Юрий АвдеенкоЯВКА НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНА
1
Добрым и не по-весеннему жарким было солнце в тот мартовский день двадцатого года, когда мы вышибли белых из Новороссийска. В Цемесской бухте плавали обломки барж, шлюпок, утерянные весла, но море шумело тихо, волны едва плескались. И хотелось броситься в воду, пусть еще студеную — не беда! За зиму мы привыкли и к стуже, как к седлу и махорке.
Кони разной масти, оставленные белогвардейцами, словно собаки, бродили по городу. Большими, обалделыми глазами глядели на опрокинутые повозки, тачанки, орудия. Будто в доме перед дальней дорогой, на улицах лежали узлы, чемоданы, корзины. Несметное количество! Железнодорожные пути были забиты эшелонами с фуражом, продуктами, снарядами…
Мы сдавали охране пленных на Суджукской косе, когда прискакал нарочный и передал мне приказ явиться в штаб 9-й армии к товарищу Коваленко.
Вечерело. Но небо еще фасонилось голубизной, хотя на нем уже, точно веснушки, проступили первые звезды. Земля, разморенная солнцем, парила. И воздух на улице был мутноватый, как в прокуренной комнате.
Товарищ Коваленко, с перевязанной рукой — разорванная кожанка внакидку, — пытливо посмотрел на меня и спросил:
— Как настроение?
За его спиной маленький и желтый, точно привяленный, человек в очках со сломанной дужкой монотонно диктовал машинистке: «Захвачено сорок орудий, сто шесть пулеметов, четыре бронепоезда… Общее количество пленных составляет…»
— Боевое, — ответил я.
— Добре. Дело для тебя есть.
— Наконец-то.
— Время пришло, — сказал Коваленко. — Не зря же я тебя четыре месяца готовил. Посиди минут пять в коридоре. — И добавил с улыбкой: — Больше ждал.
Не знаю, почему он назвал прихожую коридором. Никакого коридора в этом барском особняке я не увидел. Двери с улицы, возле них стоял часовой-красноармеец, заглядывали прямо в широкую прихожую, выложенную цветным паркетом. На паркете тускнел пулемет. Усатый дядька протирал его ветошью.
В глубоком, обшитом золотым плюшем кресле, небрежно, словно барин, сидел молодой парень. С толстыми губами, мясистым носом. Взгляд у парня был ленивый и немного презрительный. Он курил толстую вонючую сигару. Потом ему надоело дымить, и он затушил ее, вдавив в золотистую плюшевую обшивку.
— Друг, — сказал я, — мебель портишь.
— Буржуазную рухлядь жалеешь, — окрысился парень. И сморщился, и заморгал ресницами, словно в глаза ему угодило мыло.
— Мебель не виновата, — возразил я. — Теперь она наша. Революционная… Рабоче-крестьянская.
— Отвали, — сказал парень. — Ты мне свет застишь. И мешаешь сосредоточиться.
И он опять, уж конечно назло мне, ткнул в плюш кресла, правда, на этот раз загашенную сигару. Вывел какую-то закорючку. Возможно, расписался.
— Ты отколь такой умный? — спросил я.
— Отколь надо, — ответил он. — Вот поднимусь, между глаз двину. Полная ясность появится. И твой интерес ко мне пропадет.
Тут и я нахохлился:
— Интерес мой к тебе разбухает… Может, выйдем?.. Потолкуем.
— Выйдем, — равнодушно ответил парень. Развернулся в кресле. И достал из кармана наган.
— Кравец! — Товарищ Коваленко высунулся в приоткрытую дверь. — Давай-ка…
На этот раз мы не задержались в комнате, где стучала машинистка, а прошли дальше в узкий кабинет, стены которого сплошь были заставлены книгами.
Мы находились в кабинете только вдвоем. И товарищ Коваленко спросил:
— Ты знаком с Миколой Сгорихатой?
— Земляки мы. Из Херсона оба.
— Друзья?
— Росли вместе.
И тогда товарищ Коваленко спросил:
— Готов ли ты, рискуя собственной жизнью, спасти Миколу от смертельной опасности?
— Если смогу…
— Надо смочь… Это будет твоим первым заданием.
Коваленко присел на краешек письменного стола, широкого, ровного, обшитого хорошим зеленым сукном. И кожанка его коснулась мраморной доски с бронзовыми чернильницами, большими и массивными, точно ядра.
— Слушай меня, Кравец. Сутки назад Микола через горы ушел в Туапсе к белым… Я дал ему явку. А сегодня, два часа назад, мне сообщили, что явка провалена, что пользоваться ею нельзя… Туапсе — город маленький. Ты должен разыскать там Миколу. И сказать ему от моего имени, что задание остается в силе, но явка… недействительна. Понял?
— Все понял, — сказал я.
— Главная заковырка состоит в том… — Коваленко нервно передернул плечами. Накинутая на плечи кожанка сползла и упала к чернильному прибору, — …что ты должен попасть в Туапсе раньше Миколы Сгорихаты. Потому что, как только он доберется до города, сразу же отправится на явку. Такова была установка. И Микола будет выполнять ее…
— Как же быть? — сказал я. — Если морем…
— Морем ни шиша не получится. И долго это… И французы вдоль берега шныряют… Закуривай.
Товарищ Коваленко достал портсигар. И мы закурили.
Потом он посмотрел на меня, словно о чем-то сожалея, и сказал:
— Выход такой… Есть у нас аэроплан на ходу. «Фарман». И летчик есть — отчаянный парень. Полетите на рассвете Где-нибудь поближе к Туапсе найдете полянку. Приземлитесь. Оттуда — выложись, но завтра к вечеру в Туапсе прибудь.
— Сделаю, товарищ Коваленко.
— Уверен. — Он помолчал, затем неохотно сказал: — Не забывай лишь, чему я тебя учил. Храбрость, ловкость, находчивость — это все хорошо. Но главное для разведчика — котелок. — Он назидательно постучал пальцем по голове.
— Я все помню, товарищ Коваленко. У меня память, как у волка ноги.
— Знаю. Потому и взял в свое хозяйство… А теперь пошли. С пилотом познакомлю.
— Он?! — не поверил я своим глазам, когда в прихожей товарищ Коваленко указал на плюшевое кресло, в котором сидел тот нахальный парень.
— Сорокин!
Парень вскочил, подошел к нам.
— Полетишь вот с ним, — сказал Коваленко. — Ищите посадочную площадку. И приземляйтесь.
— Приземлиться — дело нехитрое, — ответил Сорокин. — Аэроплан загубить можно.
— Рискнешь, — твердо ответил Коваленко. Потом он еще сказал: — Встретимся на аэродроме. Там получите окончательную инструкцию.
И ушел.
А мы остались вдвоем на красивом цветастом паркете, где еще, может, сутки назад дамочки из «бывших» в обнимку с образованными хлыщами вытанцовывали вальсы да мазурки.
— Осознаешь? — спросил я.
— Чего? — Сорокин настороженно посмотрел в мою сторону.
— Ответственность и важность задания.
Сорокин удовлетворенно кивнул. Но тут же хвастанул, не сдержался:
— Мы привычные. В нашем летном деле простых заданий не бывает. Это тебе не в пехоте щи хлебать.
— Что же вас шоколадом кормят, пирожными?
— Угадал, — кивнул парень в знак согласия. И предложил: — Закурим. Трофейные.
Он картинно (знай наших!) вытащил из кармана коробку с сигарами, на которой розовым была нарисована пышногрудая дева, а за ней пальмы и море.
Не случалось мне раньше курить такой отравы. Говорят, большие деньги стоит! Поперхнулся дымом, закашлялся, слезы на глазах выступили.
А Сорокин от смеха разрумянился, как спелое яблоко.
— Деревня, — говорит. — На махре взращенная…
Саданул бы я его по вывеске. Да нельзя. Кулак у меня — что колода, еще аэропланом управлять не сможет. А самодовольства его лишить уж больно хочется. Говорю:
— Сомневаюсь я в тебе.
— Что так? — обиженно.
— Молодой ты, верхоглядный. Не верю, что с аэропланом сладишь.
Помрачнел Сорокин, засопел. Расстегнул на груди куртку. Бумагу вынул:
— Читай!
Предъявитель сего, С о р о к и н Сергей Егорович, есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей Красной Армии, что подписями с приложением печати удостоверяется.
— Значит, Серегой тебя кличут
— Серегой-то Серегой, но ты лучше называй меня товарищ Сорокин.
Вечер загустел. И луна желтыми ладонями приласкала город. Море ворочалось рядом, поигрывало свежестью. Пахли медом цветущие вишни, яблони. Улицы не казались такими покалеченными, как днем. Темнота убрала все лишнее. Только кони по-прежнему бродили по городу, не в силах выбраться из лабиринта улиц, переулков. Они цокали копытами и грустно ржали.
Я остановил двух взнузданных тонконогих коней, седла с которых уже кто-то снял. Сказал:
— Товарищ Сорокин, две ноги хорошо, а четыре лучше. Тем более, пилить нам до аэродрома еще долго.
Уже восседая на коне, я услышал в ответ что-то невнятное. Потом увидел, как краснофлотец воздухоплавательных частей подвел коня к опрокинутой бричке, вскарабкался на нее, рассчитывая, видимо, что таким образом сподручнее взобраться на лошадиный круп. Но конь, повертев шеей, сделал несколько шагов вперед и Сорокину пришлось слезать с брички и опять хватать коня за узду, ругаясь при этом громко и квалифицированно.
— Ты смелее, — подсказал я. — Обопрись руками. Неужели никогда на лошадях не ездил?
— Лешаку они нужны в авиации. Кабы у них крылья были.
С горем пополам Сорокин все-таки обхватил конские бока ногами. Натянул узду. Попросил:
— Не поспешай…
— Хорошо, — сказал я.
