Рене де Обалдиа
Рене де Обалдиа — французский писатель, чей талант расцвел после Второй Мировой войны. Лауреат Гран При Черного Юмора.
ДА, ДА, ДА!
Малыш мой, в жизни стоит заниматься всего лишь двумя вещами: учением и распутством. Ибо книги — лучшее, что нам могут дать мужчины, а бесстыжие ласки — лучшее, чего мы можем ожидать от женщин.
Хайме ласкал во мраке свою подругу. Вначале ласка была нежной, очень нежной, к нежность та шла из глубины веков, нежность эта протекала через Хайме, покоряла его, но исходила не от него: она исходила от вечности, от звезд и молока, от зорь и дыхания животных, от взгляда матерей на новорожденных, от округлых ночных камней, от травы; эта нежность протекала через тайные и чудесные места, через Персию и через озеро Тибериада, через руки рыбаков, чинящих свои сети, через воркование голубок и шорох дождей по плечам холмов; горячим дыханием нежность пересекала пустыни, и лев ложился у ног девственницы, дыхание океана изливалось слезами, лапы ягнят трепетали от радости; эта нежность текла подземной рекой через землю и чрево неба, и Элен бесконечно открывалась навстречу ей; раковина ее женского естества наполнялась внутренней влагой, истекавшей под рукой возлюбленного; затем ласки Хайме стали резкими, властными и причинили Элен ту боль, что слаще фруктов, новые волны наслаждения прокатились по ней, и тогда Хайме приник ртом к тысячелетнему источнику, наполненному жгучей соленой влагой, и пил из него, словно мог утолить жажду души — ему хотелось погрузиться с головой в эту ослепительную и жаркую тьму со сводящим с ума ароматом и вновь зародиться в этой женщине, которая уже не была ни Элен, ни Брижитт, ни Элизабет, а была Женщиной!.. И Женщина стонала, уронив руку на голову Мужчины, поглощенного чудом животворного источника, а вторая ее рука сжимала собственную грудь — та горела и разбухала; Элен плыла по межзвездным далям, она парила в зеленых водах, наполненных светящимися водорослями, она пересекала громадные острова, где к ней стекались прекрасные обнаженные люди, неся разноцветные ткани, и перед ней возникали замки детства со стоящими на самых высоких башнях королевами — их волосы были распущены, они призывали ее, и Элен вздрагивала от этих тайных призывов, от этих двойственных миров, от чистой музыки.
— О моя любовь…, Хайме… еще, еще, еще…
Как убоги эти слова! И Хайме захотелось испить этого голоса, он отыскал затерянное во тьме лицо, яростно закусил любимые губы, две огненных волны, на которых еще висело его имя; Женщина телом почувствовала твердость мужского начала и, в свою очередь, приникла ртом к нему в жесте обожания, на мгновение испугавшись, что будет недостойна принять даже дыхание этой животворной колонны, разбухшей от божественного вещества; теперь стонал Хайме, потом освободился от ее губ, чтобы вонзиться в нее с космической яростью; Элен закричала, и крик ее был странным, и животным, и победным одновременно, и стал сигналом для Хайме — он до боли укусил ее за плечо, потом за шею, его ногти вонзились во вздымающееся и опадающее под ним по воле сказочного прилива тело, в грудь, твердую, как щит; Элен удалось зажечь лампу у изголовья; «Хочу видеть тебя! Хочу видеть тебя!..», и они увидели друг друга, и взгляд их был иным взглядом, и плоть их была иной плотью, в глазах Элен блестели слезы — как они оба были прекрасны! Как были прекрасны земля и небеса! Хайме сильными ударами двигался в ней — он был дровосеком подземного леса, лицо его истекало потом; Элен хотелось раскрыться еще больше, разорваться до самых границ этого мира, достичь сердцевины своей наготы, она плакала и стонала; Хайме двигался с бешеной яростью, бил, словно ему надо было пригвоздить к земле огнедышащего дракона… Элен стремилась помочь ему, облегчить его гигантский труд — она была готова стать мученицей, потерять жизнь; и вдруг их сотрясло землетрясение, миллионы туманностей разорвали его чресла болью неземной радости — радость и боль были одним целым.
Перевод А. Григорьева
Морис Понс
Морис Понс — французский писатель, начавший свою карьеру в 1951 году. Был лауреатом Гран При за лучшую новеллу.
ПЕРВОЕ ПРИЧАСТИЕ
Добродетель создана лишь для уродов; это современное изобретение христианства.
