Понял? За малейшее упущение будешь отвечать по всей строгости закона.
-- Так точно! -- отозвался бойкий казенным голосом.
Веснушчатый учащенно заморгал и подтянулся.
Помощник протянул солдату сложенную пополам четвертушку с подписями и расплывчатой синей печатью.
-- Возьми препроводительную бумагу. Сдашь там под расписку, а потом доставишь обратно.
Солдат молча сунул бумажку за обшлаг шинели и внимательно посмотрел на арестанта, которого в это время привел надзиратель.
Арестант был еще совсем молодой, с едва пробивающимися усами и чистенько одетый в штатское платье: темный пиджак, синяя вышитая косоворотка и широкополая шляпа. На ногах -- ботинки с пуговками. На вид ничего опасного не было, и поэтому оба солдата -- особенно веснушчатый -- сразу настроились особенно подозрительно.
Бойкий расписался, где следовало, довольно уверенно водя пером по бумаге, потом оба стали по бокам арестанта, который щурился и морщил нос от яркого солнечного блеска, заливавшего контору.
-- Ну, марш!
Пошли.
Тюрьма -- на горе, над самой рекой. Кругом -- виноградники, сады, длинные, темные прямоугольники огородов. А вдали, в ложбине, едва маячит город. Чтобы добраться туда, нужно прошагать добрых верст шесть.
Осень уже на исходе; уже чувствуется, что близко зима, а солнце греет тепло и ласково, и кажутся золотыми в его лучах увядшие листья виноградников. Погружаясь в синеву неба, высоко летят паутинки. Деревья уже почти обнажились, но стоят такие веселые, тоненькие, стройные. Бодро вливается в грудь воздух, густой и пахучий.
За тюремными воротами арестант приостановился на одно почти незаметное мгновение, расправил члены и глубоко вздохнул. Долгая прогулка под осенним солнцем радовала его как призрак свободы. А после вечного серого сумрака одиночки все краски казались особенно сочными, запахи -- пряными, звуки -- серебристыми, как колокольчики католической мессы.
Солдаты, должно быть, привыкли к золоту виноградников, к яркому солнцу, к воздуху. Их загорелые лица мало изменились здесь, за воротами: даже как будто сделались еще более сосредоточенными и выжидающими. Оба шли в ноту, и арестант невольно применялся к их заученным, размеренным движениям.
Обогнули стену неуклюжего кирпичного завода, пересекли опустевший уже огород по протоптанной поверх разрытых гряд тропинке. Рыжеватая громада тюрьмы скрылась из глаз, и теперь было еще просторнее и еще веселее.
Одиночество располагает к болтливости. Арестант дышал полной грудью, наслаждался солнцем и воздухом, -- и ему страстно хотелось поделиться своими переживаниями хотя бы с этими серыми и угрюмыми людьми, которые именно для него припасли свое оружие и, во всяком случае, были похожи больше на врагов, чем на друзей.
Сказал несколько слов, которыми обычно завязывают разговор с незнакомыми.
-- Какая хорошая осень стоит... Что, всегда так бывает в этих краях?
Солдаты встрепенулись, быстро взглянули сначала на арестанта, а потом друг на друга.
-- Что бывает-то? -- переспросил веснушчатый.
-- Да вот погода такая осенью! -- объяснял арестант. -- И тепло. У нас, на севере, давно уже снег лежит и волки по ночам воют.
-- Волков тут нетути, потому что город! -- нехотя процедил веснушчатый, но старший все-таки оборвал его:
-- Поговори!..
Арестант усмехнулся и промолк. Три пары каблуков дружно и бойко стучали по засохшему, как асфальт, чернозему. У старшего что-то звякало в кармане: должно быть, медные деньги. Этот звук казался солдату недостаточно официальным, и он время от времени исподтишка придерживал карман рукой.
На перекрестке двух дорог приютился белый саманный домик с камышовой крышей. Перед домиком, на дороге, возился со щепочками ребенок лет четырех, в коротенькой, до пупа, розовой рубашонке. Из калитки, заслышав шаги, вышла уродливая беременная женщина, смотрела на проходивших злыми зелеными глазами. Арестант, осторожно минуя мальчика, прищелкнул пальцами:
-- Эх ты, бутуз!
Женщина бросилась к ребенку и, с трудом сгибаясь, оттащила его к калитке. И, не сводя с арестанта зеленых глаз, бросила в него руганью, мелкой и колючей, как сенная труха. Арестант закусил губу и нахмурился.