Поспешать действительно было некуда, потому что вылет наш планировался лишь на рассвете.
2
Маленько мы сумели вздремнуть. На прелых, словно прошлогодняя листва, матрасах, сваленных в ветхом сарае, стоящем на самом краю взлетного поля. Матрасы были из госпиталя, воняли карболкой. А крыша в сарае светилась, как решето. И понятно, что матрасы прели. Но нам нужно было отдохнуть хоть пару часов, и лучшего места поблизости не оказалось.
Товарищ Коваленко приехал за полчаса до рассвета, в открытом автомобиле, который чихал, словно простуженный, стрелял, точно орудие, и чадил дымом, будто испорченная керосинка.
На заднем сиденье за спиной шофера куталась в платок какая-то женщина. У Коваленко, сидевшего рядом с шофером, по-прежнему правая рука была на перевязи. И он морщился, когда ненароком делал ею какое-нибудь движение.
Подойдя к нам, он спросил:
— Отдохнули?
— Само собой.
Тогда, словно слепой, он ощупал здоровой рукой мое лицо. И, повернувшись к машине, коротко бросил:
— Побрить.
Женщина вышла из машины. Шофер включил свет. Фары заглазели в темноте. И поле перед радиатором и дальше стало зеленым и нежным.
Открыв плоский маленький чемодан, женщина виновато сказала:
— Вода холодная.
Голос у нее был приятный.
— Сойдет, — ответил я.
Она стояла спиной к свету. И я не видел ее лица, потому что оно оставалось темным как тень. Но руки у нее были теплыми и мягкими. Я подумал, конечно же, всю дорогу она их прятала под платком.
Пульверизатор шипел, как гусь.
Я сказал:
— Спасибо.
Женщина закрыла чемодан. Это удивило меня. И я спросил:
— А Сорокина?
— Он еще бреется один раз в две недели, — без подначки, а как-то очень равнодушно ответил товарищ Коваленко.
Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Коваленко распахнул дверку, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу. Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.
Узел упал возле моих ног.
— Переодевайся, — сказал Коваленко.
Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.
Я рванул веревку. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.
— Да, — сказал Коваленко. — Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они, черти, организовать не смогли. И драпали на юг по собственной инициативе… Вот документы. Подлинные. Ты, Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи Пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи же с патрулем — документы надежны. Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.
Я повторил. Коваленко удовлетворенно кивнул:
— После выполнения задания поступишь в распоряжение Миколы.
Посмотрел на Сорокина:
— Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину — приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам…
3
Мне приходилось лазить по горам. Смотреть вниз на долину, где домики кажутся размером с ботинок, деревья — не длиннее штыка, а спешащая к морю речушка выглядит тонкой и гибкой, как уздечка.
Нечто подобное ожидал я увидеть с аэроплана. И чуточку опешил, когда взглянул за борт. Под нами проплывали горы, но не прежние, гордые и высокие, а покатые, приземистые, словно упавшие на колени. Деревья, облепившие их, напоминали темные кляксы. А дома… Я понял, почему на топографических картах их рисуют в виде крохотных прямоугольников.
Облака, белые и круглые, курчавились над горами. И выше нас. Но мы ни разу не попали в облако. А мне так хотелось потрогать его руками.
Необшитый корпус самолета был гол, как рама велосипеда. И место, где мы сидели, походило на корзину, зажатую сверху и снизу крыльями. Мотор гудел громко, но очень ровно. Я быстро привык к его монотонному гулу. И мне нравилось лететь. И задание не казалось сложным и опасным. Колючий воздух холодил лицо. Забирался под шинель. Мне пришлось нагнуться к ветровому щитку. И видеть перед собой лишь небо да шлем Сереги Сорокина. Шлем был поношенный, темный. А небо — очень красивым: с востока золотистым, а с запада густо-голубым.
Широкие крылья «фармана» немного покачивались, а иногда машину бросало в воздушную яму, и сердце тогда замирало, как на качелях.
Сорокин стращал меня накануне, что я могу укачаться, вывернуться наизнанку и вообще превратиться в живой труп. Но ничего подобного не случилось. Я чувствовал себя превосходно.
Внезапно тишина пинком отшвырнула рев мотора назад, за хвост самолета, и горы стали разгибаться, поднимаясь во весь свой гигантский рост. Я не сразу понял, что мы падаем, а только тогда, когда Сорокин обернулся ко мне, и я увидел его злое, бледное лицо. И услышал:
— Мотор отказал!
Мы падали, не кувыркаясь с хвоста на нос, не переваливаясь с крыла на крыло, а планируя, точно бумажный голубь, пущенный мальчишкой.
— Не психуй! — крикнул я. — Может, сядем?
— Куда?
На самом деле, куда? Не садиться же на вершину горы.
— Серега! Лощина!
— Вижу!
— Рули туда.
— А если камни?
Но выбирать не из чего. Да и время не позволяет. Наш «фарман» делает полукруг. И лощина дыбится перед нами…
Я уловил момент, когда мы коснулись земли. Толчок получился сильный, упругий. Но у меня сложилось впечатление, что аэроплан подскочил, будто мячик, и мы опять зависли в воздухе. В действительности же мы катили по лужайке — совсем неширокой, короткой — и врезались в плотный кустарник. Едва цепкие, коротколистые ветки захлестали по корпусу и крыльям, как взревел мотор, отчаянно завертелся пропеллер. Сорокину не сразу удалось его утихомирить.
Когда же вновь наступила тишина, он повернулся ко мне:
— Видишь, какой подлый!
Выбираясь из кабины, сказал:
— Попробуем его, паскуду, развернуть.
Я тоже спрыгнул на землю. Братцы, ой как приятно стоять на теплой, пахнущей весною земле! Разглядывать траву зеленую, букашек разных. А первые шаги делаешь — состояние такое, словно под хмельком.
Сорокин обошел самолет.
— Собачье дело, — говорит. — Левое шасси погнули.
— Туапсе далеко?
Он пожал плечами:
— Верст пятьдесят будет…
По горам. Без дороги. Такое расстояние за день мне в жизнь пешком не одолеть, если даже я из кожи вылезу. Конечно, вслух этого не сказал, только подумал.
А Сорокин предложил:
— Давай этого слона выкатим. Молоток у меня есть. Может, шасси выпрямить удастся.
Я сбросил шинель. Сорокин — куртку, потому что солнце уже висело над лощиной и было тепло и немного душновато.
Стоило обойти самолет, как я сразу убедился, прежде чем его выкатить, нужно избавиться от кустарников, в которые он зарылся, как телега в сено.
А Сорокин раздражительный. Психует по каждому поводу. Кусты ругает, горы тоже ругает…
Возимся мы полчаса, возимся час. Машина по-прежнему в кустах. И надежда вытащить ее с каждой минутой подтаивает, как льдинка. А у меня в голове только одна мысль: надо спешить в Туапсе, надо спешить…
Вдруг за спиной — бас:
— Руки в гору!
Поворачиваюсь. Ребята обросшие, с карабинами. А на шапках красные ленты. Партизаны, значит.
— Братцы! — кричу я. — Какая удача!
— Шакал тебе братец, сволочь господская. Поднимай руки!
Партизан шестеро. А который басит, тот, видимо, главный. Здоровый такой. Насупленный. Брюки ватные, в сапоги заправлены. Стеганка желтыми и зелеными пятнами покрыта — на земле, знать, лежал.
Как гаркнет:
— Обыскать!
Ко мне невысокий подбежал. Мужчина годов на тридцать. С лица белый, и ресницы, и брови, и глаза белесые, а губ словно совсем нет — уж такие они тонкие.
Опасливо сказал:
— Ты только не шуткуй. А то вмиг начинку свинцовую схлопочешь.
Обшарил он меня. Документы, револьвер — все забрал. Вслух читает:
— «Поручик Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи Пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича…»
У партизан глаза от удивления на лоб лезут.
— Вот так птица!
— Ну и гусь!
Потом удостоверение Сорокина читать стали:
— «…есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей…»
Реплики:
— А сигары в розовой коробке — барские…
— Ни черта не поймешь!
— Словно на ярмарке.
Тонкогубый:
— А мне все, как сквозь стеклышко. Поручика предлагаю при эроплане шлепнуть, а краснофлотца частей этих самых, — он показал рукой на небо, — доставить до командира.
Главный тяжело вздохнул, почесал затылок. Этой секундой я и воспользовался.
— Меня нельзя при аэроплане шлепать, — говорю. — У меня специальное задание… Ведите и меня к командиру.
— Брешет он, собака белогвардейская! — закричал тонкогубый и щелкнул затвором. — Хватит, попили нашей кровушки.
Он, этот тонкогубый, может, и прикончил бы меня сразу, но молчавший до этого Сорокин психанул окончательно.
— Вы что, очумели, паразиты проклятые! Никакой он не белогвардеец, а самый настоящий боец Красной Армии…
Сорокин хотел сказать еще что-то, но тонкогубый опередил его, визгливо выкрикнул:
— Предлагаю шлепнуть у эроплана и ентого, — он указал штыком на Сорокина.
— Не части, — поморщился главный. И в наступившей тишине задал Сорокину коварный вопрос: — Ежели правду молвишь, ежели он рядовой боец Красной Армии, — пауза, — тогда почему же на ем эта форма? И документы с печатями?
Сорокин горячо:
— Из разведки он. Из Девятой армии. К белым в Туапсе послан. Я его доставить должен был. Да вот, — Сорокин горько вздохнул. — И на «сопвиче» летал, и на «ньюпоре» летал, но более паскудной машины, чем «фарман», встречать не приходилось.
