ил. Все казалось слишком ничтожным и мелким сравнительно с тем простым и ясным ощущением здоровой, крепкой жизни, которое переполняло сейчас.
Старший совсем забыл о своей винтовке, веснушчатый тоже отставил в сторону свою и жадно цедил сквозь зубы вино, окончательно отказавшись от мысли об ответственности.
Вот если бы сейчас скользнуть под стол, сбить с ног старика, который загораживает дорогу, и перемахнуть через низенький заборчик, то солдаты, наверное, потеряют след еще скорее, чем это случилось бы там, на болоте. Инстинктивно выплыла эта мысль в приученном к борьбе мозгу, но не зажигала сердца пламенем, оставалась холодной, рассудочной.
Поднял взгляд, чтобы измерить расстояние до забора, и встретился с пристально устремленными глазами девушки. И теперь уже эти глаза не опустились под его взглядом, а как будто хотели проникнуть глубоко, в самую душу.
Девушка спросила тихо, едва шевеля губами:
-- Скучно вам?
-- Скучно? Нет, не скучно. Хорошо, как в раю.
По пухлым губам скользнула улыбка.
-- Не теперь. А... там?
Кивнула головой по направлению к тюрьме.
-- Там не весело. Но все же жить можно. Жить везде можно, если не болит душа.
-- А мне думается, я там на другой же день удавилась бы. Страшно. Ни свету ни воли... И вам тоже, наверное, очень худо. Только вы сознаться не хотите.
-- Почему же так?
-- Гордый вы. Не хотите, чтобы вас жалели. А мне таких и жаль, -- которые не жалуются. Я нищим никогда не подаю: не люблю их... Вино уже все у вас?
Арестант молча подвинул ей свою кружку. Принимая ее, девушка, как будто случайно, положила свои пальцы на его руку, крепко прижала. Ласковую и порывистую нежность ощутил арестант в этом пожатии, похожем на незримый поцелуй. И принял его не как милостыню, а как награду.
-- Спасибо!
Тонкие руки, неожиданно сильные, наклонили кувшин. Вместе с мутной струйкой вина журчали слова:
-- Скорее, скорее выходите на волю. А не то -- молодость уйдет, будет уже не та жизнь. Молодым выходите.
-- Выйду. И с вами встречусь. Хорошо?
Все так же ласково, но с легкой насмешкой посмотрели глаза.
-- Тогда -- не встретитесь. Это теперь только... А тогда -- зачем я вам? Других найдете, получше.
-- А где они? Нет лучше вас.
Сказал так искренно, потому что так именно сейчас и думал. Девушка поняла, что он не лжет, густо покраснела. Но, смущенная, все же нашла под столом его ногу. Опять соединились в прикосновении, быстром и обещающем. Острое, неожиданное наслаждение давала обоим эта близость, рассказывала о том, как хорошо любить.
Дума о побеге уже не возвращалась больше. Нет, нет. Только продлить бы, продлить бесконечно эти новые минуты.
Когда совсем опустел огромный кувшин, веснушчатый очнулся.
-- Да, ведь, пора же!
В самом деле: уже низко склоняется солнце, и порозовевшие лучи ложатся косо, рисуя длинные синие тени. Старик не стал больше удерживать: понял, что мог подвести гостей под ответ.
-- Не обессудьте на угощенье... Чем Бог послал!
-- Премного вам благодарны! Что уж там: и сытно и пьяно.
Молодое вино, когда поднялись с мест, сковало ноги коварной ленью. Веснушчатый даже пошатнулся немного и крепко оперся о винтовку, чтобы сохранить равновесие. Арестант тоже чувствовал, что почти пьян, но не знал, от чего больше: от вина или от близости девушки, которую сейчас любил.
Когда прощались, арестант протянул руку девушке, а та подалась к нему всем своим сильным, прекрасным телом, почти прижалась к его груди своей грудью. И, обдавая горячим дыханьем, шепнула:
-- Выходи... скорее... Увидимся? Да?
Белый домик, праздничная, с красными каемками, скатерть, сомкнувшиеся над узким переулком деревья, -- все позади. Три длинные тени бегут вперед по дороге, ломаются в рытвинах, дрожат на тонких и вытянутых, как телеграфные столбы, ногах. Скоро уже покажется на высоком холме, над рекой, кирпично-красный, тяжелый четырехугольник тюрьмы.
Старушка на прощанье дала еще солдатам пахучую дыню, небольшую, продолговатую, похожую по виду на перезревший огурец. Высокий долго прятал ее то в один карман, то в другой и, наконец, понес просто в руке.
Вино шумело в головах, никак не могли разойтись ноги, ступали неверно и медленно.
