Кэтлин по большей части воспринимала это с удовольствием — экзотическая пища и зверье. И даже в периоды скуки и неудобств держалась терпимо и бодро. Вместе с тем, однако, казалась малость озадаченной. Война для нее была такой же древностью, как пещерные люди и динозавры.
Однажды утром в Сайгоне она спросила, что это было такое.
— Вся эта война, — сказала Кэтлин. — Почему люди посходили с ума и набросились на других людей?
Я покачал головой.
— На самом деле не посходили с ума. Просто одни хотели одного, а другие хотели другого.
— А чего хотел ты?
— Ничего. Остаться в живых.
— И все?
— Да.
Кэтлин вздохнула.
— Ну, я совсем этого не понимаю. То есть почему даже сюда ты попал с самого начала?
— Не знаю, — сказал я. — Потому что так было надо.
— Но почему.
Я попытался найти какие-то слова, но в конце концов пожал плечами и пробормотал:
— Это что-то таинственное. Сам не знаю.
Остаток дня Кэтлин была очень тихой. Зато вечером, перед тем как лечь спать, положила мне руку на плечо и сказала:
— Знаешь что? Иногда ты совсем чудной, а?
— Ну, не думаю, — сказал я.
— Да, очень. — Она убрала руку и нахмурилась, глядя на меня. — Вот ты приехал сюда. Какая-то глупость происходила много лет назад, и ты никак не можешь ее забыть.
— И это плохо?
— Нет, — сказала она тихо, — это чудно.
На второй неделе августа, к концу нашего путешествия, я и устроил эту дополнительную поездку в Куангнгай. Туристская программа была отличная, но я с самого начала хотел свозить дочь в места, где бывал солдатом. Хотел показать ей Вьетнам, из-за которого просыпаюсь по ночам, — тенистую тропу за деревней Микхе, грязный старый свинарник на мысе Батанган. Однако времени оставалось мало, и пришлось выбирать. В конце концов я решил привезти ее на этот клочок земли, где умер мой друг Кайова. Это казалось приемлемым. И кроме того, у меня здесь было дело.
Теперь, глядя на это поле, я думал, не ошибка ли это. Все было слишком обыкновенно. Стоял спокойный солнечный день, и поле было вовсе не тем полем, которое я помнил. Я представил себе лицо Кайовы, его манеру улыбаться, но, вспоминая, ощущал только досаду и неловкость.
Позади послышалось хихиканье. Переводчик показывал Кэтлин фокусы.
Все изменилось.
Теперь здесь птицы и бабочки, мягкий шелест живой природы. Внизу, в земле, несомненно, еще были наши следы: фляги, патронташи, котелки. Это маленькое поле, думал я, так много поглотало. Моего лучшего друга. Мою гордость. Мою веру в себя, как в человека, наделенного хоть малым, но достоинством и храбростью. Однако подлинного чувства во мне не поднималось. Его попросту не было. После той долгой ночи под дождем я как будто окаменел изнутри, исчезли все иллюзии; прежние амбиции и надежды утонули в грязной земле. Прошли годы, но леденящий холод так и не исчез до конца. По временам я не способен на сильные чувства — печаль, жалость, любовь, страсть — и почему-то виню это поле за то, каким я стал, виню его за то, что оно унесло человека, которым я когда-то был. Двадцать лет это поле воплощало собой всю погибель, которой обернулся Вьетнам, всю эту пошлость и ужас.
Теперь оно стало тем, что оно есть. Плоским, безотрадным, неприметным местом. Я пошел к реке, пытаясь отыскать хоть какие-то знаки на местности, но ничего не нашел, только бугорок, на котором Джимми Кросс расположил в ту ночь свой командный пункт. И ничего больше. Некоторое время я наблюдал за двумя старыми крестьянами, работавшими под горячим солнцем. Сделал еще несколько фотографий, помахал крестьянам и вернулся к джипу.
Кэтлин легонько кивнула мне и спросила:
— Ну, надеюсь, ты получил удовольствие?
— Это точно.
— Теперь можем ехать?
— Через минуту. Ты пока отдыхай, — сказал я и нашарил за задним сиденьем джипа холщовый сверток, который привез из Штатов.
Кэтлин прищурилась:
— Что это такое?
— Одна штуковина, — отговорился я.
Она снова посмотрела на сверток, выпрыгнула из джипа и двинулась за мной через поле. Мы прошли мимо командного пункта Джимми Кросса, мимо места, где Кайова ушел под воду, и дальше, туда, где поле у реки переходило в болото. Я снял ботинки и носки.
— Ладно, — сказала Кэтлин, — что дальше?
— Немного поплаваю.
— Где?
— Прямо здесь, — сказал я. — Ты обожди.
Она смотрела, как я разворачивал холстину. Внутри был старый охотничий топорик Кайовы.
Я разделся до трусов, снял наручные часы и вошел в воду. Ногам было тепло в воде. И сейчас же я вспомнил это ощущение: мягкое, жирное дно. Глубина здесь была дюймов восемь.
Кэтлин занервничала. Смотрела на меня искоса, руки дрожали.
— Послушай, это глупо, — сказала она. — Здесь и намокнуть трудно. Как ты будешь здесь плавать!
— Я сумею.
— Но это же не… Это Бог знает что, только не вода, это каша какая-то.
