-- Ну, Бог даст, скоро отдохнете! -- примирительно сказал вахмистр и повернулся к арестанту, который, не спеша, докуривал папиросу. -- Я так полагаю, что скоро и вам какое-нибудь облегчение выйдет. Очень уж от этой войны народ поумнел. Пустит кое-что насмарку.
Арестант, благодаря долгому тюремному сиденью, был совсем не в курсе текущих событий, но кое о чем все-таки догадывался. Помогало, может быть, особое, почти инстинктивное чутье, развивающееся в вынужденном одиночестве. И сейчас арестанту казалось не совсем понятным, почему вахмистр разговаривает о грядущих событиях не только без всякого огорчения, но даже с некоторой радостью. Вахмистр легко, как по книге, прочел мысли собеседника и объяснил:
-- Вы вот, молодой человек, пожалуй, и за людей нас не считаете, а мы многое понимаем не хуже вашего. Если вожжи через меру натягивать, так они и оборвутся, пожалуй. И кони всю телегу разнесут... Так что от всего нашего житья одно мокрое место останется. Поослабить надо. До пределов умственности.
-- Внизу поумнели, да сверху дураков много! -- выговорил тот писарь, что стучал на машинке. -- Добром не дадут.
Вахмистр крякнул.
-- Не дадут, так сами и поплачутся. Наше-то дело небольшое.
-- Однакоже... а если без дела придется остаться? -- поинтересовался арестант.
-- Не может этого быть. Если вы даже республику заведете, так и то без жандармов не обойтись. Во Франции-то их нету разве?
-- Ну, там... Немножко в другом роде.
-- И мы будем в другом роде. Смекалки хватит. Разве пожалуй, генерала нашего уберут, так тому -- скатертью дорога. Такой окаянный веред, прости Господи...
-- А уж наш батальонный всякого за пояс заткнет! -- оживился старший солдат. -- Всякого японца гаже. У нас говорят которые что, как погонят на военные действия...
-- Никуда вас не погонят! -- отрезал вахмистр. -- Не нынче-завтра уже и мир подпишут. Навоевались.
И предупредительно рассказал арестанту целую кучу самых свежих новостей. Тот внимательно слушал, стараясь отделять ложь от правды, но, по-видимому, все то, о чем рассказывал вахмистр, было настоящей, доподлинной истиной. Под влиянием этой истины на душе у арестанта становилось все светлее и светлее, -- но вот тихонечко открылась дверь в соседнюю комнату. Выглянул Павлов.
-- Пожалуйте!
Солдаты поднялись было вместе с арестантом, но вахмистр удержал их:
-- Не надо. Только наследите везде. Там ковры...
-- Приказано, чтобы не спускать глазу! -- настаивал старший.
-- Теперь уже не твое дело. Мы отвечаем.
Солдаты все-таки тревожились. Все время, пока не было арестанта, опасливо посматривали на дверь и вздыхали.
Один из писарей покончил с перепиской какой-то длинной ведомости на больших разграфленных листах, зевнул и потянулся.
-- Управился... Авось, теперь в город пустят.
-- Держи карман шире! -- усмехнулся тот, который сидел за машинкой. -- Еще столько же подвалят. Я видал у полковника в кабинете... Приготовлено...
-- Хуже каторги! -- обозлился писарь. Встал и, помахивая руками, чтобы скорее прогнать усталость, подошел к солдатам. -- Курские?
-- Так точно! -- с некоторым удивлением согласился веснушчатый. -- А вы почем узнали?
-- Да так, по всему. И по говору и по обличью. Я и сам оттуда. Угнали вот служить за тридевять земель, а у меня там хозяйство большое. Теперь, пишут, все в развал пошло.
-- Без хозяйского надзора -- не хозяйство!
Старший солдат нахмурился и опять сплюнул. Сказал потом, не обращаясь ни к кому в отдельности:
-- Вот господин вахмистр докладают, что скоро народу облегчение выйдет... А по моему рассуждению, -- все для начальства. Сейчас разве для себя тяготу несем, -- хоть малую долю? Все для них. И господинчика вот этого привели. Он с начальством в раздоре, а мы канителься. По мне, так он хоть сейчас ступай на все стороны, потому что мне он не враг... Ну, и после так будет. Начальство же и заберет себе всю волю.
-- Ты присягу принимал? -- с неожиданной строгостью спросил вахмистр, постукивая пальцами по подоконнику.
Солдат уловил эту новую нотку и сразу поблек.
-- Известно, что за престол и отечество... Но, как вы сами говорить изволили, насчет свобод...
-- То-то, что "изволили"... Такие вещи тоже с толком понимать надо. Я -- человек с образованностью и потому знаю, как и что следует, а ты -- деревенщина, облом. Тут, например, канцелярия, присутственное место, а ты харкаешь на пол, словно в кабаке. Твое дело -- слушаться и исполнять, а наше -- думать и приказы отдавать. Понял?
-- Известное дело, что так! -- зачастил испуганно веснушчатый, видя, что его товарищ молча закусил губы. -- Болтает себе по необразованности. Солдат должен слушаться приказа, и никаких. Просто себе болтает...
Писарь повернулся на каблуках, заложил руки в карманы и пошел к своему стулу. По дороге бросил язвительно:
-- Эх, вы... А еще курские! И на что это вас таких земля родит!..