Среди партизан — один такой спокойный, взгляд рассудительный. Борода рыжая, как костер. Молчал он все это время. А когда Сорокин речь свою закончил, вдруг сказал:
— Судить и рядить тут нечего. Стрелять у аэроплана этих людей мы не имеем права. И это легко доказать… Если они на самом деле красные разведчики, то наш самосуд явился бы преступлением… Если же они из корпуса генерала Юзедовича, во что я не очень верю, то расстреливать их сейчас, немедленно, тоже не имеет смысла. Ведь по пустяковым делам в наше время людей на самолетах не посылают. Давайте отведем задержанных к командиру отряда. Он допросит их. И примет решение.
— Золотая у тебя голова, Петрович, — сказал главный. — Поведем к командиру.
— Голова не знаю, а борода — золотая точно, — улыбается Петрович. И смотрит на нас без всякой злобы. С обыкновенным человеческим любопытством.
4
Балки, почерневшие, дубовые, распирали стены сарая, держа на себе стропила, крытые старой дранкой. Солнечный свет, ручьями сочившийся сквозь дыры, золотил паутину, которая точно сеть свисала между балками, а паук, маленький, но пузатый, прятался в самом углу под крышей, поглядывая крохотными хитрыми глазками.
Мы лежали на сухих кукурузных стеблях, что были свалены в углу сарая.
За дверью ходил часовой с винтовкой и мурлыкал какую-то незнакомую мне песенку.
Лучи солнца, проникавшие в сарай, меняли угол, становясь все отвеснее. Время двигалось к полудню, а я лежал в сарае, где-то у черта на куличках. И меня охранял часовой, точно самую настоящую контру. Серега Сорокин глядел виновато. И кусал губы. И клял свой «фарман» на чем свет стоит…
Командиром партизанского отряда оказался высокий, худощавый адыгеец в богатой черкеске с серебряными газырями. Он не пугал нас, не матерился, не грозился «шлепнуть немедля». Посмотрев наши документы, он выслушал доклад старшего группы. Потом вежливо, с холодной улыбкой спросил:
— Как прикажете поступить, господа?
— Не господа мы, товарищи, — сказал Сорокин.
— Пусть будет так. Что дальше?
— Разведчик я. Посланный разведотделом Девятой армии в Туапсе. Задание имею важное. Неужто такое диво для вас, когда разведчик в форму врага переодевается?
— Это хитрость, — согласился командир отряда. — Хорошая хитрость. Но почему я вам должен верить?
Я полюбопытствовал:
— Как же без веры?
— Вопрос уместен, — он опять согласился. — Но веря людям, мы должны проверять. Иначе нас могут обманывать. Кто вас послал?
— Товарищ Коваленко.
— Не знаю такого.
— Я вас тоже не знаю. Но вы красный партизан. А я красный разведчик. У меня задание прибыть в Туапсе сегодня до захода солнца. Если я не прибуду вовремя, можете меня расстрелять. Завтра мне в Туапсе делать нечего.
Озадачил я партизанского командира. Стал ходить он по комнате. Сапоги на нем мягкие, дорогие. Кинжал в серебряных ножнах. Остановился. Нас разглядывает. Говорит:
— Вы мои гости. Я вам верю. Я вас понимаю… Наш кавказский обычай требует, чтобы гости тоже верили хозяину, тоже его понимали… Буду откровенен с вами, как с родным отцом… Время трудное, положение отряда сложное. Но все же я пошлю человека в Новороссийск. Пусть найдет там товарища Коваленко, пусть привезет для вас добрые вести.
— Когда он вернется? — с надеждой спросил я.
— Быстро. Поскачет, как ветер, друг. Как ветер… Лучшего коня дам. За два дня успеет…
Я стал убеждать его, распинаться, уговаривать. Однако мое красноречие растрогало командира отряда не больше, чем попа молитва. Он сказал партизану:
— Отведи гостей в сарай. Накорми. Пусть отдыхают.
— Хорош отдых!
Сорокин ходил по сараю хмурый, злой. Иногда он останавливался у дверей и разговаривал с часовым:
— Эй, земляк! Ступай к командиру, пусть до аэроплана велит людей послать.
— Чево? — переставая бубнить песню, спрашивал часовой.
— Охранять аэроплан надо. Дорогая это машина.
— Уж не дороже коровы.
— Десять… Двадцать коров за ее цену купить можно.
— Ты это брось, — сердито говорил часовой. И со смешком: дескать, простака нашел: — Двадцать коров! Корова телкой рождается. Ее три года растить и блюсти надобно. А это, тьфу, фанера да железяки.
— Серый ты человек, — сокрушенно говорил Сорокин. — Крестьянин.
— Это верно, — соглашался часовой.
И опять бубнил свою песню.
— Влипли! — Это Сорокин мне.
— Ложись, — говорю, — экономь силы.
Он на меня смотрит. В глазах решимость.
— Хочешь, — говорит, — я сейчас воды попрошу. Откроет дверь часовой, я ему промеж глаз. А ты беги. Вон кони оседланные стоят…
Сквозь щели виден затоптанный в навозе двор. И кони под седлами. Пять, шесть, семь коней.
Я молчу.
Сорокин в упор:
— Боишься?
— Не привык я к самостоятельным решениям. Этому людей ведь тоже нужно учить. Как и стрельбе из винтовки или управлению самолетом. Зря товарищ Коваленко мне такое задание доверил. Страха в душе нет. А как поступить — не знаю.
— Бежать тебе отсюда надо. Не теряя времени…
— Если бежать, то вдвоем.
— Тоже правильно… Да беда в том, что на лошадях я ездить не обучен.
— А если я один убегу, прикончат они тебя сразу.
— Может, да, может, нет. Только я ведь тоже, забыл, как твоя фамилия, задание от товарища Коваленко имею. Доставить тебя поближе к Туапсе.
— Вот и доставил…
Сорокин ничего не отвечает.
Теперь я тоже шагаю по сараю. Останавливаюсь у перекошенной двери. Она сколочена из старых, но крепких досок. Закрыта на щеколду. Дверь неплотно прилегает к наличнику. Между ними — щель. Отлично. Я нахожу в сарае щепку. Крепкую, но достаточно тонкую. Поступим так…
— Начальник! — говорит Сорокин. — Слушай, начальник, у меня от вашего душевного гостеприимства живот расстроился.
— Может, потерпишь? — В голосе часового нерешительность.
— Побойся бога!
— Уж приспичило, — ворчит часовой, но дверь распахивает.
В светлом солнечном проеме фигура его, точно вырублена из угля. Даже не могу разобрать — стар он или молод.
Сорокин, потягиваясь, выходит. Скрипят петли. Звякает щеколда. Яркая полоска щели, вдоль которой дрожат серебристые пылинки, словно зовет меня. Я приник к шершавым доскам, теплым, пахнущим лошадьми. Вижу, как Сорокин и часовой идут по двору. Поворачивают к кустам. А кони стоят возле забора. И седла на них такие хорошие. И во дворе — никого из партизан.
Пора!
Щепка свободно вошла в щель. Подскочила щеколда. Эх, дверь, сатана, скрипит. Надрывно и нагло.
Я шагаю через двор. Ноги гнутся в коленях, норовят в бега броситься. Но бежать нельзя. Нужно идти спокойно, обыкновенно. Бег обязательно привлечет чье-нибудь внимание. Тогда крышка.
Кони вертят мордами. Сытые. Породистые кони. Я уже облюбовал вороную кобылку. Она стоит крайней у дороги. Уздечкой за столб привязана. Узел подается хорошо, потому что руки мой ведут себя молодцом С ногами — дела похуже. В какой-то момент меня охватывает сомнение: смогу ли в седло забраться?
Смог. Лошадь послушно выходит на дорогу. И я бросаю ее в галоп.
Солнце, ветер. Низкие ветки деревьев. Они хлещут меня по голове. Я пригибаюсь. Слышу запах лошадиного пота. И гудение пчел. Это, наверное, дикие мелкие пчелы… Теперь выстрелы! Я понимаю, догадываюсь, что никаких пчел не было. Просто гудели пули.
Вот они… Справа, слева. Чего доброго и куснуть могут. Жаль! День-то какой хороший. Теплый день. Пахучий.
Как там Серега Сорокин? Прощай, краснофлотец воздухоплавательных сил!
Видимость на дороге короткая, точно конский хвост. Повороты, повороты. Обалдеть от них можно. А за каждым поворотом нетрудно и на засаду нарваться. Ведь сидят где-то же в засадах партизаны. Неужели вокруг отряда охранения нет?
Слышу цоканье копыт. Ржание лошадей. Это погоня.
Гнилое дело!
По одну руку — овраг, растерзанный кустами. По другую — горы лесистые. А дорога — камни да не шибко сухая глина. По такой дороге далеко не ускачешь.
Спешиваюсь. Ведя коня под уздцы, начинаю уходить в гору. Деревья заслоняют меня. И я слышу, преследователи проскакали мимо. Это хорошо. Однако нужно торопиться. Партизаны скоро поймут свою ошибку. А эти леса и горы они знают лучше, чем я.
Час. Нет, конечно, больше часа шел я горами, оврагами. Иногда на коне, но чаще рядом. Мне нужно пробираться на юго-запад. И я легко определял направление, потому что небо было ясное, солнце не заслоняли облака. И я понимал, что иду правильно. На склонах гор дул свежий ветер, в оврагах же оседала духота.
Лошадь была послушная, выносливая. Она шла рядом. И я слышал ее дыхание и чувствовал ее теплоту. Я называл ее «милая», потому что не знал ее клички, а это слово очень подходило к ней.
Старался я идти быстро, но кусты, камни, деревья — тепленькая компания — вставали на моем пути. И я с нетерпением мечтал выбраться хоть на какую-нибудь дорогу.
Мне повезло.
