Но зато наст, образовавшийся в результате перепадов погоды, держал лыжи. Это уже была удача — он пройдет пятнадцать… Вот только рукавицы оставались в подарок лесным жителям…
— Три двойки, это же надо! Юрка, скажи, ты, когда вырастешь, кем стать собираешься? Наверное, каким-нибудь свинопасом?
— Объездчиком…
В просторной избе завхоза Огадаева, в уюте и в тепле, нет спокойствия и согласия. Сам Николай Батунович прихворнул и лежит, изредка охая, на печи — грызет его застарелый радикулит. Агния тоже не в себе: похудела, побледнела, взвинченная, на месте и минуты не посидит — то у печки гремит посудой, то в горницу перепорхнет, поправит и без того, кажется, нормально постеленную скатерть, тронет занавеску, выглядывая в окно, где все то же Терново: десяток домов, две с интересом обнюхивающие друг дружку собаки и ни одного прохожего. Пожалуй, только Юрке время, миновавшее с тех пор, как ушел в свой поход Георгий Андреевич, пошло на пользу, во всяком случае, внешне: оседлая жизнь несколько округлила паренька, зарозовила ему щеки.
— Объездчиком он хочет! Да тебя, такого безграмотного, ни к какому делу подпустить нельзя. Посмотрим вот, что на твои двойки Георгий Андреевич скажет, когда вернется.
— О-хо-хо-хо, — это уже скрипучий голос Огадаева сверху, с печки. — Новый год один день, два, совсем мало осталось. Наш директор сюда никогда не приходи, в тайге пропадай. Весна один месяц, два, три — далеко! Тогда все в тайгу ходи, тело ищи, кости, шапка, ружье… Бинокль. Хорошие вещи в тайге не пропадай.
— К-какое тело?! К-какие кости?! — взвившимся голосом вскрикнула Агния. — Ты чего там бормочешь, дед? От боли спятил?
— О-хо-хо-хо… Хороший директор, замечательный, а глупый: зачем куда-никуда ходи? Скоро другой директор присылай, плохой: зверюшки не люби, стреляй, не жалей…
— Дед! Ты мне эти речи брось! Ты еще и по-русски толком не можешь, а такое несешь!
— Почему? Огадаев хорошо по-русски говори. Все понимай.
Зажав уши руками, Агния выбежала в горницу, прильнула разгоряченным лбом к наполовину забеленному морозом окну, а за окном все та же пустыня… Где ты, Андреич? Где вы, Георгий Андреевич?
Терново немного оживилось. К дому Савелкиных, где квартировал Никита Хлопотин, прошмыгнули мальчишеские фигурки; туда же, поближе к крыльцу, перебежали и обе собаки. Значение этих передвижений не секрет для Агнии. Липнут мальчишки к добродушному богатырю. Он же, между прочим, славно воспользовался этим: придумал, видите ли, на время зимних каникул образовать целую пионерскую команду для охраны заповедника. Мало ему одного Юрки, надо и других с панталыку сбивать!
— А ты сегодня никуда не пойдешь, — не оборачиваясь, тоном учительницы сказала Агния. — Русским языком и арифметикой буду с тобой заниматься.
В ответ — ни слова, только сопение. Обернулась, а Юрка уже одет; ружье чудное за плечами — сам чуть больше ружья,
— Неслух!
— Однако идти необходимо, — только и пробурчал, не глядя на девушку.
— Иди, иди, Юрка! — проскрипел с печки Огадаев. — Агнюха все теперь не так говорит. Бесится, замуж пора.
— Кто?! Я?! Замуж?! Ты бы уж врал, да не завирался!
Важная компания — четверо мальчишек во главе с Никитой — удалилась наконец туда, где тайга легко сглатывала дорогу на Ваулово.
На сей раз экспедиция почему-то не задалась. И часу не прошло, как вдали опять замаячили фигурки мальчишек, Никиты и… еще кого-то. Затрепетав, Агния приникла к окну; побелели ее вцепившиеся в подоконник пальцы; кровь с небывалой силой прихлынула к вискам, все потемнело, поплыло перед глазами.
И, борясь с надвигающейся тьмой, она увидела: ковыляет, свесив голову, охотник Митюхин. А что за поклажа, которую везет Никита на спаренных, наподобие санок, лыжах? Неужто?!
Только мертвый мог стерпеть эту припорошенную снегом тряпицу на лице.
В суматошном, полубессознательном порыве, как была, неодетая, Агния выбежала из дому, бросилась наперерез медленно бредущей процессии. Ноги ей отказали, она упала на колени и, вытянув вперед руки, вскрикнула по-бабьи вопленным голосом!
— Андреич!
Они остановились: Никита, взглянувший с жалостливым недоумением, испуганно приотставшие, с осунувшимися лицами мальчишки. Митюхин, сразу, видно, понявший ошибку девушки, сказал:
— Степан это Иваныч. Не признаешь? Вишь как — два дня я его тянул, чтобы, значит, по-людски предать земле.
Вряд ли Агния расслышала невнятное объяснение. Сламываясь в поясе, словно кланяясь, она на коленях продвинулась еще немного вперед и вдруг отпрянула — с ужасом и с взблеснувшей в лице надеждой.
Митюхин побрел к ближайшему дому и в изнеможении присел на ступеньку крыльца; дом оказался старухи Матвеевны, та в наспех накинутом платке была тут как тут и опасливо трогала его за плечо — что-то спрашивала. В других домах тоже зашевелились: звук беды мигом распространился по крохотному поселку. Две женщины в ватниках встревоженно и вопросительно кивнули друг другу, одновременно появившись на улице; кое-как ковыляла тоненькая девчонка в огромных валенках; подслеповатый старик охотник Савелкин семенил, прикладывая ладонь козырьком к глазам, будто защищаясь от солнца (хотя погода выдалась отнюдь не солнечная); инвалид Силантьев спешил от своего дома, вскидывая костыль, как пику, по хрустящей тропке.
