Потирая ушибленное плечо, дворник Сан Саныч сердито проворчал:
— Большой парень, а туда же. Так и шею свернуть недолго.
— Да брось ты его! — сказал Колченогий. — Пусть себе шею сворачивают. Думаешь, его на свободе оставят, как маман заарестуют? Держи карман шире! Кончились ее привилегии. И ему не жить без пригляда. Упекут в каталажку или исправительный дом. Как у них это называется — не знаю.
Привилегии… Какие привилегии у заводского вахтера? Форменная одежда? Наган? Да, был у нее наган, и мальчишки малость завидовали ему, Володе, по этой причине. Но больше никаких привилегий! За что же ее арестовывать?
Сан Саныч, бережно придерживая, повел колченогого домой — отсыпаться.
Колька, в отличие от Володи, не сидел взаперти.
По утрам, если не надо было на базар, где торговал папиросами, он уходил за городскую черту. Рыскал по заросшим кустистым ясенцем оврагам, считая, что в местах недавних боев непременно найдет какое-то оружие. Однажды, в самый притык с комендантским часом, услышал автоматную стрельбу.
Одна скорострельная очередь, вторая. И все смолкло.
На проселочной дороге лежал вверх колесами мотоцикл с коляской. Бензиновый бак был разворочен взрывом. Одна из шин прострелена навылет. Рядом валялись три фашиста с кровавыми пятнами на мундирах мышиного цвета.
Как тут не поживиться трофеями? На "шмайсер", конечно, рассчитывать мало надежды — зря, что ли, партизаны устроили налет? Сами забрали все ценное, но кое-что могло перепасть и ему.
Сначала Колька стал обладателем никелированного портсигара с выбитой на нем свастикой, затем миниатюрного зеркальца и самописной ручки с блестящим колпачком. А потом и дамского "вальтера" калибра 6,3 миллиметра.
Анна Петровна шла скорым шагом по улицам Славянска. Шла к своему дому мимо таких знакомых и странно изменившихся за время ее отсутствия зданий, то ли облезлых, то ли от страха съежившихся.
Ей не терпелось добраться до своего двора — "Ах вы, милые соседушки. Все еще посиживаете на лавочке?" — подняться поскорей на третий этаж, открыть сбереженным ключом дверь и — "Клавочка! Колька! Мои любимые! Как я соскучилась!"
Трудными, немыслимо трудными выдались для Анны Петровны последние недели. Не чаяла живой остаться…
Их — двести пятьдесят женщин, вооруженных шанцевым инструментом, бросили на рытье противотанковых рвов. Двадцать дней работали без перерыва, вгрызались кирками и лопатами в землю. А на двадцать первый внезапно узнали, что немцы обошли их укрепления, и они остались в тылу у врага.
По раскисшим от хлынувших дождей полям добиралась Анна Петровна до Славянска. Два раза сгорала от лихорадки. Спасибо деревенским знахаркам — выходили травяными настоями. И теперь, поднимаясь по лестнице, чувствовала одышку. На площадке второго этажа она остановилась, прислоняясь к стене, чтобы передохнуть. Сверху донесся голосок ее Клавочки.
— Тетя Маша, у вас не найдется немножко постного масла? — спрашивала она у соседки. — У нас кончилось, а картошка без масла пригорит…
Анна Петровна забыла об одышке, бросилась наверх.
Колченогий — в шляпе и потрепанной кацавейке — ковылял по комнате. Его ощупывающий взгляд рыскал среди разбросанных повсюду вещей. По рябому лицу плыло самодовольство.
— На чемоданах сидите? В путь-дорогу собрались? Поздно! — сказал издевательским тоном, и тут же с какой-то странной иронией, передразнивая стихотворение Маяковского, добавил: — Знаем мы эти еврейские штучки — разные Америки закрывать и открывать, вещички собирать и за ворота утекать.
Володя никогда ранее не предполагал, что Антон Лукич может быть настолько противен.
Он поселился в их доме незадолго до начала войны. Толком о нем жильцы ничего не знали. Устроился кладовщиком на завод "Красный химик". И жил себе, хмырь хмырем, считаясь мужиком замкнутым, нелюдимым.
Однако сразу же после того, как немцы заняли Славянск и вывесили свои писули о регистрации евреев и цыган, он стал каждого подозревать в принадлежности к вражьему племени, а некоторым востроносым мальчишкам приказывал скидывать штанишки, чтобы, как он говорил, "выявить их иудин корень перед лицом народа". Антон Лукич, позабыв о былой замкнутости, нахваливал гитлеровцев, изображал из себя представителя власти, стращал всевозможными карами за непослушание. Вскоре пронесся слух, что он завел конторскую книгу, куда заносил фамилии и адреса проживающих в заводском квартале евреев, коммунистов, комсомольцев, орденоносцев и всякого рода активистов. Хозяином вваливался он в чужие квартиры, требовал каких-то сведений, хитро выведывал, чьи родственники служат в Красной армии, а значит, сражаются против фашистов.
— Доигрались! — гудел Колченогий, шагая по комнате. — Кончились ваши игры в белых и красных. Все! Баста! Новый порядок!
Володя следил за своей матерью: сорвется или нет?
