— И ты о цыганах ничего нам сказать не можешь?
— А чего я про них скажу?.. — Кузнец исподлобья взглянул на бригадира: — Без моего сказу все знаешь.
— Как они сегодня с работы ушли? — спросил Голубев.
Кузнец пожал плечами:
— Дак, кто ведает, как…
Бригадир нахмурился:
— Ты не был, что ли, с утра на работе?
— Был.
— Ну, а в чем дело, Федор Степанович? Почему откровенно говорить не хочешь?
— Я ж ничего особого не знаю.
— Тебя «особое» и не спрашивают. Вопрос конкретный ставится: как цыгане сегодня ушли с работы?
Кузнец помолчал, несколько раз опять кашлянул. Затем, как будто обдумывая каждое слово, медленно заговорил:
— К восьми утра все десятеро мужиков под главенствованием самого Миколая Миколаича Козаченки явились в мастерскую. Не успели перекурить перед началом работы, Торопуня на своем самосвале подкатил. Правую фару, видать, по лихости умудрился напрочь выхлестать…
— Это шофер наш, Тропынин фамилия, а прозвище за суетливость получил, — объяснил Голубеву бригадир.
Кузнец, будто подтверждая, кивнул головой и продолжил:
— С Торопуниной фарой занялся сам Козаченко. Быстро управился, и цыгане всем гамузом стали домкратить списанный комбайн, на котором в позапрошлом годе Андрюха Барабанов работал, чтоб годные колеса с него снять… Глядя по солнцу, часов в десять прибег Козаченкин старший мальчуган Ромка и во весь голос: «Батька! Кобылу украли!» Козаченко с сынишкой одним мигом — к табору. Совсем недолго прошло — опять Ромка прибег. Погорготал с цыганами по-своему, и вся компания цыганская, как наскипидаренная, к табору чуть не галопом подалась. Больше я их не видел.
— Что там стряслось? — удивленно спросил Гвоздарев.
— Дак, если б Ромка по-русски говорил, а то он по-цыгански: «Гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр»… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.
— Значит, цыгане около десяти утра бросили работу? — уточнил Голубев.
— Может, позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах, а я по солнцу время определяю.
— Это при Тропынине произошло?
— Нет. Когда Торопуня, наладив фару, отъехал с Андрюхой Барабановым от мехмастерской, побольше часу миновало, как Ромка первый раз появился.
Бригадир, повернувшись к Голубеву, пояснил:
— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать личную автомашину «Лада». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И повернулся к кузнецу. — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?
— Ну, — подтвердил кузнец.
Голубев, перехватив его настороженный взгляд, спросил:
— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?
— Этот раз нет.
— А раньше?
— Вчерашним утром пасечник в мех мастерскую заходил.
— Зачем?
— Чего-то с Козаченкой толковал.
— Что именно?
— Будто про тележное колесо разговор шел. Не знаю, на чем они столковались.
— Репьев что, предлагал колесо цыганам?
— Так как будто бы.
— А цыганочку Розу знаете?
— Знаю.
— Она не родня Козаченко?
— Сестра. Миколай Миколаич в строгости ее содержит, а Роза подолом так и крутит.
Кузнец заметно успокоился, однако лицо его при свете электрической лампочки по-прежнему казалось замкнутым, а глаза избегали встречаться со взглядом Голубева, словно что-то утаивали. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ на них ничего существенного, Голубев закончил разговор. Федор Степанович сразу повеселел, правой рукой сделал перед грудью замысловатое движение, будто перекрестился, и, поклонившись, поспешно вышел из кабинета.
— Верующий он, что ли? — посмотрев на бригадира, спросил Голубев.
— Есть за Федором Степановичем такая слабость. Чуть не всю библию наизусть помнит, церковные посты соблюдает строжайшим образом, праздники божественные все знает… — Гвоздарев усмехнулся: — Любопытная штука с религией получается. Взять, к примеру, того же Федора Степановича. Всю сознательную жизнь при Советской власти прожил, а в бога верит. Поддался в детстве религиозной мамаше. Даже семьи не завел, живет бобылем. Но мужик честный, труженик — на загляденье.
— Кажется, с цыганами он что-то мутит…
Бригадир задумался:
— Недоговорить Федор Степанович может, но соврать, это никогда!
— Чего же он боится?
— В свидетели, наверное, попасть не хочет. — Гвоздарев мельком взглянул на часы: — Ого! Придется вам заночевать у меня, гостиницы в Серебровке нет.
— Я обещал Кротову. Не беспокойтесь.
— До усадьбы участкового дальше, чем до моей.
— Разговор у меня с участковым.
— Это другое дело, — пробасил бригадир.
Серебровка, погруженная в осеннюю темень, тихо засыпала. В большом дому участкового светились только два окна. Когда Голубев, миновав просторную веранду, вошел в дом, Кротов, облаченный в вышитую крестиком рубаху-косоворотку, сидел в кухне за столом. Увидев Голубева, он отложил газету, снял очки, улыбнулся:
— Думал, уж не придете… Семья спит, сам угощать буду, — и, не суетясь, стал разогревать на электроплитке большую сковороду жареных окуней. — Вчера вечером на Потеряевом озере с удочкой полчаса посидел — хорошо окунь брался.