Перевалив через лесистую вершину, я, к радости и удивлению, оказался вблизи железнодорожного полотна. Желтоватые от ржавчины рельсы, огибая гору, убегали по черным шпалам к морю на юго-запад. Я помнил: в этих местах только одна железная дорога. И она выходит к Туапсе.
Шпалы лежали сношенные. Осевшие. И лошадь легко скакала между рельсами, не рискуя зацепиться и переломать ноги.
Скоро с лошадью мне пришлось расстаться… Неожиданно пробасил за спиной гудок паровоза. Съехав с железнодорожного полотна, я спрятался в кустах. Через несколько минут по рельсам пошел густой, стонущий гул. Из-за поворота показался товарный поезд. Он полз медленно, но вагоны казались пустыми. Лишь в тамбуре первого вагона дремал пожилой проводник.
Я потрепал лошадь за холку:
— Бывай здорова, милая!
И вскочил в тамбур предпоследнего вагона.
5
Поезд, вздрагивая на стыках, медленно и лениво втягивался на запасной путь. Землистые от грязи, с облущенной краской вагоны других эшелонов стояли в несколько рядов, загромождая все видимое пространство. Они стояли без паровозов, наверное, давно. Солдаты готовили на кострах варево, лазили под вагонами. Офицеры играли в карты, ругались…
Я понял, что товарищ Коваленко поступил правильно, нарядив меня в офицерскую форму. Мне будет легко затеряться в этой массе.
Когда поезд остановился, я прыгнул из тамбура. Пролез под соседним вагоном. И неожиданно оказался перед группой офицеров. К счастью, они спорили и не обратили на меня внимания. Полный, обрюзгший полковник, задыхаясь, выкрикивал:
— Батеньки, посмотрите по сторонам. Нас погубили вот эти эшелоны. Огурцы, сукно, пшеница. Хватай, бери! Довольствие местными средствами превратилось в грабеж! Боже мой! Тылы обслуживает огромное число чинов, утративших элементарное представление о солдатской и офицерской чести. Да, да, господа!
Я опять нырнул под вагон.
Наконец, когда железнодорожные пути и бесчисленные эшелоны оказались за моей спиной, я увидел перед собой маленький город, окруженный горами. Приятный. Сады и деревянные домики на склонах, точно гнезда.
Навстречу мне шла пожилая дама, лицо под черной вуалью.
— Извините, сударыня, вы не подскажете, где здесь улица Святославская?
— Это на Пауке.
— Как? — не понял я.
— Приморская часть города называется в Туапсе Пауком.
— Мне следует идти к морю?
— Вам лучше подняться на Майкопскую дорогу. Это сюда, — дама указала рукой на изломанную, уходящую в гору тропинку.
— Премного благодарен.
Земля крошилась под сапогами, шурша сползала вниз. Короткая трава по краям тропинки утратила свежесть, окрасилась в пепельно-бурый цвет, так непохожий на яркую зелень, буйствующую на склоне горы.
Майкопская дорога отличалась непривлекательностью и засохшей грязью, точно невымытые галоши. Сверху на нее наседали дворы. Дружные кавказские дожди размывали их. Тащили на дорогу землю и камни. Если земля, подхваченная ручьями, большей частью уносилась дальше вниз, к железнодорожным путям, то камни оседали на дороге, нагромождаясь друг на друга, портили и без того сносившееся покрытие.
Какой-то унтер вел солдат. Они шли вразброд, без лихости, без энтузиазма. На меня не обратили внимания, словно я был в шапке-невидимке. С дисциплинкой у них нелады. Это показалось мне хорошим предзнаменованием. Я спокойно пошел дальше.
Люди попадались редко. И у меня сложилось впечатление, что Туапсе совсем безлюдный городишко.
Однако я ошибся…
По дороге я пришел в центр города, где вдоль засаженного кленами бульвара теснились лавки, кабаки, магазины, просто деревянные домики без всяких вывесок. Бульвар был переполнен народом. Штатским, военным. В суете и гомоне, царящих вокруг, чувствовалась нервозность, обеспокоенность.
— Поручик, будьте любезны, — я не сразу понял, что обращаются ко мне.
— Поручик! — Голос у женщины звучал властно и капризно.
Она была совсем еще молода. Может, лет двадцати, может, на год больше. И довольно красива. Лицо нежное, холеное. И одета она была что надо. Возле нее стояли две громадные плетеные корзины, в которых что-то лежало, завернутое в плотную бумагу.
— Поручик, — она улыбнулась только губами, а во взгляде вдруг появились пытливость и хитринка, точно у цыганки. — Сделайте милость, найдите мне извозчика.
Я оглянулся. И совсем неинтеллигентно, что свидетельствовало прежде всего о моей профессиональной неподготовленности, ответил:
— Здесь проще найти слона или верблюда.
Она засмеялась — кажется, искренне.
— В таком случае, помогите донести эти корзины. Мой дом недалеко.
Корзины словно приклеены к земле. С трудом поднял их. Сказал:
— В них, конечно, золото.
— Посуда. Из саксонского фарфора.
— Вы местная?
— Я родилась в Туапсе. В этом городе прошло мое детство. Но потом… Я жила в Ростове. У тети. Там училась музыке…
— Вы играете на гитаре? — не подумав, спросил я, вспомнилась наша санитарка Софа, которая тоже была из «бывших» и чудесно играла на гитаре.
— На рояле.
— Большой инструмент… Вам будет трудно увезти его отсюда.
— Куда?
— В Турцию, во Францию…
— Я русская. Мне хорошо и здесь.
— А большевики?
— Вы полагаете, что я капиталистка?
— Сомневаюсь, удастся ли вам убедить красных в своем рабочем происхождении.
— Увы! Ваша правда… Мой покойный папа имел в Туапсе баню. Теперь я единоличная владелица бани и хорошего дома на пять комнат. Я смело смотрю в будущее по двум причинам. Первая: баню никак нельзя назвать эксплуататорским предприятием, тем более что мой покойный отец был не только хозяином, но и банщиком и мозолистом. Вторая причина: люди будут мыться в бане всегда.
— Да… Вы образованная барышня.
— Я бы сказала: начитанная. А вы, как я понимаю, поручик из пролетариев.
— Заметно?
— Заметно. Вы не очень стараетесь это и скрыть. Человек, в котором есть порода, человек, чье детство прошло под бдительным оком гувернантки, не стал бы в такой вот ситуации нагонять на девушку политические страхи. Он скорее всего предпочел бы шутки и легкий флирт.
Я не знал тогда, что означает слово «флирт», а в отношении шуток рубанул:
— Когда, точно лошадь, тянешь два пуда, до шуток ли? Пот со лба вытереть невозможно.
Тут она поворачивается ко мне. И своим тончайшим кремовым платочком вытирает мой потный лоб. А платочек надушен так, что я даже расчихался.
Корявые акации с белыми кистями стояли словно в кружевах. Они росли по правой стороне улицы; слева на них, как женихи, смотрели длинные тополя. Их вершины высоко уходили в небо. Оно было голубым и солнечным.
Дом покойного владельца бани, как и большинство увиденных мною домов в Туапсе, был построен в саду за фруктовыми деревьями.
Я втащил корзины на террасу, когда-то синюю, но давно не крашенную. В доме, видимо, никого не было, потому что барышня открыла дверь ключом. И мы вошли в просторную, неприбранную комнату, в правом углу которой стоял светловатый от пыли рояль. Два окна бросали на него по желтому солнечному квадрату. И пыль от этого была еще более приметной. Слева у глухой стены громоздился диван. На нем в беспорядке валялись какие-то тряпки. На круглом столе с полированными гнутыми ножками теснились тарелки с остатками еды.
Барышня равнодушно пояснила:
— У меня постоялец — врач. А дом построен глупо. Остальные комнаты смежные. Мне пришлось перебраться сюда, потому что я не могу без рояля.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Клавдия Ивановна. Вы тоже не представились.
— Никодим Григорьевич Корягин, — выпалил я. — Офицер связи Пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.
— Разве Пятый кавалерийский корпус прибыл в в Туапсе? — деловито спросила Клавдия Ивановна.
— Нет. Я откомандирован в распоряжение штаба
Кубанской армии.
— Простите, поручик. Вы очень важная фигура. Простите… Иначе я бы не осмелилась просить о столь непривычной для вас услуге.
— Я рад помочь вам.
— И я… Я благодарю случай, познакомивший нас.
На ее лице была улыбка, но, как мне показалось, не очень искренняя.
— Приятные минуты всегда коротки. Мне пора… Вы не подскажете, как пройти на улицу Святославскую?
Она не сумела скрыть удивления:
— Святославскую?! Вам какой дом?
— Четырнадцать, — соврал я.
— Там нет такого дома, — сказала она. — Это очень короткая улица. Последний дом номер восемь.
— Значит, я что-то путаю.
— Похоже. Вам лучше всего идти через центр. Выйти к морю. И направо по дороге, вдоль берега.
— Спасибо. Прощайте.
— Одну минутку, поручик. Во-первых, не прощайте, а до свидания. Во-вторых, мне хотелось бы отблагодарить вас. Вы, конечно, курите?
— Угадали.
Клавдия Ивановна подошла к дивану, из-под цветастого покрывала достала черный ридикюль. Раскрыла его:
— Вот смотрите.
В руке ее блестел никелированный квадратик. Она нажала кнопку. И над квадратиком поднялось крохотное желто-голубое пламя.
— Это зажигалка, — пояснила она. — Я дарю ее вам. Сколько папирос выкуриваете за день?
— Штук пятнадцать.
— Великолепно. Ежедневно пятнадцать раз вы будете вспоминать обо мне.
Я слышал и раньше о зажигалках. Но видеть их, тем более держать в руках мне не приходилось. Я всегда пользовался кресалом. Однако партизаны отобрали у меня и кресало и кисет с табаком.