-- Ну, угостили! -- говорил веснушчатый и громко икал. -- Уж это... вот!
Старший соглашался:
-- Чего лучше! Стало быть, не перевелись еще добрые люди на свете. Старики почтенные... В старину, надо полагать, народ-то и весь получше нашего брата был. Небось, приходи к тебе на хутор, -- не накормишь! Еще и собак спустишь, пожалуй...
Но веснушчатый чувствовал себя сейчас добрым и расточительным.
-- Зачем собак? И я могу по чести... Во Христа верую!
Старший заломил фуражку на затылок, держал в одной руке дыню, в другой -- ружье и запел тоненьким фальцетом:
Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой,
Крутится-вертится -- хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть...
Внизу, в долине, где шли теперь, легла уже густая тень. А на холме горели огненные стены тюрьмы, и, несмотря на расстояние, отчетливо выделялись частые решетки на безобразных окнах. Солдат круто оборвал песню и на ходу повернул голову к арестанту.
-- Попробовали воли... Чай, не хочется теперь... Туда-то?
-- Нет, все равно. Устал я.
-- Ну, а если бы... Если бы отпустили мы вас?
-- Заболтал пустое! -- выступила у веснушчатого сквозь винные пары прежняя тревога. -- Как мы можем? Человек сам понимает. Мы и то, если по правилам службы, так большой поступок сделали.
-- Молчи, гнида! Чем пожалеть человека, так ты только о своей шкуре. А много она стоит, твоя шкура? Всю вон мухи засидели... Дисциплинарки боишься? Так, ведь, из дисциплинарки, брат, на войну не посылают. Тебе же лучше.
-- Сейчас я все равно не ушел бы! -- объяснил арестант, чтобы избежать ссоры. -- Мы с вами хлеб-соль делили, и сейчас подвести вас было бы с моей стороны нечестно. Я не могу так. Так и запишем, что еще не судьба мне от тюрьмы избавиться.
А в ушах еще стоял прерывистый шепот:
"Выходи... скорее"...
Но уже не звал, не манил так, как там, в палисаднике. И, как там отступала и бледнела вся внешняя жизнь, так теперь, с каждым шагом вперед, она возвращалась властная, сложная, непобедимая. Ну, да. Старик и старуха, похожие на святых, и красавица, оживившая в своем теле паросский мрамор. Но не рай. Даже не радость. Просто -- сон, далекий от души.
И, по мере приближения к огненным стенам, росли прежние страхи и тревоги веснушчатого.
-- Смотри ты... Бумагу не потерял ли?
-- Стой!
Даже арестанту передалась эта тревога. С нетерпеливым ожиданием он смотрел, как старший неуверенно шарит за обшлагом трясущейся рукой.
-- Потерял, дьявол! -- в тоске вопил веснушчатый.
-- Вот... Кажись, она. Измялась малость. Эта, что ли?
Поднес бумажку к глазам арестанта. Тот прочел в тусклом свете сумерек уже знакомую фразу:
"По прекращении надобности при сем возвращается вам для содержания на прежних основаниях"...
-- Она самая.
Подобрали брошенную впопыхах дыню и пошли дальше. Старший некоторое время молча соображал что-то, потом сказал почти трезвым голосом:
-- Как это вы говорили-то... В каждом, мол, больше бумаги, чем настоящего человека. И опять мы, стало быть, в полном сборе. А то там, было, -- у стариков-то, -- я и винтовку бросил и о препроводительной забыл. Видишь ты... А теперь в сборе. Хоть сейчас на инспекторский!
Веснушчатый предупреждал:
-- Запеть опять не вздумай! Близко уже... Неравно услышат. Спрячь дыню-то...
-- Спрячу, отвяжись!
Спутывали крепкой паутиной пьяная лень и усталость. Таким крутым и длинным казался подъем на холм. И все-таки заметно было, что движения солдат становятся все более правильными и ритмичными, и не колышутся бестолково над их головами жала штыков. Арестант шел, опустив голову и глядя себе под ноги. Скорее чувствовал, чем видел, как обогнули кирпичный завод, через опустошенный огород выбрались на площадку перед самыми тюремными воротами.
-- Так уж по уговору! -- тревожно шептал веснушчатый. -- В случае чего -- не выдавайте. В жандармском, мол, задержались долго...
-- Да ладно уж... До свидания теперь.
Перешагивая через порог калитки, арестант оглянулся. С запада поднимались тучи, и вечер был теперь такой же унылый и серый, без света и красок, как та бесконечная вереница дней, которая ждала за кирпичной стеной.
----------------------------------------------------
Источник текста: Собрание сочинений, Том III. 1912 г.
Исходник здесь:Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.