Кто же его не знает в Ташкенте?!
...В конце прошлого века ученик ташкентской гимназии по имени Шурик получил от своих сверстников убийственную кличку — «Пакостник». Он имел обыкновение марать чернилами тетрадки своих «обидчиков», доносить на товарищей гимназическому начальству, а на критические замечания учителей реагировать симуляцией нервных припадков с корчами и стенаниями, лежа на полу.
Окончив гимназию, Шурик уехал из Ташкента, где о нем тут же и забыли, получил юридическое образование. И тогда стал он Александром Федоровичем. Точнее — Александром Федоровичем Керенским.
Вскоре коллеги дали чванливому присяжному поверенному другое, не менее ироническое прозвище — «Александр Туркестанский». Честолюбие новоиспеченного адвоката было патологически непомерно. Он всеми правдами, а еще более — неправдами стал депутатом четвертой Государственной думы от партии трудовиков. Голосом античного оратора, в позе Наполеона он произносил трескучие речи, в чем, как ни странно, и преуспел. После Февральской революции 1917 года он стал в правительстве князя Львова министром юстиции, а затем, сменив незадачливого князя, занял пост министра председателя — главы Временного правительства!
Может быть, в России этакому взлету посредственного адвоката и не очень удивлялись, однако в далеком Ташкенте только и слышно было: «Неужели это тот самый Шурик-«пакостник»?.. Уму непостижимо!», «Коли и в самом деле «пакостник» стал главой государства, то на кого же он, бедняга, доносы теперь станет строчить?.. На самого себя, что ли?!»
Вскоре Керенский, ставший еще и Верховным Главнокомандующим, перешел из мелкобуржуазной партии трудовиков, которая распалась, в партию эсеров. Казалось бы, он достиг вершин власти и славы.
Но недаром же живет и будет долго жить сказка о голом короле. Военные Главковерха непочтительно (правда, заглазно) называли — Главкувырком. Солдаты прозвали Керенского, вопящего о «войне до победного конца», Главноуговаривающим. А тут еще большевики возьми и назови его «Александром Четвертым», и это прозвище намертво прилипло к «Шурику», мечтавшему о лаврах Александра Македонского.
Керенский еще был у власти. Вроде бы силен и могуч. Но это уже был паяц, кукла истории. И он сообразил, что крах близок. Перевел в иностранные банки миллионы рублей на свое имя. Он, при всей своей дегенеративной психологии, почувствовал приближение краха. И тогда — совсем уж рассудку вопреки! — приказал выпустить на свободу сотни тысяч уголовников!
Прошу меня, потомки, понять правильно. Я не революционер. Я никогда не изменял присяге. Но уж коли не стало царя, то и присяги не стало!.. А тут еще Керенский! И ведь выпустил матерых уголовников под каким предлогом!.. Пусть, мол, своим трудом зарабатывают себе хлеб! Какая мерзость! «Труд» уголовников, рецидивистов известен — грабежи, убийства, насилия.
То, что он также выпустил на свободу царских сановников, — это худо. Но вот когда Керенский дал волю огромному количеству опасных преступников... Эти негодяи, рассосавшись по просторам России, наделали много бед. Так неужели «Шурик» сделал все это умышленно, предчувствуя свое низвержение и желая отомстить за него?!. Если это так, то нет ему прощения.
Уголовники-рецидивисты, выпущенные Керенским на свободу, не остались в долгу перед своим шефом — они назвали себя «Птенцы Керенского».
Так зачем же, милые мои потомки, все беды 1918 года валить на новую власть? Я не ведаю, каково ее «професьон де фуа», как говорят французы, — «исповеданье веры», т. е. то, чего новые власти хотят достичь, сломав старый государственный порядок. Но то, что его надобно было упразднить, — это совершенно очевидно, хотя мне, столбовому дворянину, честно говоря, жалко дом Романовых, стоявший у кормила правления более трехсот лет. И не столько дом этот жаль — традицию. Впрочем, последний его представитель, Николай II, сделал все, чтобы отвратить от себя даже преданных престолу, но думающих, мыслящих людей.
Однако я что-то уж расписался. Жена приглашает ужинать. Из прихожей вплывают в кабинетик ароматные волны картофеля, сваренного на мангалке. Оревуар, господа (товарищи?) потомки!
День сегодня такой, что просто невозможно не записать пережитого. А начался день обычно. Поднялся, выпил морковного кофе с кусочком подсолнечного жмыха. Прогулялся по улице. Февраль в этом году выдался не холодный, но дождливый, мозглый. То просто дождь, то снег с дождем. Скучная погода. И настроение соответствующее. Как сказал поэт: «И скучно, и грустно, и некому руку подать!..»
Вдруг, словно из-под земли, — небритый солдат с винтовкой на плече. Шинель нараспашку. Сам черт ему не брат. «Кто такой будешь?» — спрашивает.
Отвечаю. Солдат обрадовался. «Тебя мне, голубь недобитый, и надо. Шагай к самому товарищу Финкельштейну. Требует тебя. Вот и адресок твой на бумажке. Давай шагай. Только не вздумай тягу дать. Вмиг из винта шлепну!» — «Это так сам товарищ... как его... Финкельштейн приказал?» — «Нет, — отвечает. — Это я инициативу проявляю. Приказано доставить — живого или мертвого, а доставлю».
Иду и думаю: кто же такой товарищ Финкельштейн? Солдат, хоть и обалдуй порядочный, а вроде мысли мои прочитал. «Ты, — успокаивает меня, — господин хороший, не волнуйся, не волнуйся за свою пустяковую жизнь. С тобой как с человеком хотят потолковать. Понял?»