— Я не могу принять ваш подарок. Это очень дорогая вещь.
— Поручик, не торгуйтесь, как лавочник.
— Извините. Спасибо.
— На здоровье, — смешливо ответила Клавдия Ивановна. — Если у вас будет время и вы пожелаете послушать музыку, приходите. Вечерами я редко расстаюсь с роялем…
— Спасибо.
— Теперь последняя просьба, отнесите корзины за рояль, что им стоять в центре комнаты.
Я поднял корзины. Понес их к роялю. Но там в углу проявил неосторожность. Одна из корзин, правая, зацепилась как-то за выступ подоконника. Ручка с хрустом оторвалась. Корзина перевернулась. Послышался треск битого стекла. И… десятка два ручных гранат, градом застучав о пол, раскатилось в разные стороны.
Позднее я часто задумывался над тем, что же испытал в то мгновение: страх, удивление, недоумение? Кажется, ни то, ни другое, ни третье. Случившееся было какое-то время выше моего понимания. И меня захлестнуло изумление — сродни рожденному ловким карточным фокусом.
Рука Клавдии Ивановны, нежная, белая рука с тренированными музыкальными пальцами, опять исчезла в глубине ридикюля. А потом я увидел крохотный пистолет.
— Вы будете в меня стрелять? — спросил я.
Она ответила очень уверенно:
— Да. Если вы попытаетесь отсюда выйти.
— Это смешно. Какое мне дело до ваших штучек?
— Возможно, вы и правы. Но ничего другого я не могу придумать.
— Думайте быстрее.
— Не получается. Я на это не рассчитывала. Вы ловкий и сильный… И вдруг такая неосторожность.
— Я должен идти.
Она отрицательно покачала головой. Взгляд ее не выражал ничего, точно большие серые глаза были стеклянными.
— Вы когда-нибудь убивали человека? — спросил я.
— Не приходилось.
— Думаете, это легко?
— Я привыкла к трудностям.
— Слышите, я не спрашиваю, кто вы. И вы не спрашивайте меня. Но я не враг вам.
— Вы знаете мою тайну.
— Гранаты. Может, вам подсунули их вместо фарфора.
— А если я коллекционирую взрывоопасные предметы?
— У каждого свои чудачества.
— На все есть ответ.
— И выход из любого положения есть. Если подумать.
— Однако вы мешаете мне думать. Мешаете своими разговорами.
— Обычно я не страдал разговорчивостью. Это нервы.
— Может быть…
— У вас есть закурить?
Она могла бы сказать, что не курит или что у нее нет папирос. Просто отказать. Но я спросил, как говорится, без всякой задней мысли. Вопрос получился естественным. Клавдия Ивановна вновь раскрыла ридикюль…
И в этот момент я ударил ее крышкой от корзины.
6
Ну… Я вновь на том самом, кишащем людьми бульваре, где минут тридцать назад встретился с Клавдией Ивановной. Кто же она, эта молодая женщина или барышня, обожающая рояль и гранаты? Ручные, солдатские гранаты, с убойной силой на пять метров. И что это за доктор поселился в ее так неудобно построенном доме?
Эх, только не время разбираться в этом…
Солнце давно клонится к западу. Часы на площади, крутобокие, словно бочонок, показывают ровно три. Нужно пробираться на Паук. Странное название. Будто из сказки о Кащее Бессмертном.
Хочется пить. Это от быстрого бега. Когда я выпрыгнул в окно, то подумал, что Клавдия Ивановна начнет палить мне в спину. Но она не стала стрелять. Не захотела привлекать внимание.
Пить, пить… И толстая тетка прямо из окна выходящей на тротуар квартиры бойко торгует петровским квасом. Увы, мои карманы пусты. В них — ни копейки, хотя товарищ Коваленко снабдил меня приличной суммой, приведшей в изумление командира партизанского отряда.
А это что за очередь? Чем здесь торгуют? Керосином. В блестящем клеенчатом фартуке, в кепке с обгрызенным козырьком, керосинщик ловко наполняет латунную меру. Керосин, фиолетово-желтый, льется из широкого крана и немного пенится, точно квас.
Кто-то берет меня за плечо. Я поворачиваю голову, глазам своим не верю. Чистое наваждение. Да это же партизан. Рыжебородый Петрович, что вступился за нас. И так последовательно разъяснял, почему неразумно «шлепать» меня и Сорокина у аэроплана. Взгляд у него по-прежнему рассудительный.
— Рад вас видеть, господин поручик, — говорит.
Я спрашиваю:
— А вы как сюда поспели?
Но Петрович не отвечает на мой вопрос. Повелительно говорит:
— Берите его.
Двое солдат хватают меня за руки. Но злость придает мне силы. Я раскидываю солдат, словно они тряпичные. Бросаюсь вперед. На моем пути внезапно вырастает старик с бутылью керосина, которую он держит на груди, точно малого ребенка. Падает дед, падаю я. Падает и бутыль. И разбивается о мостовую. Солдаты бросаются за мной. Толпа шарахается, опрокидывает бочку с керосином. Солдаты сидят на мне; выкручивают руки за спину. Я лежу в луже из керосина. В керосине и шинель, которую я держал в руках. А керосинщик матерится на все Туапсе. Да, он потерпел убыток.
Стучат о тротуар сапоги. Тротуар старый, словно ему сто лет. Перекошенный, истоптанный, трещины вдоль и поперек. Люди расступаются, давая дорогу мне и моим конвоирам.
Петрович возглавляет процессию. Он идет шага на три впереди меня. А конвоиры на полшага сзади. Руки мои связаны. Бежать бессмысленно. Пристрелят, псы. А если и пожалеют пулю, все равно догонят. Со связанными руками не убежишь.
Я вижу рябое от солнечных бликов море. Прямой, как линейка, причал. Плосковатый, черный сухогруз, ошвартованный в дальнем конце причала. Дым, точно гребень, над его тощей трубой. Но меня ведут не на корабль. Мы поворачиваем вправо. Деревянные, неприветливые дома заслоняют море. И делается немного грустно и тоскливо.
Мы останавливаемся возле старых ступенек, которые ведут на широкую, обвитую глицинией террасу. Здесь переминается с ноги на ногу часовой. Молодой, розовощекий. Нос пуговкой, глаза мелкие.
Петрович говорит:
— Мы к капитану Димову.
Часовой ничего не отвечает. Равнодушно поводит подбородком, точно лошадь сторонящаяся мух: дескать, проходите.
Миновав террасу, оказываемся в тесной, полутемной прихожей. Запах как в трактире — табака и винного перегара. Даже керосин перешибает.
Три двери. Петрович стучит в среднюю. Приоткрывает:
— Разрешите, господин капитан.
В комнате возле стола мужчина в штатском. Ему уже, конечно, за сорок. Волосы наполовину седые. Лицо бледное. Подбородок и нос заостренные. Он смотрит на меня не пристально, а напряженно, словно между нами туман. Может, у него голова трещит с перепоя. А может, вообще такая подлая манера смотреть на людей.
— Это он, — коротко выдыхает Петрович.
Капитан Димов молчит. Потом опускает глаза, перебирает папки. Кажется, бесцельно.
— Позвольте сделать заявление, господин капитан, — громко говорю я. — Человек, который задержал меня, большевистский агент. Я видел его сегодня в партизанском отряде.
— Кто вы? — Димов вновь смотрит на меня, но на этот раз, кажется, тумана между нами нет.
— Поручик Корягин. Офицер связи кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.
— Документы?
— Я бежал из партизанской тюрьмы. Документы у меня отобрали партизаны.
— Он говорил, что послан в разведку штабом Девятой армии красных, — сказал Петрович.
— Это правда? — спросил капитан.
— А,что я мог сказать другое?
Димов поморщился, потер пальцами виски:
— Поручик, я вас задерживаю для допроса. Допрошу позже. А пока вас проводят… Развяжите поручику руки…
Я сижу в квадратном четырехметровом чулане, двери которого выходят на террасу. Но маленькая отдушина выглядывает прямо в коридор. Одновременно она служит и окном. Слабый, мерцающий свет проникает сквозь нее. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я хорошо различаю пустые полки, табурет. На отдушине, разумеется, нет ни стекла, ни решетки. Но она крохотная. Даже голова моя сквозь нее не пролезет.
Часового у чулана не поставили. Он ходит перед террасой. Но дверь крепкая. Ее так, без шума, за здорово живешь, не выломаешь. Духота, а керосином прет от шинели — обалдеть можно. Ее кинули конвоиры на пол, перед тем как втолкнуть меня в чулан. И вот тогда-то у меня возникает желание распрощаться с шинелью особым образом. Я с надеждой смотрю на отдушину…
За стеной в коридоре тишина. Наверное, офицерье дрыхнет после обеда.
Скатав эту проклятую шинель в этакую длинную и гибкую колбасу, я подвинул к стене табурет. Забрался на него. И начал не спеша просовывать шинель сквозь отдушину. Сейчас все зависит от случая: пройдет или не пройдет кто-нибудь из белогвардейцев по коридору?
Тишина…
Когда шинель почти полностью скрылась за стеной и в отдушине торчал лишь край ее подола, похожий на огромный фитиль, я чиркнул зажигалкой. И поднес к шинели желтый ноготок пламени. Керосин вспыхнул вначале рыже и ярко, потом закурчавился копотью. Я спрыгнул на пол, поднял табуретку. И ее ножкой окончательно вытолкнул шинель за стену.
Оставалось ждать. При падении огонь мог и угаснуть, но мог разгореться еще сильнее.
Вскоре клубы дыма повалили в отдушину.
Хорошо! Все идет хорошо! Еще немного терпения…
А вот уже кто-то кричит:
— Горим!
Захлопали двери, зазвенели стекла. Понятно. Горел ведь коридор. И господам, чтобы выбраться из дома, пришлось пользоваться окнами.