— Часто в Березовке бываете?
— Каждый день. Там центральная усадьба колхоза, вот и рабочий кабинет там же.
— Не надоедает взад-вперед ежедневно по два километра шагать?
— Это у меня как физзарядка. Если срочно нужно — служебный мотоцикл имеется, связь к моим услугам, — Кротов показал на телефонный аппарат, стоящий на тумбочке у кухонного буфета. — Так что, можно сказать, неудобств не испытываю от того, что не на центральной усадьбе живу. Серебровка — деревня лучше, чем Березовка.
— Каждый кулик свое болото хвалит, — с улыбкой сказал Голубев.
— Привык я здесь. — Кротов включил электрический самовар и неожиданно сменил тему разговора: — Какие успехи в раскрытии преступления?
— Неутешительные.
Голубев устало присел к столу и принялся пересказывать то, что узнал из разговоров с серебровцами. К концу его рассказа «подоспели» окуни. Ставя на стол скворчащую сковороду, Кротов, будто рассуждая сам с собою, заговорил:
— У Репьева имелась слабость в пьяном состоянии неразумные шутки шутить. То, бывало, начнет с нехорошим смешком кому-либо угрожать, что подожгет усадьбу. То какой-нибудь засидевшейся в гостях старухе скажет, что у нее старик только что в колодец упал. То всей деревне объявит, будто у пасеки фонтан нефти из земли вырвался и там начался пожар, который вот-вот докатится до Серебровки и спалит всю деревню. Словом, находясь в нетрезвом виде, Гриня баламутил народ основательно. Так вот, полагаю, не подшутил ли Репьев таким способом над цыганами? Серебровцы, понятно, его неразумные шутки давно раскусили и пропускали их мимо ушей: мели, мол, Емеля — твоя неделя! А цыгане по неведению могли принять за чистую монету…
Весь ужин Голубев и участковый, словно соревнуясь, высказывали друг другу самые различные версии, но ни одна из них не была убедительной. В конце концов оба решили, что утро вечера мудренее, и Кротов провел Голубева в отведенную ему для ночлега комнату.
Рядом с кроватью высилась вместительная этажерка, битком заставленная годовыми комплектами журнала «Советская милиция». У окна стоял письменный стол. На нем вразброс лежали: толстый «Комментарий к уголовно-процессуальному кодексу РСФСР», такой же пухлый том «Криминалистики», «Судебная медицина», «Гражданский кодекс РСФСР» со множеством бумажных закладок, старенький школьный учебник русского языка и небольшой сборник стихов Александра Плитченко.
Над столом, в простенке между окнами, висела застекленная большая фотография, на которой улыбающийся молодой генерал с пятью звездами в квадратных петлицах пожимал руку совсем юному красноармейцу, чем-то похожему на Кротова. Заметив, что Голубев внимательно рассматривает фотографию, Кротов с некоторой смущенностью заговорил:
— За неделю до начала Великой Отечественной войны сфотографировано. Командующий Западного особого военного округа поздравляет меня с выполнением боевой задачи по стрельбе на «отлично». Через сутки, как я отправил эту фотографию родителям, грянула война.
— С самого первого дня Отечественную начали? — с нескрываемым уважением посмотрев на Кротова, спросил Голубев.
— Так точно. И в последний день расписался на рейхстаге. Фашистских главарей из фюрербункера выкуривал, умерщвленных геббельсовских детишек своими глазами в кроватках видел. Жуткая картина, доложу вам…
— Трудно в первые дни войны было?
На глаза Кротова внезапно навернулись слезы, однако он быстро совладал с собой и заговорил лишь чуточку глуше, чем обычно:
— На войне всегда нелегко, товарищ Голубев, а для Западного округа Отечественная началась особенно трагически. Командование утеряло руководство войсками, связь была нарушена. Наш стрелковый полк, к примеру сказать, трижды попадал в окружение. Когда последний раз вырвались из кольца, в живых осталось всего около роты…
Голубев рассеянно взял со стола сборник стихов. Перелистнув несколько страничек, спросил:
— Поэзию любите?
— В райцентре недавно купил. Стихи о деревне понравились. Есть шутливые, но, прямо-таки, как про нашу Серебровку написаны. Вот послушайте…
Участковый, взяв у Голубева сборник, полистал его и с неумелой театральностью продекламировал:
Шумно в нашем сельсовете.
Ба! Знакомые все лица.
Разлетевшиеся дети
прилетели подкормиться…
Возвращая сборник, улыбнулся:
— Совершенно точно подмечено. По воскресным и праздничным дням молодежь из города в село, словно саранча, налетает. И мясо отсюда в город везут, и овощи разные. Родители только успевают разворачиваться.
— Из «прилетающих подкормиться» пасечник никому дорогу не перешел?
— Исключать такое, конечно, нельзя, только, доложу вам, в Серебровке отроду убийц не водилось… — Кротов, поджав губы, задумался и вдруг предложил: — Давайте отдохнем, товарищ Голубев, а то мы до утра будем ломать головы и все равно ничего путного не придумаем.