— А чего я вас тут агитирую? — он решил резко сменить тему. — У каждого — своя башка на плечах. Хотите — учитесь, хотите — дурака валяйте, каждому — свое. Jedem das Seine. Между прочим, эти слова была написаны над входом в фашистский концлагерь Бухенвальд, — Макс тяжелым, недетским взглядом оглядел всю палату.
— Ну вот, при чем здесь концлагерь, фашисты? Мы про учебу, а ты тут прямо ленинский урок начинаешь. Ты, Максим, — Валик впервые назвал Зверя по имени, — часом не комсорг? Хотя по возрасту вряд ли, наверное, только недавно в пионеры приняли? Но давай без кодекса строителя коммунизма, ладно? Кино насмотрелся? «Щит и меч»[15]? «С чего начинааается Родина?», — издевательски пропел Валик.
— За восемь лет в этом концлагере было уничтожено — расстреляно, умерли от голода, были задушены в газовых камерах — более 56 тысяч человек. И фашизм — это не кино. И Родина начинается с каждого из нас. И когда-нибудь эту нашу Родину мы должны будем защитить, — тихо сказал Максим.
Он вдруг вспомнил 2014 год, сгоревших в Одесском Доме профсоюзов мальчишек, женщин, стариков, вспомнил, как прыгающих из окон добивали на земле озверевшие националисты, вспомнил погибших на Донбассе детей, их маленькие гробики и рыдавших навзрыд их отцов… Вспомнил фашистские кресты и эсэсовские символы на касках и форме украинских солдат… Вспомнил будущее своей Украины…
Видимо, его лицо в этот момент совершенно не располагало к каким-либо шуткам по поводу сказанного. В палате воцарилась неловкая тишина. Так бывает, когда внезапно в разговоре кто-то ляпнет какую-то дурость, или даже грубость, а все остальные не знают, как на это отреагировать. И тот, кто допустил ляп, не знает, как себя вести — показать, что случайность или сделать вид, что так все и должно было быть.
Максим не помнил, о чем они пацанами говорили в детстве, точнее, в ЭТОМ детстве, когда ему было одиннадцать. Про темы разговоров попозже помнил — школьные проблемы, особенно с одноклассниками, с которыми отношения не заладились сразу, потом игры во дворе, велосипед, обсуждение фильмов, книг, потом пошли предвестники азартных игр — крышечки, фантики, потом другие игры, например, в «стеночку», а потом уже и девчонок стали обсуждать…
Но вот не помнил Макс — говорили пацаны о таких вещах, как идеология, политика, будущее страны или нет? Кажется, детство советских школьников было настолько безоблачным и счастливым, что политика упоминалась только на сборах металлолома и макулатуры, когда собирали в пользу каких-то там детей Анголы или Чили. Или же во время первомайских или ноябрьских демонстраций, когда все пионеры шли в колонах с красными знаменами и транспарантами, кричали «ура!» и запускали в небо воздушные шарики.
— Я просто про фашистский переворот в Чили много читал… у меня в Сантьяго жил друг. Мы переписывались… Он погиб… Его расстреляли… — Макс замолчал.
— Да знаем мы все — и про Чили, и вообще… Смотрели кино. «В Сантьяго идёт дождь»[16] называется. Но при чем здесь Советский Союз? Фашистов давным-давно разбили, тридцать лет прошло, даже больше. Мы что — должны постоянно вспоминать про концлагеря и битву под Москвой? — толстый Андрей, кажется, был не на шутку раздосадован выпадом Макса.
— Ты, Андрюха, даже не представляешь, как фашизм может оказаться прямо у тебя за спиной. А фашисты, которых, как ты говоришь, давно разбили, завтра, ну, пусть не завтра, а, скажем, лет через тридцать-сорок, придут к тебе, лично к тебе в дом и застрелят тебя, твою жену, и твоих детей! — Макс начал заводиться.
— Ну, все, боксер, брэк, мы уже поняли, что ты — настоящий пионер, у тебя, наверное, папа в горкоме работает? — примиряющее сказал Валик.
— Не боксер, а самбист, — поправил Влад, все еще баюкая свою не перебинтованную руку.
— Да, самбист, все, завязывай, с программой партии, мы политинформациями уже сыты по горло, кстати, обед скоро! Приемчик покажешь, тот, который мне сделал? — Валик, казалось, уже все был готов забыть, скорее всего, искал пути к примирению.
— Папа у меня работает инженером, а вот дедушка у меня — красный командир, прошел всю войну, концлагерь немецкий… И про фашизм я знаю гораздо больше, чем на наших — Макс подчеркнул слово на «наших» — на наших политинформациях нам говорят. — Ладно, когда там обед? Что, кстати, дают?
Ребята радостно загалдели, радуясь, что неприятная тема и вообще весь инцидент были забыты, стали обсуждать больничное меню, пошли разговоры о предстоящем футбольном матче местного «Днепра» и киевского «Динамо», в общем, пошел мальчишеский треп обо всем и ни о чем.