Плечом наваливаюсь на дверь. Крепко стоит, проклятая! Разбегаюсь! Толчок. Раз, еще раз… Трещит наличник. Дверь распахивается…
Толстомордый фельдфебель с ведром кричит мне:
— Посторонись, ваше благородие!
Во дворе толпа зевак из гражданских. Я сбегаю с террасы, ору во все горло:
— Песок! Давай песок! Не то рванет!
Толпа шарахается. Мне легко удается затеряться среди нее.
7
Синь медленно заволакивает город. Она крадется по веткам, улицам, крышам. Собакой жмется к заборам. Густеет под ними. И улицы сужаются. Худеют.
Прежде я никогда не замечал, как наступает вечер. Не было времени присматриваться к красотам природы. Считал: подумаешь, большое дело — отвалило солнце, вот тебе и темь. Так нет. Неохотно земля со светом расстается.
А мне это на руку. Я сижу между бочками (здесь какой-то склад бочкотары) и при робком закатном свете вижу улицу Святославскую. Она действительно короткая. Четыре дома по одну сторону, четыре по другую. И под горой полузаброшенный, неохраняемый склад.
Дом восемь — напротив склада, чуть левее. Мне думается, что Микола Сгорихата не повторит моих ошибок и не попрется через центр города. На аэродроме товарищ Коваленко говорил, что Микола уже как-то бывал в Туапсе. Значит, скорее всего он будет пробираться на Святославскую тихими горными улочками. Подальше от комендантских патрулей.
Он должен прийти сегодня вечером. Если, конечно, ничего не случится.
Вот и вечер. Хорошо, что лунный. Полная луна, яркая. Важничает над горой, словно выкрикнуть хочет: «Смотрите! Любуйтесь!»
Дом номер восемь выглядит при лунном свете многозначительным и таинственным, как замок. Он не прячется в глубине сада подобно большинству других домов. Он стоит совсем близко, у забора из редкого, невысокого штакетника. В сторону улицы выходят два окна. Одно темное. В другом мерцает огонек, но окно завешено плотной белой шторой.
Возле соседнего дома на скамейке сидят трое мужчин. И еще женщина, закутанная в платок. Один из мужчин играет на гармошке. С большим мастерством и душевно.
Прохожие на улице появляются очень редко. Ничего удивительного. Святославская улица, что ни есть самая окраина.
Роса охлаждает пустые бочки, сухую землю и мою непокрытую голову. Продираясь сквозь толпу, я потерял фуражку. Да черт с ней! Не зима на дворе, весна. И Черное море рядом. Хотя, честно говоря, вечера все-таки здесь прохладные.
У меня пересохло в горле. Давно хочется пить. А колодец метрах в сорока. В конце улицы. Но я не могу больше рисковать, добравшись с такими трудностями до цели. А может, никакого риска в этом нет. Не знаю. Не имею опыта работы в тылу врага. И делаю одну ошибку за другой. Хватит ошибок. Люди сутками не пьют, случается, и не умирают. Терпение — лучший друг разведчика. Это мое собственное открытие, не вычитанное, не услышанное.
За своими мыслями я и не заметил, что возле колодца человек покачивается. Похоже, под хмельком. А мне воды хочется. Трудно передать как. И слежу я за этим человеком, точно в цирке за клоуном. И замечаю… Нет, быть не может. Микола Сгорихата — в разведке, и вдруг пьяный. А если он прикидывается? Пьяный наверняка не вызовет подозрения ни у военного патруля, ни у контрразведки белых.
А возможно, мне мерещится. Внушил сам себе. И вот в каком-то забулдыге чудится Сгорихата.
Бочка за моей спиной покачнулась. Значит, налег на нее с силой. А пьяный поворачивается. И луна ему в лицо. Эх, была не была!
Засидел я ноги. Покалывает в икрах, когда иду к колодцу. Но теперь уже не сомневаюсь, что передо мной Микола Сгорихата собственной персоной. В стеганом ватнике. Мятой кепке.
— Ты меня узнаешь, Микола? Это я, Кравец.
— С поручиком Кравцом не знаком.
— Нализался, чертяка. Голову оторвать мало. Я себе все жилы вымотал, чтобы встретить тебя здесь.
— Говори спокойно, — просит Сгорихата и тихо стонет.
— Я от товарища Коваленко. Он послал предупредить тебя, что явка на Святославской, восемь провалена. Ею пользоваться нельзя. Но твое задание остается в силе. Мотаем скорее отсюда.
Обнимаю я его за плечи. На этот раз он стонет громко.
— Ранили меня, Кравец. Прострелили плечо, левое. Кажется, ключица перебита.
— Дела… — растерянно произношу я.
— Что еще сказал Коваленко? — спрашивает Микола.
— Я поступаю в твое распоряжение.
— Очень подходяще…
Неторопливо идем к моему убежищу. Я поддерживаю Миколу за здоровый локоть. Но все равно при каждом шаге лицо его искажается от боли.
— За бочками, в безопасности, и обмозгуем, что делать. Я здесь уже часов шесть отсиживаюсь.
Помогаю Миколе опуститься на покрытую росой землю. Он прислоняется здоровым правым плечом к бочке. Говорит:
— Попробуй стащить с меня ватник. Нужно бы хоть чем перевязать… А то я приляпал на рану шматок рубашки.
Расстегиваю ватник. Осторожно тяну за рукав. Микола корчится от боли. Голова у него горячая. И сам он словно прогретый солнцем.
— Слушай, — говорю, — кажется, не с того бока. Давай сначала с правой стороны потащим.
— Погоди, — вертит головой Микола. — Лучше о деле. А то, чего доброго, я еще отключусь.
— Что ты, — успокаиваю я. — Если сразу не убили, если на своих двоих топаешь, значит рана не смертельная.
— Все верно. Да, кажись, крови много утекло. Ощупываю ватник: липкий, набухший. Относительно крови Сгорихата не ошибается. Тихо, едва слышно произносит:
— При штабе Кубанской армии есть офицер контрразведки… Капитан Димов.
— Знаю такого, — спокойно говорю я.
— Откуда? — встрепенулся Микола.
— В гостях у него был. Чай не пил, но в чулане, где раньше варенье хранилось, сидел.
— Ты проще мне объясняй. Не улавливаю я, когда шутки шуткуешь, а когда дело толкуешь.
— Задержали меня белые. Да я и сбежал.
— Молодец, — прохрипел Сгорихата. Помолчал, верно собираясь с мыслями. Потом решительно: — Задача наша — взять этого капитана. И заховать до прихода красных. Лишь на самый крайний случай. Самый-самый… Если выхода другого не будет, порешить именем революции.
— Что же он, гад, натворил такого?
— Всего не ведаю. Только, слыхал, в Новороссийске Димов злобствовал. Многих большевиков-подпольщиков пострелял. А убегая, агентуру свою в городе оставил.
— Понятное дело.
— Вдруг со мной что случится… За все отвечаешь ты, — сказав это, Микола точно избавился от тяжелой ноши. Вздохнул глубоко.
И опять прислонился к бочке правым плечом.
— Есть еще один пароль… Про него Коваленко ничего не говорил?
— Нет. Говорил лишь, что на Святославской явка недействительна.
Луна голубила бочки. И лицо Сгорихаты. И от этого оно казалось неестественным, застывшим, как у покойника.
— Микола, ты того… Не засыпай, Микола. Мы сейчас ватник стащим. И я перевяжу тебя своей майкой. Она еще чистая. Позавчера надетая…
— Огонь не найдется, мужики? — услышал я голос за своей спиной.
Их стояло трое. Мужчин. Двое поплотнее, солиднее. Третий молодой, с гармошкой под мышкой. Луна была за их спинами. И лица не были освещены настолько, чтобы по их выражениям определить добрые или дурные намерения у этих людей.
— Есть, — ответил я. И вынул из кармана зажигалку.
Я говорил спокойно. Если они из деникинской контрразведки, нам с Миколой все равно не отбиться. Если же это просто люди, то, значит, у них есть сердца. И тогда можно будет разжиться горячей воды, чтобы промыть Миколе рану, попросить бинтов, а на худой конец чистых тряпок.
Седоволосый мужчина, с коротким поперечным шрамом на лбу, наклонился к огоньку, сжимая в губах толстую самокрутку. Выпустив струю дыма, он сказал, имея в виду зажигалку:
— Хорошая машинка. Подари.
— Дареное не дарят, — ответил я.
Чуть повернув голову, седоволосый сказал в темноту:
— Клава.
Из-за бочек неслышно, точно скользя над землей, появилась закутанная в платок Клавдия Ивановна. Одета она была гораздо проще, скромнее, чем днем. Теперь я понял, что перед нами те самые люди, которые весь вечер сидели возле забора, слушая голосистую гармошку.
Посмотрев на меня, Клавдия Ивановна кивнула седоволосому, не сказав ни слова.
Через секунду она опять исчезла. А во мне заметалась мысль: может, я сплю и все это только кажется?
— Почему на вас форма? — спросил седоволосый.
— Не ходить же мне голому.
— Вы не офицер.
— А вы? Вы кто такие? — Дотошность седоволосого взвинтила меня, и теперь я говорил пренебрежительным, ленивым голосом, который может считаться уместным лишь за полминуты до начала драки.
— Мы местные жители, — сказал седоволосый.
— Это не ответ, — возразил я.
— Помоги мне подняться, — неожиданно попросил Микола. Его желание было очень некстати, потому что, пока я наклонялся, они могли сбить меня с ног и легко повязать нас. Но они не сделали этого.
Микола стоял не твердо, по-прежнему чуть пошатывался. Но глаза его были зрячими. Смотрели испытующе.