Это случилось впервые в день моего торжественного причастия — стоит ли рассказывать об этом? День начался так здорово! Поскольку отец мой должен был отвезти нас на мессу в машине, моя кузина Соланж в праздничном платье с раннего утра появилась на нашей вилле. Я уже давно был в нее влюблен. И надеялся, что она оценит, как я выгляжу в парадном костюме. Но!
— Гляди! — сказала она, не дав мне и вставить слова. — Мне надели чулки. Настоящие.
И она подняла чуть выше колен подол длинного белого платья.
Я всегда видел Соланж в босоножках с исцарапанными икрами. И знал историю каждого ее шрама. Я был поражен видом этих незнакомых ножек, выпорхнувших из муслиновой клетки. Как ноги взрослых дам.
— Потрясно! — воскликнул я. — А как они держатся?
Моя кузина бесцеремонно задрала платье и нижнюю юбку до самого пупка. Я долго молчал в восхищении перед невероятным переплетением резинок и лент. Между жестким поясом и темной каймой чулок оставались светлые полоски тела, и Соланж в таком снаряжении показалась мне — сам не знаю почему — весьма уязвимой.
— Это тебе не помешает преклонить колена?
Вместо ответа она вскинула вытянутую ногу до уровня моих глаз.
— Можешь попробовать, — добавила она, гордясь произведенным эффектом, — крепкая штука!
Свободной рукой — другой она держала скомканный подол вздернутого платья — она дважды щелкнула резинкой подвязок по голой коже.
Отец позвал нас, и мы бегом спустились в гараж. По дороге, сидя рядом с Соланж, я не мог отогнать мысли о резкой границе шелка под белым муслином ее платья. Несколько раз, как бы из нежности, я опускал свою руку в перчатке на ее бедра. От выбоин на дороге они слегка колыхались. Соланж не сопротивлялась. По приезде в церковь нас разделили. Девочек в одну сторону, мальчиков в другую; расставили для процессии по росту, и старые девы сунули нам в руки длинные позолоченные свечи.
— Их скоро зажгут. Но будьте поосторожней с вуалями ваших подруг.
И действительно, в нашем городе во время одного из причастий девочка запуталась в платье, споткнулась о подсвечник и подожгла свою вуаль. Она отделалась легкими ожогами, обгорели у нее и волосы, но возникшая в церкви паника так всполошила горожан, что даже после нескольких лет о торжественных причастиях говорили с опасением. Епископат, конечно, свечи не запретил, но в дни процессий вызывал пожарников, а нам все уши прожужжали предупреждениями.
— А было бы здорово, — говорили мы, — поджечь этих трясунов!
Но ни один из нас не решился на такое, и в этот день мы держали свечи с предосторожностями. Мы в строгом порядке вошли в церковь под вой органных труб и восхищенные взгляды родителей. Наш длинный черно-белый кортеж растянулся на весь неф, и вскоре каждый уже стоял на коленях перед своим молитвенным местом. Началась служба, потом на кафедру влез аббат. Он долго-долго говорил о чистоте:
— … и если вы походите на полевые лилии в их девственной белизне…
В поле я никогда не видел иных цветов, кроме васильков и маков. Но наш аббат буквально вцепился в эти лилии, забывая даже о святой Троице. Он то и дело твердил нам о них.
Месса тянулась в полном соответствии со звуками органа. Мы спели несколько псалмов, потом нас подняли для причастия. Операция проходила, как военный парад: аббат работал хлопушкой; при каждом хлопке четыре мальчика и четыре девочки покидали свои места и выходили в центральный проход. А возвращались вдоль боковых часовен. Я стоял в последних рядах и по мере того, как проходы впереди пустели, рассчитывал шансы на встречу с Соланж у алтаря.
— Если примем причастие вместе, — говорил я себе, — то это знак супружества.
Я был возбужден, но порядок церемонии нарушил мои планы. В нескольких метрах перед собой я увидел свою кузину Соланж на коленях на ступеньках хора рядом с толстым дурачком Жан-Шарлем. Это было просто оскорбительно! Чтобы утешиться, я уставился на темные швы ее чулок на открытых пятках. Я представлял себе их подъем по ножкам Соланж до тех полосок бледной кожи, которые она мне показала утром. Через несколько минут и я оказался на коленях рядом с пигалицей в бумажных носках! Когда я вернулся на место, присутствующие уже пели заключительное «Я — христианин», а мы из баловства по традиции переделывали христианина в кретина…
Затем все устремились к выходу, и отец отвез нас с Соланж к обеду, на котором собрались оба семейства. Взрослые ели, пили, разговаривали, не обращая на нас ни малейшего внимания, а когда добрались до десерта, настало время отправляться к вечерне. Нам быстро отрезали по куску пирога, но никто из взрослых не выразил желания пойти вместе с нами. А мы и не просили этого, поскольку уже давно решили вечером в церковь не ходить.