Мальчик не подозревал, что маму волнует сейчас другое: удалось ли ее друзьям из сформированного перед самой оккупацией партизанского отряда незамеченными уйти из города. Вместе с ними она уничтожала заводское оборудование, а потом… Потом, спутав ее намерения, заболел Толик, младший из детишек, и пришлось задержаться на свое несчастье дома.
— Ну что, Мария, будем молиться на помин души? Крест на себя наложим или в синагогу пойдем? — донимал незваный гость маму.
А она… она, словно утвердилась в принятом решении, властно оттолкнула инвалида в сторону и подошла к Володе:
— Забирай Толика и давай на улицу. Я скоро приду.
Володя насупился. Он был готов ко всему, но не к этому. "Уходить из своего дома! Бежать? Бежать в присутствии предателя? Гнать его надо! Гнать!" Но он промолчал, тяжело поднялся с кровати и, сутулясь, двинулся во вторую комнату, к братишке.
…Когда он спускался по лестнице, сверху донесся неузнаваемо изменившийся — плаксивый — голос, скорее голосок, паскудного доносителя.
— Что вы делаете? — визжал и всхлипывал голос. — Не надо! Не надо! Пощадите!
И вдруг культяпка застучала в немыслимо стремительном ритме. Хлопнула дверь — мимо него пронесся Антон Лукич.
Только тут Володя осознал, почему был выдворен из квартиры. Он вспомнил, как мама, разместив все необходимые вещи в чемодане, переложила из ненужной больше кобуры наган — настоящий наган! это он видел собственными глазами! — в боковой карман пиджачного костюма.
Часть вторая
На базаре — этом своеобразном хороводе жизни — народ бурлил, как вскипающая на сильном огне вода.
Взвинченная толпа, втиснутая в рваные башмаки и телогрейки, выводила на все голоса:
— Кому кремни для зажигалок?
— Часики! Часики!
— Туфли поношенные! Почти новые!
— Отдаю за полцены!
— Книжки! Продаю книжки! Собрание сочинений англицкого писателя Дюмы. Сплошные приключения, на каждой странице полюбовница…
— Не возьмете ли костюм чесучовый? Довоенного шитья. От мужа остался.
Спекулянты-перекупщики слюнявили пальцами почернелые на изгибах оккупационные марки, примерялись к робеющим покупателям, нюхом чуяли их кредитоспособность и назначали с кондачка цену.
Толкучка, нареченная Колькой морем "Купи-Продай", клокотала в час прилива, пенилась, разбивалась с шипением о наряд полицаев, трепетала в ропоте и тягучих стонах, провозвестниках ежеминутно ожидаемой облавы.
Колька примостился у книжного лотка, рядом с деревенским, дураковатым на вид владельцем "Трех мушкетеров", "Графа Монте-Кристо", "Королевы Марго" — кепка с наушниками, зипун с потертостями на локтях — и простуженно, со скрипом в надсаживаемой глотке, зазывал покупателей. И тут же, если находились охотники до "стибринных" им из киоска в сентябре, во время безвластия, папирос, усердно торговался, не давал спуску безденежным, но нахрапистым любителям дармовщины.
— Эй, подходи! Кому папирос?
— Берете или смотрите на цену?
— Берете? Одну? Две? Оптом дюжину?
— Деньги вперед!
— Самые лучшие в мире папиросы! "Казбек"!
Дела у Кольки, новоиспеченного "гешефтмахера", шли бойко. Не то, что у хлюпающего носом сбоку малограмотного книгочея-лотошника. Тот не продал ни одного тома из собраний сочинений Дюма. Да и торговаться не умел. В кои-то веки подступились к нему покупатели, но и тех отбрил — не желал по раздельности продавать книги, сразу всем гуртом надумал их загнать. А кому они сдались сейчас, эти фолианты в вишневом переплете с тиснением на обложке? Только придурку какому-нибудь, у кого грошей навалом. Но Колька не совался к доходяге-букинисту с деловыми советами: всяк по-своему делает маленький бизнес. Лишь посмотрит на продавца-неумеху, когда он отвадит очередного покупателя, и усмехнется, испытывая чувство превосходства.
— Эй, курильщики! Навались!
— Подваливай, браток! Открывай пошире роток! Если не занемог, набирай курева впрок.
— Сколько? Две? Деньги вперед и кури на здоровье!
Заходило море "Купи-Продай", подхватило Кольку на гребне волны, отнесло чуток в сторону от лотошника, расступаясь перед полицейскими. Они прошли рядом, пыхнули смесью запахов — ваксой, винным перегаром, вонючими немецкими сигаретами.
В зыбучем человечьем водовороте Колька заприметил знакомое лицо. "Никак тетя Мария, мама Володи Гарновского? И куда ее понесло? Сбежала ведь из дома, спряталась. Чего теперь лезет на людное место?"
Мария Гарновская — вохровская шинелька, пушистый оренбургский платок — ходко пробиралась по базару. Ни к чему не приценивалась. Ничего с себя не продавала. И остановилась, к полному недоумению Кольки, у лотка с книгами.
— Собрание сочинений англицкого писателя Дюмы…
С каким-то неискренним весельем женщина спросила у сельского неуча:
— С каких это пор Дюма стал английским писателем?
"Так его, лапотника!" — обрадовался Колька неожиданной выходке Марии Гарновской.
Но тот невозмутимо ответил:
— А чей же, ежели не секрет?