Ни черта я не понял. Однако иду. Солдат затем объяснил, что товарищ Финкельштейн — заместитель председателя Ташсовета. Ума палата. И вот захотелось ему потолковать о чем-то с недобитой контрой.
Ничего понять не могу. И, честно сознаться, в душе стеснение. Тем временем подошли мы к так называемому Дому свободы, на Садовой. Народу, как в цыганском таборе. Но солдат меня, словно нож сквозь масло, — прямиком к неизвестному мне товарищу Финкельштейну.
Небольшая комната с обшарпанными стенами. Письменный стол, несколько гнутых венских стульев. На подоконнике жестяной закопченный чайник. Рядом, на подоконнике же, вобла на мятой газете. А за столом сидит тот самый товарищ Финкельштейн. От волнения я сразу и не разглядел его. Только и помню, что в защитного цвета гимнастерке, с бородкой.
Вскоре, однако, страх мой растаял. Финкельштейн принял приветливо. Оказался интересным и остроумным собеседником. А глаза у него умные, бесовски умные глаза.
— Здравствуйте, гражданин надворный советник! — приветствовал он.
— Здравствуйте, господин... товарищ Финкельштейн... — я совсем зарапортовался.
Он смеется.
— Вы оговорились, и я оговорился. Поправляю ошибку... Здравствуйте, товарищ бывший надворный советник.
Тут и я улыбнулся. Действительно, как все переменилось. В самом деле, как теперь ко мне обращаться? Тем временем товарищ Финкельштейн перешел к делу.
— Простите, что пришлось за вами красногвардейца послать. Печальная необходимость. Если просто позвать, запиской, что ли, иные и не приходят вовсе, даже в бега пускаются. Опасаются. Третьего дня хотел поговорить с одним штабс-капитаном насчет работы. Он: «Да, да-с, всенепременно-с!», а сам тут же исчез в неизвестном направлении. Так что не взыщите.
— Не извольте беспокоиться.
— Ну и прекрасно. У меня к вам деловой разговор. Насчет бандитизма.
Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Этого еще не хватало. Говорю, заикаясь:
— Не понимаю... Вы меня с кем-то путаете...
— Нет, не путаю, — улыбается Финкельштейн. — Разгул бандитизма в Ташкенте. Вы не находите?
— Положа руку на сердце — страшное что-то творится. Но при чем тут я?..
— А мы, знаете ли, с вашим досье ознакомились. Вы же выпускник Александровской академии. Знаток уголовного права, уголовного процесса, криминалистики. И хоть вы бывший надворный советник, что соответствует чину подполковника, но все же при царском режиме вам приходилось не сладко. В чинах продвигались трудно, здесь, в Туркестане, по существу в ссылке пребывали, не так ли?
Что я мог ответить? Поддакнуть?.. Как-то нехорошо получится, подумает, что я угодничаю, примазываюсь к пострадавшим от царского произвола!.. Неопределенно пожал плечами.
— Вот-вот, и я говорю, — улыбнулся Финкельштейн.
Умен, ничего не скажешь. И глаза у него хорошие. Нет, не бесовской ум в них светится. Добрые умные глаза.
— Народ о вас хорошо отзывается. Особенно местные жители... Да вы не смущайтесь. Добрые дела — это добрые дела. Спасибо вам, Александр Александрович, за спасенных вами людей. Такое не забывается.
Я совсем растерялся. Все знает!.. И о моих кассационных жалобах в защиту невинных людей, приговоренных к смерти... И вот даже по имени-отчеству назвал!
— Предлагаем вам работу, Александр Александрович, — продолжал Финкельштейн. — Мы, знаете ли, не так давно уголовный розыск создали. А специалистов-криминалистов, к сожалению, у нас раз, два и обчелся. Есть среди работников угрозыска люди вообще неподготовленные, даже с грамотой не в ладах. Всякие есть. Это все люди честные, сердцем преданные новой власти. Но дела не знают. Такие вот дела!.. А вы, Алексансаныч, знаете дело. Вот мы и обращаемся к вам: помогите народной власти навести в городе порядок.
Странное чувство охватило душу мою. Сердце радостно бьется: приметили меня, помощи просят. Да и как не помочь?.. Ведь жуткий в городе бандитизм!.. И обращение товарищеское... «Алексансаныч»!.. И тревога на душе. Как узнает о моем «ренегатстве» генерал-от-фисгармонии!.. Другие знакомые. Ведь отвернутся. Не то что руки не подадут... А впрочем...
Финкельштейн приметил мое смятение. Но виду не подал. Сказал:
— Я вас прошу, Алексансаныч, с ходу не решайте. Дело серьезное. С женой посоветуйтесь, с уважаемой Натальей Ивановной. Она женщина рассудительная!.. Эге!.. Чему изумлены?.. Мы любому-каждому работу в уголовном розыске не предложим. Познакомились прежде. Человек вы честный, любящий отечество. А то, что бывший офицер...
Тут меня словно бес попутал. И откуда отвага взялась? Перебил высокое начальство.
— А что — офицер?.. Вы думаете, что все русские офицеры только тем и занимались, что «зубы чистили» солдатам?.. Сколько офицеров Российской армии во время польского восстания восемьсот шестьдесят третьего года, отказавшись стрелять в инсургентов, были казнены!.. А подполковник Шелгунов, проведший в ссылке почти два десятка лет!.. А... да, черт возьми!.. Великий Лермонтов ведь был поручиком Тенгинского полка!..