— Вот бывает, так бывает!.. — бормотал Митюхин, безуспешно пытаясь свернуть цигарку; подоспевший Силантьев выручил его, сунув ему папироску. — А, это ты, Лексаныч? Здорово, друг, здорово. Такие-то вот дела. Видал?
— Кто это его? — рыкнул инвалид.
— Кто, кто… Дед Никто. Слыхал про такого? Бах! И нету нашего Степы Своекорова. Всю войну прошел человек, тыщи немцев в него целились и не попали, а тут… Эх, Степа… — Лицо Митюхина сморщилось, он ковырнул пальцем у глаза, вытер слезинку.
— Ну что ты все лопочешь, ты толком разъясни, кто его? — Высокий Силантьев, скрипя костылем, навис над Митюхиным, толкал его в плечо; тот в полузабытьи не чувствовал толчков, его голова расслабленно моталась.
Тряска, по-видимому, наконец подействовала. Взгляд бессмысленно косящих глаз охотника наполнился болью, он шмыгнул носом и стал с яростью облизывать потрескавшиеся губы; потом с силой, как не по-живому, провел по ним рукавом малицы, выпрямился. Оглядев обступивших его, сказал почти твердо:
— Злое убийство, люди. А кто — только тайга наша разлюбезная знает и знать будет. Уж она сохранит-те тайну. А я не знаю, ничего не видел. Убит Степан Иваныч Своекоров на Чуньской заимке, там он кровью истек, вот такая лужа натекла под ним, — и развел, показывая величину лужи, руки. — Я на ту пору в отсутствии находился: Георгий Андреича от Чуни до Пусуты провожал, он не даст соврать. Когда возвернулся, Степаныч уже и охолодел весь. А следов злодейских никаких: в тот день с ночи до полудня снег порошил и все загладил…
Вдруг он осекся, замолчал, мысль неожиданная, да и ничем, в сущности, не оправданная, жгуче сверкнула в его мозгу, когда, случайно вскинув глаза, в окне дома Щаповых увидел он побелевшее, с одичало, по-кошачьи округлившимися глазами Татьянино лицо.
— Не одна тайга, — забормотал он, прицеливаясь непослушным пальцем в белое лицо за стеклом. — Вон еще кто знает, я уверен.
Все, разом повернувшись, тоже посмотрели на Татьяну. Ее лицо исказила гримаса страха. Митюхин же вдруг весь напрягся, и его указующий палец уже с исступлением вонзился в воздух.
— Знает! — с торжествующей уверенностью крикнул охотник. — Чего ждем-то?! Порушить окаянное гнездо и запалить!
В Тернове почти нет оград — от кого в этакой глуши загораживаться? Но возле дома Татьяны был все-таки заплот, охватывающий довольно обширное картофельное поле и огород. Татьяна, хозяйка рачительная, своими руками нарубила жердей и кое-как (руки-то женские) соорудила его — где веревочкой, где лыком вязанный, где укрепленный непокорно изогнутым гвоздем.
Ослепнув от ярости, выкрикивая дурные слова, Митюхин вырвал одну из жердей и с нею, как с пикой, ринулся к дому. Первый гулкий удар пришелся в стену. Татьяна наконец нашла в себе силы отступить в глубь горницы и сделала это вовремя: второй удар пришелся в окно — жердь насквозь проткнула обе рамы, зазвенело битое стекло.
Все это ошеломляюще подействовало на терновцев.
Лишь через минуту люди бросились к Митюхину, окружили, повисли на нем. Отбросив жердь, он опустился на колени перед Своекоровым и разрыдался.
Заканчивалось тридцать первое декабря, а Белов этого не знал: его швейцарские обшарпанные, с треснувшим стеклышком часы остановились, и лишь по раскрасневшемуся на заходе солнцу он догадывался, что времени примерно около четырех. Перед ним лежала лесовозная дорога, горбатая, разбитая, даже последний сильный снегопад не замаскировал ее бедственных ухабов.
Оставалось сообразить, направо или налево двинуться: в сторону леспромхоза, а это километров восемнадцать-двадцать, или преодолеть не меньше тридцати в сторону Рудного. Белов избрал второй вариант.
Вскоре ему послышался некий звук, весьма похожий на комариный звон. Не сразу он поверил, что его нагоняет машина: уж очень это была бы большая удача! Но звук все продолжался, усиливался и наконец превратился в урчание мотора. Белов обернулся. На него, колыхаясь, наползал расхлябанный, малосильный грузовичок. Шофер затормозил, но дверцу открывать не стал, боясь напустить в кабину холоду. Увидев сквозь мутное стекло человеческую фигуру над бортом, он сразу тронулся. Машина завиляла, заскрипела, набирая скорость.
Увы, встречный не грелся в это время о чугунный цилиндр газогенераторной печки, а лежал, раскинувшись на спине, сбоку от того места, где останавливался грузовик. Георгию Андреевичу не удалось осилить тяжесть своего тела и перевалиться в кузов. В последнее мгновенье непослушные руки сорвались с бортовой доски, и он, соскользнув с колеса, на котором уже стоял, полетел вниз. Он лежал и тупо смотрел в небо, в уже густеющую по-вечернему голубизну. Кричать было бесполезно. Да и не мог он кричать: из груди у него вырывался только хрип.