— Мне сказали, — с трудом выговаривая слова, начал Сгорихата, — что у вас можно одолжить бот под названием «Петр Великий».
Я решил, что Микола бредит. Однако седоволосый, переглянувшись со спутниками, четко ответил:
— Бот требует ремонта. Имеется лодка под названием «Катюша».
— Товарищи… — произнес Микола и со стоном рухнул на землю.
Одновременно седоволосый со шрамом на лбу и я подались к Миколе.
— Что с ним?
— Ранен в плечо.
— Вас преследовали?
— Мы шли порознь. Он не успел рассказать мне подробности.
— Принесите немного воды.
Ушел тот, что без гармошки. Вернулся быстро. Вода капала из фуражки, желтая, с искорками. И пальцы у мужчины были мокрыми. Значит, колодец был неглубоким, и, черпая фуражкой воду, он замочил руки.
Седоволосый плеснул прямо в лицо Сгорихате. И Микола очнулся. Он дышал тяжело, хрипло. Но все же сделал попытку встать. Мы подхватили его. И поставили на ноги.
— Товарищи, — сказал Сгорихата.
Он умолк, словно забыл следующее слово.
— Вас успели предупредить, что явка на Святославской недействительна? — спросил седоволосый.
— Все же кто вы? — вопросом на вопрос ответил я.
— Странно… Откуда же вы знаете пароль?
— Я не знаю никакого пароля.
— Он говорит правду, — подтвердил Микола. — Пароль знаю я. Кравец был послан за мной вдогонку, чтобы предупредить о проваленной явке.
— Мы вторые сутки держим Святославскую улицу под наблюдением с этой же целью, — сказал седоволосый.
— Если не ошибаюсь, вы товарищ Матвей, — Сгорихата сейчас дышал спокойнее. — Коваленко мне рассказывал, как вы бастовали на Путиловском… И про шрам…
Матвей усмехнулся:
— Этим шрамом царская охранка меня на всю жизнь пометила.
Слушая их разговор, я изумлялся. Причем изумление мое не было вызвано приливом восторга. Наоборот, я не очень доверял этому Матвею. И боялся, что из-за потери крови Сгорихата утратил бдительность. И теперь выбалтывает военные тайны первым встречным, быть может, подосланным тем самым капитаном Димовым, которому мы должны устроить неприятности в жизни и помешать отбыть к турецким берегам.
— Нужно поскорее уходить отсюда, — сказал Матвей.
— Правильно, — согласился я. — Но прежде я должен поговорить с Миколой с глазу на глаз.
Ответ мой как снег на голову. Правда, никакого замешательства. Но молчание неловкое. Наконец, Сгорихата:
— Говори. Здесь все свои хлопцы.
— Нет, — заупрямился я. — Хочу напрямки.
— Хорошо, — сказал Матвей. — Только побыстрее.
Они ушли. Далеко ли? Угадать трудно. Потому как кругом пустые бочки.
— Слушай, Микола, — начал я. — Смотри на мой палец. Он у тебя в глазах не двоится? А меня ты хорошо видишь? Бороды, усов на моем лице нет?
— Я хорошо тебя вижу. И лицо твое бритое. И палец не двоится.
— Тогда какого же черта ты раскрываешься перед первым встречным-поперечным?
— Они знают пароль.
— Но ведь явка…
— Я же говорил, Коваленко дал мне два пароля. Первый — явочный. Второй — для связи с подпольной партийной организацией. Он показывал мне фотографию товарища Матвея. Рассказал о приметах…
— А если Матвей переметнулся?
— Говори, да не заговаривайся. Они с Коваленко друзья. Большевики-путиловцы. А здесь, в Туапсе, Матвей — член городского подпольного комитета.
— Между прочим, — сказал я. — Эта женщина, которая появилась перед нами и исчезла, словно видение, сегодня в полдень целилась в меня из пистолета. А покойный отец ее — владелец городской бани.
Рукавом ватника Сгорихата вытер пот с лица. Было ясно, что силы Миколы иссякают.
— Товарищи, — позвал он.
Когда нас опять стало пятеро, Микола сказал:
— Вы правы. Нужно убираться отсюда.
— Но вначале сделать Миколе перевязку, — заметил я.
Нет, во мне еще не было полной уверенности, что мы действительно повстречали друзей. Но если это враги, то, значит, мы влипли крепко. И здесь уж, кажется, ничего не поделаешь.
8
Стук в дверь… Есть в нем что-то похожее на кошку — такой же вкрадчивый. Крыша тенью окутывает маленькое крыльцо, и, хотя двор и улица освещены лунным светом, мы плохо видим Матвея, стоящего перед дверью.
Собаки не лают. Вернее, лают, но где-то далеко, на горе, а может быть, и за горою. На этой улице тихо, вот только стук в дверь. Он беспокоит меня. Настораживает. Я сжался, точно для прыжка. Что ждет нас за дверью?
Обстановка такая: Матвей на крыльце. Мы все на улице, за забором. Двое поддерживают Миколу. А я стою у них за спинами, шагах в трех. По правую руку от меня Клавдия Ивановна.
Если в доме засада, я, возможно, сумел бы убежать, но не бросать же в беде Сгорихату…
Кто-то отворил дверь. И Матвей с кем-то шепчется. О чем?..
Я еще не рассказал, почему мы здесь. Когда за бочками они перевязывали Сгорихату, то, увидев, сколько крови он потерял, решили, что его надо обязательно показать врачу. У них был надежный врач, которого они называли Илья Ильич. Пустыми переулками, дворами мы пробрались к его дому.
Клавдия Ивановна смотрит на меня с улыбкой. У нее очень добрый, располагающий взгляд. И я бы, конечно, верил ей, если бы у меня отшибло память и я забыл бы, как она держала в руке пистолет. И в глазах ее не было ничего, кроме холода.
Спускается с крыльца Матвей. Товарищ ли он? Луна украсила его голову серебром, и он сейчас не очень похож на старого путиловского рабочего.
Эх, было бы оружие!
— Они мобилизовали всех городских врачей, — говорит Матвей.
— Мой доктор не мобилизован, — возражает Клавдия Ивановна.
— Что же он за доктор?
— Возможно, дантист.
— Пусть так, — решает Матвей. — Все равно медик. Он сможет обработать рану. И даст таблеток.
— А можно ему довериться? — спрашиваю я. — Не выдаст?
— Не позволим, — отвечает Матвей. И достает из кармана револьвер. — Кстати, у вас есть оружие?
— Нет, — признаюсь я.
— Возьмите. Пригодится.
Сжав рукоятку увесистого револьвера, я не просто почувствовал себя увереннее, меня покинуло, если так можно сказать, чувство неполного доверия к этим повстречавшим нас людям.
— Предстоит миновать опасный район. Будем следовать так. Мы четверо впереди. Клава и Кравец сзади. Идите медленно под ручку. Воркуйте о чем-нибудь. В случае опасности Семен заиграет на гармошке…
Робость охватила меня. Уж лучше с парочкой деникинцев повстречаться, разрядить в них револьвер. И дело с концом… А тут под ручку топать с избалованной девицей.
Мы почти одного роста? Нет. Это прическа у нее высокая. А плечами она пониже меня. И одеколона, чувствую, не пожалела. Виноват, духов.
— Кравец, согните руку в локте. Я сама возьму вас. Так будет удобнее.
Я сгибаю руку, но, оказывается, не ту. Нужно левую, а я согнул правую.
Нежные у нее пальцы. Интересно, у всех женщин вот такие нежные, теплые руки? И походка легкая.
— Так дело не пойдет, Кравец, — капризно произносит она. И добавляет назидательно: — Давайте идти в ногу.
— Как в строю?
— Верно. Только не печатая шаг.
— Это можно, — говорю я. — Это раз плюнуть…
— Кравец, на вас форма! Разве можно отпускать такие выражения в присутствии девушки!
— Забылся.
— Сегодня в полдень вы вели себя приличнее.
— Может, вам так показалось… Теперь-то вы знаете, что я не офицер.
— Все равно. Прежде чем произнести слово, неплохо и подумать.
— Вам нужно служить учительницей.
— Уже лучше… Свою мысль о том, что я люблю поучать друзей, вы подали как вполне светский человек.
Неожиданно впереди грохнул выстрел. Кто-то страшно и громко закричал: «Держи!», выругался. По улице навстречу нам, догоняя свои тени, бежали люди.
Торопливо заиграла гармошка. Я видел, наши ребята подались влево, уступая кому-то дорогу. Клавдия Ивановна увлекла меня к забору. И, обняв за плечи, прижалась щека к щеке. Требовательно прошептала:
— Не стойте как истукан. Обнимите меня.
Это было сказано кстати. Мимо нас пробежал казак с узлом за спиной. Его преследовали два офицера-пехотинца. Один из них был капитаном, погоны другого я не разглядел. Офицеры на ходу стреляли из пистолетов. Возле нас капитан остановился, прицелился. И казак рухнул на землю…
Тот, второй, подобрал узел, выстрелил в лежащего. Потом он подошел к капитану, кивком указал в нашу сторону.
Капитан был пьян. Приблизившись к забору, он уставился на нас.
Клавдия Ивановна по-прежнему обнимала меня. Я опустил руку в карман, где лежал револьвер. Но мне еще нужно было достать оружие, а мой противник держал его в руке. Наконец, тщательно и с усилием произнося слова, как это делают изрядно выпившие люди, капитан спросил:
— Вы сейчас что-нибудь видели, поручик?
— Никак нет. Не видел ничего.
— А где ваша фуражка?
— Я потерял ее, господин капитан.
— Возьмите мою, — со щедростью пьяного предложил он.
— Не могу себе позволить такую вольность.
— «Вольность», — передразнил капитан. — Лучше не увлекайтесь, поручик, в этом заштатном городе свирепствует триппер.