Она зажала нос и смотрела, как я шел глубже, пока вода не достала до колен. Грубо говоря, это здесь, решил я; сюда мы вернулись, чтобы выкопать Кайову, и Митчел Сандерс нашел его рюкзак. Я опустился на корточки, потом сел на дно. И снова это ощущение узнавания. Вода доходила до середины груди, она была глубокого зеленовато-коричневого цвета, почти горячая. По поверхности скользили маленькие водяные жучки. «Как раз здесь», — подумал я. Наклонился вперед, воткнул рукоять в морское дно, разжал руку, и топор под собственным весом ушел в глубину. Крошечные пузырьки пробежали по поверхности.
Я хотел сказать что-нибудь достойное случая, что-нибудь значительное и правильное, но ничего не выходило. Посмотрел на поле.
— Ну, ладно, — выговорил я наконец. — Сделано.
Голос прозвучал странно. Шероховатый, как скрип мела, полный чего-то такого, о чем я прежде не знал. Я хотел сказать Кайове, что он был великолепным другом, лучшим из лучших. Но все, что смог сделать, — это шлепнуть руками по воде.
Солнце слепило глаза. Двадцать лет. Словно это было вчера и словно никогда не было. Может быть, я в некотором роде сгинул вместе с Кайовой и теперь, через двадцать лет, наконец выбрался обратно. Жаркий полдень, сверкание августовского солнца, и война кончилась. Несколько минут я не мог сдвинуть себя с места. Словно просыпаясь от летней дремы, еще лениво и медлительно, вокруг меня собирался мир. В пятидесяти метрах на поле стоял старый крестьянин и смотрел на меня вдоль дамбы. Лицо этого человека было темным и торжественным. И пока мы вглядывались друг в друга, я почувствовал, как что-то закрылось в моем сердце и что-то другое распахнулось. На секунду подумалось, что старик может подойти и мы немного поговорим о войне, но вместо этого он подхватил лопату, поднял над головой и угрюмо держал ее так некоторое время — как флаг. Потом опустил лопату, сказал что-то своему товарищу и снова начал копать неподатливую сухую землю.
Я встал на ноги и вышел из воды.
— Что за грязища, — сказала Кэтлин. — Перемазался дрянью, выглядишь, как… Обожди, расскажу маме, она, наверно, велит тебе спать в гараже.
— Да, ты права, — сказал я. — Не надо ей рассказывать.
Я натянул ботинки, взял дочку за руку, повел через поле к джипу. Мягкие волны жара поднимались над землей.
Когда мы подошли к джипу, Кэтлин повернулась и посмотрела на поле.
— Этот старик, — сказала она, — он рассердился на тебя или вроде этого?
— Я надеюсь, нет.
— Он выглядел сердитым.
— Нет, — сказал я. — Все это кончилось.
Tim O’Brien, «Field Trip»
Copyright © 1990 by Tim O’Brien
Опубликовано в «Макколз»
© И. Левшин, перевод
Э.С. ГолдменДобрые дела
В любой школьной газете, в программе летнего театра, в листовке-приглашении на благотворительный базар обязательно есть реклама. Магазины из крупных торговых центров себя не рекламируют, нет, в эту игру играют магазинчики попроще — «Хенриотс», «Не болей», «Бете» и мой в том числе. Стоит двум старшеклассницам с большими блокнотами переступить порог моего магазина (на охоту за рекламой они всегда выходят по двое: понятно, клянчить деньги у незнакомых людей — это просто кошмар!), я сразу чую, с чем пожаловали: хотите, мы напечатаем вашу рекламу?
А не реклама, так лотерейные билеты, либо отдай им какой-нибудь товар для аукциона. Как будто нам товар достается бесплатно. Эти девчонки рассуждают насчет объемов продаж и прибылей, словно это одно и то же. Дети — что с них возьмешь? Так и я ничего не понимала в их возрасте.
Обычно я всегда спрашивала: как вас зовут? Думала, вдруг их матери — мои знакомые? Или клиентки? А сколько народу прочитает мою рекламу? Сама вежливо намекаю: это вымогательство. В конце концов я сдавалась, но все-таки спрашивала: почему бы вам не пойти в торговый центр, по салонам с громкими именами, зарегистрированными на бирже, по шикарным джинсовым магазинам? Ответом мне был красноречивый взгляд: ай-ай-ай, как не стыдно быть такой тупой? Эдак японцы и правда завоюют весь мир. Иногда они снисходительно цедили: «Там же не с кем разговаривать. Фирма-то большая. Все решения принимают в Оклахоме».
Так эти копеечные вымогатели мучают до смерти мелкую торговую сошку.
Эта налеты всегда приводили меня в уныние, но однажды Мэлон Уэбер сказал: «Брось ты. Было бы о чем горевать. Считай, что теряешь еще двести долларов в год от уценки товара. Вот и расставайся с этими деньгами без скорби и с широкой улыбкой. Уж эти девчонки раструбят про твою доброту своим матушкам».
Что тут скажешь — прав. Мэлон занимался недвижимостью, но и в торговом деле — большой дока. Когда мой муж разбился насмерть — лобовое столкновение на Шестой дороге, пропади она пропадом, — я получила страховку, решила открыть магазин и пришла к Мэлону посоветоваться: ще открывать? За типографией как раз строили новые магазины.
«Только не там, Элинор. Через пять лет все они разорятся. На полуострове Кейп-Код в таких комнатенках бизнес по-хорошему не развернешь, разве что в торговом центре, а так триста квадратных футов хватит только ювелиру. Поработай с годик на хозяина, оглядись по сторонам. А потом приходи ко мне, если охота торговать не пропадет». Так я и поступила.