Мы с кузиной любили при любой возможности убегать на окраину городка, где сады и виноградники с редкими домишками напоминали деревню. Вдоль полей и живых изгородей змеились тропки. В конце апреля земля уже покрылась зеленью, а нам был известен плохо огороженный, но укрытый густым кустарником сад, где первой расцветала одна вишня. Мы часто ходили туда и назначали у ее подножия тайные свидания; мы очень любили это место.
— Думаешь, мы можем туда пойти?
— Конечно! Вряд ли они устроят перекличку!
И мы, держась за руки, весело отправились к нашей воскресной вишне. Стояла чудесная погода, на душе было легко и весело. Дерево ждало нас, убранное цветами.
Обычно мы садились в траву спиной к стволу и глядели сквозь ветви в небо. Тогда мы и делились тайнами, будущими проектами пожениться и обзавестись множеством детишек, которым никогда не придется ходить в школу. Но в тот день Соланж боялась испортить свое праздничное платье.
— Сними его, черт подери!
Утренние картины пробежали у меня в голове, когда она без всякого жеманства задрала подол платья и уселась на рядом со мной.
— Соланж?
— Что?
— Дай мне еще раз посмотреть на твои чулки.
— Если ты меня поцелуешь.
Ну что за мания у этих девчонок целоваться по всякому поводу! Им подходит любой предлог. Играешь в салки, в прятки, в фанты с девчонками, а они норовят все время целоваться. Их надо целовать и когда они плачут, и когда они счастливы, и когда им дарят подарки, и когда они первые в учебе. Я с неудовольствием подчинился, надеясь на доброе, вознаграждение.
— А вторую щеку! — приказала кузина.
— Ты разве говорила про две щеки?
— Ах вот как! У меня же две ноги? И не пытайся заодно глядеть на мои трусики!
Соланж медленно сдвинула платье с горок согнутых коленей и снова обнажила верхнюю часть ляжек. Она не менее моего была взволнована неизвестным зрелищем, открывающимся глазам. Еще никогда мы не были столь невнимательны к нашему саду, к раннему снегу цветов, усыпавшему вишню. Мы вместе открывали тайны иной природы.
— Ты думаешь, что все женщины таскают такие штуковины?
— Это и есть самый шик! Но каждый день они носят простые резинки, — Неумелыми пальцами я оценил мягкость шелка, крепость подвязок; я подсунул под чулок ладонь и не понимал, откуда во мне замешательство.
— Поосторожней, — сказала кузина, не останавливая меня, — эти у меня первые. Еще порвешь.
Неожиданное появление садовника на тропе, вьющейся вокруг наших владений, напомнило о том, что прошло немало времени. Держась за руки, мы пустились в обратный путь, и прохожие окидывали нас нежными взглядами.
— Как они милы, — раздавалось вслед нам, — ну прямо юные супруги.
Мы во весь дух неслись по аллеям и тропкам из страха, что наша проделка вскроется.
Когда я улегся в постель после столь богатого переживаниями дня, я быстро уснул и меня посетили странные сновидения.
Насколько я помню, вначале перед моими глазами промелькнули, как облака на небе, груды тюля, муслина, множество вуалей. Их тихонько трепал ветер, и за ними иногда появлялся неф нашей церкви, открытый всем небесам и лишенный всяческой торжественности — то был каркас огромной готической церкви, в стенах которого стелилось усаженное лилиями поле. Лилии росли повсюду в изобилии, покрывали скамьи, молитвенные места, лезли на кафедру и колыхались, как колосья под дыханием бурного ветра. Потом я увидел себя в костюме первого причастия — я был маленьким и стоял в глубине аллей лилий. Я шел вперед мелкими шажками, благочестиво опустив глаза и держа двумя руками свечу. Я подходил ближе, рос на глазах, росла и моя свеча, она росла рывками под звуки органа. Небо и церковь звенели от музыки. Моя золоченая свеча все росла, и вскоре пламя вырвалось за пределы церкви и осветило все небо. Потом я увидел в облаках свою кузину — она плыла в своем белом прозрачном платье. Ее вдруг разом охватил огонь, она превратилась в факел в небе, и огонь совершенно раздел ее. Я проснулся в неописуемом состоянии, а в церкви из моего сновидения продолжали падать цветы вишни, усыпая истоптанное поле лилий.
Перевод А. Григорьева