Он слащаво хихикнул и нетвердо повернулся кругом.
Ушли.
Мы вздохнули свободно. Теперь незачем было обнимать друг друга за плечи. И Клавдия Ивановна отстранилась от меня.
— Бежим? — предложил я.
— Страшно? — спросила она.
— Жутковато.
— Мне тоже. Но бежать нельзя. Пойдем быстрым шагом.
Она мыслила спокойно и последовательно, эта загадочная девушка, которую я несколько часов назад не жалеючи огрел крышкой от корзины. Не сильно ли? Я спросил об этом. Она ответила:
— Нет. И ваше счастье, что я опешила.
— Смешно: я счастливый.
Сейчас, когда мы шли. быстро, ей неудобно было держать меня под руку. И мы просто ступали рядом. И я чувствовал себя непринужденнее.
Фигуры наших друзей маячили впереди. Ребята шли в обнимку, покачиваясь. И конечно, их легко было принять за подвыпившую компанию. Но я понимал, как трудно Миколе. И Клавдия Ивановна понимала. Она даже сказала:
— Господи, хотя бы мой доктор оказался дома!
Не думаю, что там, на небесах, услышали ее просьбу, но еще с улицы мы увидели освещенное окно. Хлопнув в ладоши, Клавдия Ивановна радостно, словно маленькая девочка, воскликнула:
— Нам повезло!
Я не сомневался, что мы вновь пришли к тому самому дому, куда днем я пер на себе гранаты, прикрытые фарфором.
Но сада я не узнавал. Это был лунный сад. Казалось, на деревьях вместо обычных яблок и груш растут маленькие луны. Потом они созревают, становятся размером в арбуз и улетают в небо. Значит, луна родом из Туапсе. Кто бы мог подумать?
Семен, тот с гармошкой, остался возле калитки.
— Вы проходите. А мне Матвей велел доглядать за улицей.
Клавдия Ивановна опередила всех. У нее ключи.
Скрипнули, словно заканючили, доски. А шаги стали глуше — в прихожей половик. Пятно света плюхнулось перед крыльцом, будто кто выбросил охапку желтой соломы: гости, вытирайте ноги.
Застонал Сгорихата. Видать, не по силам ему подняться на ступеньки. Тут и проволочка вышла… Носилки мастерить или как половчее взять?
Обошлись без носилок. Взяли Миколу мы втроем — под колени, за пояс, я голову поддерживал — да и внесли в дом. Перво-наперво в ту самую комнату, где рояль.
На диван Миколу положили. Сами стоим, ждем…
Под потолком люстра хрусталем поблескивает. Рояль, аристократ чертов, в углу затаился, смотрит в нашу сторону исподлобья. А Сгорихата подмял под себя покрывало, тяжело дышит.
Где же Клавдия Ивановна? Чегой-то она своего доктора долго уговорить не может?
Ждем минуту, другую, третью… Напряжение, как перед атакой.
Наконец слышим шаги. Входит Клавдия Ивановна, за ней мужчина.
И тут я понял, что мы с Миколой в западне. И что не вырваться нам отсюда живыми ни при каком случае. Ибо западня расписана, как по буквам. Как по нотам…
Вслед за Клавдией Ивановной в комнату вошел капитан Димов. На нем тот же серый, в узкую полоску штатский костюм. Лицо бледное. И взгляд прежний, словно между нами туман. Взгляд профессионального контрразведчика Ничего не прочтешь, как в закрытой книге.
Тишина распирала комнату. Стены будто попятились назад, а потолок приподнялся на цыпочки. Фигура Димова переломилась, словно ложка, опущенная в стакан с чаем.
И я решил, что нужно стрелять. Если, конечно, возможно стрелять из револьвера, который мне всучили.
Я теперь уже никогда не вспомню, как выхватил из кармана револьвер, как вскинул его стволом на Димова. Я хотел начать с него, а потом пустить в расход Клавдию Ивановну. И остальных. Сколько успею…
Короткий щелчок курка…
Выстрела нет!
Вот почему Матвей поделился со мной оружием! На тебе, боже, что мне негоже.
Теперь пистолет смотрит на меня. Он появился в руке у Димова внезапно, точно карта у шулера.
Крышка!
Эх, Микола, Микола! Зря доверились нам в разведотделе 9-й армии. Подвели мы товарища Коваленко.
Только я так подумал… Вдруг, смотрю, Клавдия Ивановна за локоть Димова хвать! Руку ему вывернула. Но он, гад, успел выстрелить. И хрусталь посыпался с люстры, точно капли дождя.
Навалился на Димова Матвей. Свалил, скрутил.
А я трясусь. Видать, на нервной почве.
Матвей, отдышавшись, спрашивает:
— Как понять?
— Очень просто: из контрразведки он, гнида… Из деникинской. Вяжите его крепче..
Вяжут, подлеца. Значит, свои. Значит, товарищи!
Хрипит Димов. Пена, как у бешеного. Не рассчитывал влипнуть за здорово живешь. Не предполагал.
Тут и я в себя пришел. От шока избавился. Заткнули мы салфеткой пасть капитану. По рукам, по ногам связали.
— Попался, — говорю я. — А вы, братишки, сообщите партизанам, что у них в отряде есть агент этого гада, по кличке Петрович. И Серегу Сорокина пусть отпустят.
— Это потом, — говорит Клавдия Ивановна. — Врача искать нужно.
— Найдем врача, — говорю я. — Дай только Миколе про капитана расскажу. Не помрет Микола. Выживет!
9
И Сгорихата не помер…
8 апреля 1920 года ребята из 9-й армии вместе с отрядами партизан очистили Туапсе от белогвардейцев.
День стоял ясный. Приветливый. Небо было голубым и наивным, точно лишь утром народилось и увидело этот свет. Сады шумели совсем зеленые, и сирень цвела в полную силу.
Я нетвердо ступал по мягкой и теплой, как свежий хлеб, земле, потому что целых девять дней сидел в полутемной кочегарке один на один с капитаном Димовым. Недействующая баня, принадлежавшая покойному отцу Клавдии Ивановны, оказалась самым удобным и надежным местом, где можно было отсидеться до прихода наших.
Ночами Матвей приносил еду и приводил кого-нибудь из подпольщиков. И тогда я отдыхал до утра. Отдыхал спокойно.
На рассвете мой сменщик уходил. И я опять оставался с Димовым. Мы оба были грязные и заросшие, как черти. Димов чаще лежал, иногда сидел, прислонившись к сырой кирпичной кладке. Руки и ноги у него были связаны. Но кляп изо рта я вынул, предупредив, ни в коем случае не повышать голоса.
Вначале он шепотом грозил мне. Уверял, что его люди прочешут всю эту проклятую деревню — так он называл Туапсе. Найдут нас. И тогда он расчленит меня на части…
Три дня спустя капитан стал предлагать золото. Расхваливать французские вина и прелести парижских женщин…
Еще через двое суток он начал читать стихи…
Димов ничего не рассказывал о себе. А я не допытывался. Кому следует, допросят. Я только понял, что его поведением, рассуждениями, поступками верховодит прежде всего растерянность. И, думается, она парализовала капитана не в доме Клавдии Ивановны, когда у него выбили револьвер и скрутили веревками, а гораздо раньше. И он не верил своим начальникам, не верил агентам, которых разведка оставляла в покинутых белыми городах. И на всякий случай, подстраховываясь, готовил себе легальную квартиру в доме Клавдии Ивановны, легальную профессию врача — он, кажется, несколько лет учился медицине в Москве.
— Мы родились слишком поздно!
Димов повторял это часто как заклинание.
Когда мы услышали оханье орудий, тявканье винтовок и треск пулеметов, он спросил:
— Что вы со мной сделаете?
— Не знаю, — сказал я. — Честное слово, не знаю…
Товарищ Коваленко смотрел безрадостно. Возможно, у него ныла рука, потому что она по-прежнему висела на перевязи. И бинты были скрученные и припачканные пылью.
— Выдохся? — спросил он.
— За девять дней все прошло. Отдышался.
— А Микола?
— Крепок, как гвоздь. Врача ему мы, правда, не нашли. Но старушка знахарка выходила.
— Пойдешь на новое задание?
— Пойду. Только бестолково у меня получается. По-дурацки.
— Прямо уж так…
— В штыковую легче. Там ребята рядом. И командиры…
— Этим словам цены нет, Кравец. Но не ты говоришь их первый.
— Я так думаю.
— Понятно, — товарищ Коваленко достает из кармана папиросы. Привычно говорит: — Закурим.
Я щелкаю зажигалкой.
— Фантастика! — удивляется он.
— Подарок, — говорю я. И тут же думаю: нашел чем хвастать. Предлагаю: — Возьмите…
Он, любуясь, держит зажигалку на ладони. Возвращает.
— Тебе, Кравец, она нужнее… После заката солнца мы вновь перебросим тебя в тыл к белым. Пойдешь в паре с Клавдией Ивановной. Сначала осядете в Лазаревском, позднее станете пробираться на Сочи. Жду тебя в шесть вечера здесь, в разведотделе. А пока приведи себя в порядок. Помойся, побрейся. Смени одежду.
— Все понял, товарищ Коваленко. Один вопрос. Что там слышно о Сереге Сорокине? Смелый он парень и хороший друг.
Посуровел взгляд у Коваленко. И лицо стало мрачным. Мрачным, как небо в тучах.
— Нет больше Сереги Сорокина, — металл в голосе. — На другое трудно было и рассчитывать…
Видно, сильно я изменился в лице. Потому что товарищ Коваленко вдруг положил мне на плечо руку, ободряюще сказал:
— Стоп! Ты же разведчик.
— Так сердце у меня все равно одно.
— Верно, сынок. Но принадлежит оно народу, и в этом вся загвоздка…