Барон рассмеялся.
– Эти волки мне не страшны, – сказал он. – Не уговаривай меня больше, я должен вернуться сегодня вечером; но если ты хочешь сделать мне одолжение, то дай мне немного еды и фляжку твоего золотого Михаэльсбургского; другого одолжения я не прошу ни у кого, будь то священник или мирянин.
– Ты получишь то, что я могу тебе дать, – терпеливо сказал аббат.
И, неся на руках младенца, вышел из комнаты, чтобы отдать необходимые распоряжения.
Глава VКак Отто жил в Санкт-Михаэльсбурге
Итак, бедный, лишенный матери малыш жил среди старых монахов в Белом Кресте на Холме, быстро рос и расцветал, ему уже исполнилось одиннадцать или двенадцать лет; это был стройный, светловолосый мальчик со странными, спокойными, серьезными манерами.
– Бедное дитя! – как-то сказал остальным старый брат Бенедикт. – Бедное дитя! Беды, сопутствовавшие его рождению, должно быть, разбили его разум, как стеклянную чашу. Знаете, что он сказал мне сегодня? «Дорогой брат Бенедикт, – сказал он, – ты сбриваешь волосы на макушке, чтобы дорогой Бог мог лучше видеть твои мысли, да?» Только представьте себе! – и добрый старик затрясся от беззвучного смеха.
Когда подобные разговоры доходили до доброго отца-настоятеля, он тихо улыбался про себя. «Может быть, – говорил он, – мудрость маленьких детей оказывается выше, чем наш тяжеловесный ум».
По крайней мере, Отто не отставал в учебе, и брат Эммануэль, который давал ему уроки, не раз говорил, что, если разум мальчика и был поврежден в других отношениях, то для латыни оказался вполне хорош.
Отто в присущей ему простой манере был кроток со всеми и послушен. Но среди братьев Санкт-Михаэльсбурга был один, кого он любил больше всех остальных, брата Иоахима, бедного слабоумного парня лет двадцати пяти – тридцати. Когда Иоахим был совсем маленьким, он выпал из рук няни и повредил голову, а когда вырос и стал подростком, выяснилось, что из-за этого падения его рассудок помутился. Семья не знала, что с ним делать, и потому отправила его в монастырь Санкт-Михаэльсбург, где он жил простой, неразумной жизнью из милости, словно ручное безобидное животное.
Когда Отто был еще маленьким ребенком, его отдали на попечение брата Иоахима. С тех пор и до того времени, пока Отто не стал достаточно взрослым, чтобы заботиться о себе, бедный брат Иоахим никогда не оставлял своего подопечного ни днем, ни ночью. Часто добрый отец настоятель, приходя в сад, где он любил размышлять, гуляя в одиночестве, находил простодушного брата, сидящего в тени грушевого дерева, рядом с пчелиными ульями, укачивающего маленького ребенка на руках, поющего ему непонятные песни, лишенные всякого смысла, и смотрящего вдаль в голубое, пустое небо странными бледными глазами.
Хотя по мере того, как Отто рос, уроки и задания отдаляли его от брата Иоахима, связь между ними, казалось, не только не ослабевала, но крепла. В те часы, которые Отто был предоставлен самому себе, они почти не расставались. Внизу, в винограднике, где монахи собирали виноград, в саду или в полях, их всегда видели вместе, либо бродившими рука об руку, либо сидящими в каком-нибудь тенистом уголке.
Но больше всего они любили лежать на высокой деревянной колокольне; огромное устье колокола зияло над ними, ветхие поперечные балки мерцали далеко вверху под тусклыми тенями крыши, где жила большая коричневая сова, которая, не пугаясь их присутствия, смотрела на них своими круглыми серьезными глазами. Под ними простирались белые стены сада, за ними – виноградник, а еще дальше виднелась далекая сверкающая река, которая, казалось Отто, вела в страну чудес. Там они вдвоем часами лежали на полу колокольни, разговаривая о самых странных вещах.
– Я снова видел дорогого Архангела Гавриила вчера утром, – сказал брат Иоахим.
– Да! – серьезно вторил Отто. – И где это было?
– Это было в саду, на старой яблоне. Я шел туда, и мои мысли бегали по траве, как мыши. Я услышал чудесное пение, оно напоминало жужжание большой пчелы, и при этом было слаще меда. Я посмотрел на дерево и увидел там две искры. Сначала я решил, что это две звезды, упавшие с небес; но как ты думаешь, дитя мое, что это было?
– Не знаю, – сказал Отто, затаив дыхание.
– Это были глаза ангела, – сказал брат Иоахим и как-то странно улыбнулся, глядя в голубое небо. – Я посмотрел на две искорки и почувствовал себя счастливым, как бывает весной, когда холода прошли, и светит теплое солнце, и кукушка снова поет. Затем, мало-помалу, я увидел лицо, которому принадлежали эти глаза. Сначала оно светилось белым и было тонким, словно луна при дневном свете; но становилось все ярче и ярче, пока на него не стало больно смотреть, как будто это было само благословенное солнце. Рука Архангела Гавриила была белой, как серебро, и в ней он держал зеленую ветку с цветами, похожими на те, что растут на терновом кусте. Что касается его одежды, то она была вся из одного куска, и тоньше, чем одеяние отца-настоятеля, и сияла, как солнечный свет на чистом снегу. Так что из всего этого я понял, что это благословенный Архангел Гавриил.