Прошли версты две, -- а город был еще все так же далеко, и едва приблизился небольшой поселок, который нужно было миновать по дороге. Солдатам, по-видимому, начинало надоедать напряженное молчание. Они все чаще и чаще искоса взглядывали на арестанта, а старший беззвучно шевелил губами, как человек, занятый какою-нибудь неотвязной думой.
Потом веснушчатый пробормотал скороговоркой:
-- Обед-то, чай, без нас привезут в караулку...
-- Так что ж?.. Оставят, сколько полагается! -- успокоительно отозвался высокий.
-- Черта с два оставят... Слопают!
Арестанту захотелось закурить, и, когда он полез в карман за табаком, солдаты сейчас же прекратили разговор и заметно крепче сжали винтовки. Веснушчатый даже подался вперед всем корпусом, как человек, приготовившийся ко всяким случайностям. Арестант достал табак, кусочек папиросной бумаги и принялся свертывать папироску. Старший вдруг грубо опустил свободную руку ему на плечо.
-- Это не полагается... Оставь!
-- Что не полагается? -- удивленно переспросил арестант.
-- Курить, значит, которые арестованные.
Арестант слегка нетерпеливым движением освободил плечо.
-- Мне разрешено. Я -- политический.
-- Это нам неизвестно. Не полагается -- и шабаш.
-- Что за глупости такие...
-- Нельзя, говорю!
Арестант покраснел от гнева, но сдержался и послушно спрятал табак. А солнце светило так ласково, и так хорош был чистый степной воздух, полный нежного запаха увядающих листьев. Не хотелось таить в себе злобу, потому что лучше быть таким же ласковым и добрым, как солнце. И, в конце концов, ведь, они совсем не обязаны относиться к нему иначе, как к врагу.
По неровной, кочковатой дороге солдатам, должно быть, очень неудобно было идти в неуклюжих и жестких казенных сапогах. У политического тоже заболели подошвы, но он был бы доволен, если бы дорога оказалась и еще вдвое длиннее. Только бы подольше не возвращаться в мертвый серый сумрак.
Добрались, наконец, до поселка. В нем всего одна только улица, широкая, густо обсаженная акацией и вишнями. Плети мелкого вьющегося винограда повисли на кое-как сколоченных заборах, сквозь щели которых свободно пробираются не только кошки и собаки, но и люди. От улицы разбегаются в обе стороны узенькие переулки, и там стоят подернутые заленью лужи, хотя дождя не было уже больше месяца.
В середине поселка -- маленькая, квадратная площадь, вытоптанная скотом и изрытая свиньями, а на этой площади -- совсем уже маленькая, словно игрушечная, деревянная церковь.
Когда проходили мимо церкви, арестант вспомнил, что сегодня большой осенний праздник. В палисаднике и на паперти толпились люди, нарядно и пестро одетые. Много женщин и детей, взрослых мужчин поменьше, -- и эти были совсем незаметны в своих темных костюмах. Рдели и переливались всеми цветами желтые, красные и малиновые платки и кофты.
Богомольцы лущили семечки, громко переговаривались, не прислушиваясь к тому, что делалось в церкви. Сквозь открытую дверь, в полумраке, мелькали дымные огоньки свечей.
-- Надо быть, престол у них сегодня! -- догадался старший солдат и подтянулся, чтобы помолодцеватее пройти мимо толпы. Грозно сдвинул брови.
Богомольцы притихли, громкий разноголосый говор перешел в смутный шепот. Арестантов водили по этой улице каждый день, и в одиночку, и большими партиями, -- но те были одеты в серое казенное сукно, и, вообще, совсем не были похожи на этого.
-- На пуговках! -- выговорил кто-то, всматриваясь в башмаки политического. И арестант почувствовал, что праздничная толпа почему-то настроилась враждебно. Он невольно ускорил шаги, и то же самое, чтобы не отстать от своего невольного спутника, сделали солдаты.
Вывернулись откуда-то мальчишки. Прыгали, вертелись у самых ног. И хором кричали, довольные неожиданным развлечением:
-- Разбойник! Разбойник!
Арестант засмеялся. Старший солдат шутливо махнул винтовкой.
-- Цыть, пострелята!
Рассыпались, как горох. Отстали.
-- Вот и они, как вы! -- сказал арестант.
Старший взглянул удивленно.