Со времени ухода арестанта прошло не более получаса, когда он уже вернулся обратно в сопровождении осторожно позвякивавшего шпорами Павлова. Арестант был сердит и красен, и даже волосы на голове у него взъерошились, как у потревоженного ежа. Укоризненно сказал вахмистру, который все еще барабанил пальцами:
-- Хорошее, можно сказать, облегчение вышло! Прокуратура новую статью прибавила, -- и все дело обращено к доследованию. Только и всего. За нос водят только. Все равно, я раз навсегда отказался от показаний...
-- Агентурные сведения, может быть? -- осторожно предположил вахмистр.
-- Уж это вам лучше знать! -- все еще горячился арестант, но, усевшись на старое место между конвойными, сразу остыл и улыбнулся. -- Досадно, знаете... Вы-то, конечно, не виноваты и против вас я ничего не имею, но там...
Он кивнул головой в сторону комнат с гардинами и коврами.
-- Да-с, человек черствый! -- согласился вахмистр. -- Однакоже, и он не сам по себе... Как сверху прикажут!
Конвойные встали и нетерпеливо переминались с ноги на ногу.
-- Скоро отправляться-то?
-- Торопиться некуда! В этакое место всегда поспеется! -- благодушно сказал вахмистр, однакоже, приказал машинисту: -- Отстукай-ка препроводительную, я снесу на подпись...
Писарь вставил в машину новую четвертушку и бойко защелкал, отбивая бледно-лиловыми буквами привычные фразы. Арестант тоже поднялся и заглянул через плечо писаря на четвертушку. Прочел:
"По прекращении надобности при сем возвращается вам для содержания на прежних основаниях во вверенной вам тюрьме"...
-- Уж хотя бы бумагу препровождали при человеке, -- а то человека при бумаге... Ядовитые вы люди, господин вахмистр!
-- Бумага важнее, потому что без этой бумаги вас и самого в тюрьме не примут! -- объяснил писарь. -- На свободе -- паспорт, а с конвоем -- препроводительная. Без того никакого порядку не будет...
Докончив четвертушку, ловким движением выдернул ее из машины и передал вахмистру. Тот опять сделал официальное лицо, поправил аксельбант, подкрутил усы и осторожно, как в святилище, вступил в комнату с гардинами.
Через четверть часа трое шли обратно по дороге в тюрьму. На прощанье вахмистр сообщил арестанту еще одну довольно важную политическую новость и этим снова привел арестанта в самое радужное настроение. Теперь он шагал по мостовой бойко и весело, хотя не успел еще отдохнуть как следует от утренней прогулки, внимательно рассматривал встречных и одному поклонился, -- незаметно, одними глазами.
Встречный -- пожилой человек с жиденькой седеющей бородкой -- сдернул измятую шляпу и даже помахал ею в воздухе в знак приветствия. Но остановиться не решился и пошел дальше, все помахивая шляпой и кланяясь.
-- Вишь ты! -- удивился старший солдат. -- Тоже из ваших товарищей, видно?
-- Нет, так... Просто хороший человек.
-- Старый уж, гляди... А не боится!
-- Чего им бояться? -- оборвал веснушчатый. -- Не наш брат...
-- Ну, тоже, как припечатают...
Проехали на извозчике две накрашенных девушки в слишком пестром одеянии. Должно быть, заинтересовались таким невинным на вид, молодым и веселым человеком, который шел по улице в сопровождении такой грозной стражи. Одна, в малиновой шляпке с желтыми перьями, крикнула:
-- Миленочек бедный! За что это такого красавчика?
А другая, в розовом, послала воздушный поцелуй.
-- Ого-го! --многозначительно протянул старший и засмеялся. -- Тоже знакомые?
-- Нет, к сожалению. Некогда было на воле такими делами заниматься... И на том спасибо, что пожалели.
-- А душа у них мягкая, это верно. К иной присосется какой-нибудь подлюга, мучает всячески, деньги тянет, -- а она хоть бы что... Только пуще любит. У всякого свое сердце есть, ежели хорошо понять. Оно, конечно, вахмистр -- тоже начальство... И ежели бы не по службе...
-- Что же?
-- Тоже подлюга он, вот что! -- неожиданно закончил старший. -- Из таких, что мягко стелет, да жестко спать... Говорит всякие слова, а как понадобится -- родную мать продаст.
-- Нет, почему же! -- не очень настойчиво возражал арестант. -- Я думаю, и он тоже -- как все. Вот объяснял же писарь, что не может жить человек без казенной бумаги. В вахмистре, может быть, бумаги больше, чем человека, но и в нем все-таки человек есть. Иначе не стал бы рассказывать мне разных новостей, потому что по бумажке-то уж этого никак не полагается.
Веснушчатый так же внимательно, как его товарищ, вслушивался в то, что говорил арестант, но, должно быть, не совсем понял. А старший удовлетворенно прищелкнул языком.
-- Вот! И то правильно! Нашего солдата возьми: не человек, а насквозь бумага! А не бумага, так винтовка. Сейчас идем и бумажку с собой несем в обшлаге, а к бумажке живой человек припечатан. И выходит: несут две винтовки бумажку, а для чего -- про то один бес знает.
Уже выходили из города, и здесь даже веснушчатый почувствовал себя свободнее. Вмешался в разговор, отстаивая свою постоянную позицию;