И только Макс, автоматически поддерживая общую беседу и вставляя иногда какие-то фразы, медленно остывал, стараясь совладать с внезапно выпершим наружу сознанием своего второго «Я». Которое уже заполнило до краев личность подростка Максима Зверева, мальчика одиннадцати лет, в теле которого он оказался так внезапно. И теперь предстояло понять — это временное явление, какой-то сбой во Вселенной, во времени и пространстве, или же ему, Максиму Звереву, кто-то там, наверху, предоставил второй шанс прожить свою жизнь.
«Так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!» — вспомнил слова Павки Корчагина[17] Зверь.
Вспомнил — и улыбнулся.
За окном был теплый сентябрьский день, пахло осенью и было так спокойно, что не хотелось не только думать о чем-то нехорошем, но и вообще о чем-то думать. Хотелось просто раствориться в окружающем мире и стать его частью.
Частью мира.
В который через сорок лет придет война…
Глава четвертаяЗнакомство с самим собой
Из больницы Макс выписался быстро. Голова зажила, видимо, ничего серьезного не было — просто наложили пару швов над бровью, напичкали лекарствами, а поскольку симптомов сотрясения мозга хирург Пал Палыч не наблюдал, то и какой смысл держать Максима в травматологии? Это же не пробитый череп у того же Валика, тому еще пару недель надо было лежать и на процедуры всякие ходить. Так что папа забрал Максима домой уже через три дня. И хорошо, что папа, а не мама, которая в этот день уехала к бабушке. Потому что Зверю пришлось привыкать заново к своим родителям.
Ну, с батей все было в полном ажуре — сознание пятидесятитрехлетнего мужика Максима Зверева позволяло одиннадцатилетнему подростку Максиму Звереву относится к тридцатилетнему мужчине Виктору Звереву, его отцу, как-то даже по-отечески. Словно бы он, Максим, был не сыном, а отцом своего отца. В сущности, разница в возрасте между пятидесятитрехлетним сыном и тридцатилетним отцом именно такой и была. Но Виктор Зверев о ней не подозревал.
Одним словом, со своим батей Макс сразу поладил, заново воспринимая все те несправедливости — как он считал в детстве и которые мальчиком наотрез отказывался понимать — как вполне нормальные педагогические приемы. Хотя в детстве часто злился на родителей. Очень мудро кто-то сказал — «Пока свои дети не появятся, будешь ребенком и не поймешь своих папу и маму». Вот так и сейчас — дважды отец в будущем, Зверь прекрасно понимал своего отца и даже не пикнул, когда тот ему дома устроил выволочку минут на двадцать.
— Скажи спасибо, что башка у тебя раненная, а то бы я тебе сейчас врезал пару раз по ней. Чтобы дурь из головы выбить! — Зверев-старший был, как всегда, прямолинеен и груб. — Это ж надо было удумать — поперся на эти развалины, да еще стал камнями швыряться! Как тебе только башку там не проломили или вообще не отбили?
— Папа, я все понял, обещаю — больше не повторится, — тихо сказал Макс.
Зверев-старший даже немного опешил. Он ожидал, что Максим, как всегда, будет отгавкиваться, пререкаться, переговариваться, а тут вдруг — такое признание. А главное — обещание! Такого еще ни разу не было!
— Ну, надо же! Обещает он…
— Сказал же — обещаю! Глупостями больше не буду заниматься. Есть дела поважнее, — Макс постарался говорить убедительно.
— Какие это дела поважнее? Карбид в костер бросать? По подвалам бегать? С брызгалками? — отец Макса все еще не верил в такие разительные перемены сына.
— С брызгалками ты меня точно не увидишь. Глупости какие! — Макс улыбнулся, вспомнив свои детские шалости. — Гораздо полезнее вон в секцию стрельбы записаться, а не с этими… сосками бегать, позориться…
Зверев-старший совсем растерялся. Сын изменился просто на глазах. Он, конечно, хулиганом не был, наоборот — все свободное время просиживал в библиотеках, читал запоем, но иногда на него, что называется, находило, и он с пацанами все еще играл то в войнушки, то в индейцев, то просто лазил по балкам и оврагам. Хорошо еще, что в новом районе, где Зверевы только-только получили квартиру в новостройке, уже давно не было ни балок, ни оврагов, ни даже строек — остался злосчастный пятачок с опустевшими частными домами, на месте которых через месяц уже собирались строить детский сад. Пока же остатки четырех домов — это было единственное, так сказать, темное пятно на карте новенького рабочего микрорайона.
— Ну, стрелять тебе, допустим, еще рано — в секцию таких малых не берут, но вот то, что осознал свою дурь — похвально… Вот бы мать тебя сейчас послушала… Ладно, иди на кухню, пообедай, на больничных харчах, наверное, оголодал.
Отец Макса решил, что воспитательный процесс закончен и пошел в комнату, где его ждал процесс доводки квартиры до оптимального содержания. Ему предстояло закончить поклейку обоев. Мать Максима, Татьяна Зверева сегодня должна была вернуться только к вечеру…
Квартиру родители Макса купили, хотя советским гражданам квартиры чаще давали, точнее, выдавали. Такие квартиры были ведомственными — человек, работая на каком-то предприятии или в каком-то учреждении, получал ведомственное жилье. И, пока работал, жил в нем. Такова была государственная политика, которая, кстати, стимулировала своих граждан работать на одном месте, ибо «летуны» — те, кто часто менял место работы — мягко говоря, не поощрялись.