Бедный брат Иоахим никогда не оставлял своего подопечного ни днем, ни ночью
«Что говорят об этом дереве, брат Иоахим?» – спросил он.
«Говорят, что оно умирает, мой господин Архангел, – ответил я, – и что садовник принесет острый топор и срубит его».
«А что ты скажешь об этом, брат Иоахим?» – спросил он.
«Я тоже говорю, да оно умирает», – сказал я.
При этом он улыбался до тех пор, пока его лицо не засияло так ярко, что мне пришлось закрыть глаза.
«Я начинаю верить, брат Иоахим, что ты так глуп, как и говорят люди, – сказал он. – Смотри, я тебе покажу».
И я снова открыл глаза.
Архангел Гавриил коснулся мертвых ветвей цветущей веткой, которую он держал в руке, и мертвое дерево все покрылось зелеными листьями, прекрасными цветами и прекрасными яблоками, желтыми, как золото. Каждое из них пахнет слаще, чем цветущий сад, и вкуснее белого хлеба и меда.
«Это души яблок, – сказал добрый Архангел, – и они никогда не завянут и не засохнут».
«Тогда я скажу садовнику, чтобы он не срубал дерево», – сказал я.
«Нет, нет, – сказал дорогой Гавриил, – не делай этого, потому что, если дерево не срубят здесь, на Земле, его никогда не посадят в Раю».
– Это были глаза ангела
Здесь брат Иоахим прервал свой рассказ и запел одну из своих безумных песен, глядя бледными глазами куда-то далеко, в никуда.
– Но скажи мне, брат Иоахим, – тихо спросил Отто, – что еще сказал тебе добрый Архангел?
Брат Иоахим резко оборвал песню и стал смотреть то вправо, то влево, то вверх, то вниз, словно собираясь с мыслями.
–Да,– отозвался он,– он сказал мне еще кое-что. Шшш! Если бы я только мог собраться с мыслями. А, вот что: «Ничто из того, что жило,– сказал он,– никогда не умрет, и ничто из того, что умерло, никогда не будет жить».
Отто глубоко вздохнул.
– Как бы мне хотелось когда-нибудь увидеть прекрасного Архангела Гавриила, – сказал он, но брат Иоахим снова запел и, казалось, не услышал слов мальчика.
После брата Иоахима самым близким мальчику был добрый аббат Отто, хотя он никогда не видел глазами своей души чудесных вещей, таких, какие видел брат Иоахим, и не мог рассказывать о них, он знал, как доставить маленькому Отто удовольствие, которое не мог дать никто другой.
Старый аббат был большим любителем книг, он держал под замком замечательные и красивые тома, переплетенные в свиную кожу и металл, с обложками, инкрустированными слоновой костью или усыпанными драгоценными камнями. Но внутри, под этими обложками, какими бы прекрасными они ни были, таилось настоящее чудо книги, как душа в теле, ибо там, на кремовом пергаменте, среди черных букв и буквиц были прекрасные рисунки, выписанные яркими красками – красными, синими и золотыми. Святые и Ангелы, Пресвятая Дева с золотым нимбом на голове, добрый святой Иосиф, три волхва, простые пастухи, стоявшие на коленях в полях, в то время как сияющие ангелы взывали к бедным крестьянам с голубого неба. Но прекраснее всего была картина с младенцем Христом, лежащим в яслях, на которого смотрели кроткими глазами коровы.
Иногда старый настоятель отпирал окованный железом сундук, в котором были спрятаны эти сокровища, и, осторожно и с любовью смахнув с них несколько пылинок, клал их на стол у эркерного окна перед своим маленьким тезкой, позволяя мальчику переворачивать страницы по своему усмотрению.
Маленький Отто всегда искал одну и ту же картинку: младенец Христос в яслях с Девой, Святым Иосифом, пастухами и коровами. И пока он, затаив дыхание, рассматривал изображение, старый аббат сидел и смотрел на него со слабой, печальной улыбкой, мелькавшей на его тонких губах и бледном узком лице.
Это была приятная, мирная жизнь, но вот ей пришел конец. Отто было почти двенадцать лет.
Однажды в солнечный ясный день около полудня, маленький Отто услышал, как внизу во дворе зазвонил колокольчик привратника: дон! дон! Наставником мальчика был назначен брат Эммануил, и как раз в это время Отто заканчивал свои уроки в келье доброго монаха. Однако при звуке колокольчика он навострил уши и прислушался, потому как в этом отдаленном месте посетители были редки. Интересно, кто бы это мог быть. Пока мысли его блуждали далеко, занятия продолжались.
–Postera Phoeba lustrabat lampade terras,– продолжал брат Эммануил, неумолимо проводя ороговевшим ногтем по строчкам,– humentemque Aurora polo dimoverat umbram[2], – урок затягивался.
В этот момент снаружи, в каменном коридоре, послышались шаги обутых в сандалии ног, и в дверь к брату Эммануилу легонько постучали. Это был брат Игнатий, он сообщил, что настоятель пожелал, чтобы маленький Отто пришел в трапезную.
Когда они пересекали двор, Отто увидел группу вооруженных людей в кольчугах, одни сидели на конях, другие стояли у луки седла. «Вот молодой барон», – услышал он хриплый голос одного из них, и все повернулись и уставились на него.