В дверях он встретил матушку Хильду.
– Боже! – воскликнула она, отшатнувшись и перекрестившись, а затем, разглядев мальчика, одарила его такой любезной и приятной улыбкой, какую только могло изобразить ее неприветливое лицо с маленькими глубоко посаженными глазками.
Старая Урсела была мальчику ближе, чем кто-либо другой в замке, за исключением отца. Для Отто было вновь обретенным удовольствием, сидеть рядом с ней и внимать причудливым историям, совершенно непохожим на монашеские рассказы, которые он слышал и читал в монастыре.
Но однажды она рассказала ему историю совсем другого рода, которая открыла ему глаза на то, о чем он никогда раньше не думал.
Мягкий солнечный свет падал через окно на старую Урселу, она сидела в тепле с прялкой в руках, а Отто лежал у ее ног на медвежьей шкуре, молча размышляя над странной историей о храбром рыцаре и огненном драконе, которую она только что рассказала. Внезапно Урсела нарушила молчание.
– Малыш, – сказала она, – ты удивительно похож на свою дорогую маму; ты когда-нибудь слышал, как она умерла?
– Нет, – сказал Отто, – расскажи мне, Урсела, как это было.
– Странно, – сказала старуха, – что никто не рассказал тебе об этом раньше.
А затем, на свой лад, она рассказала ему историю о том, как его отец отправился в поход, несмотря на то, что мать Отто умоляла его остаться дома, как он был тяжело ранен и как бедная дама умерла от страха и горя.
Отто слушал, и глаза его становились все шире и шире, но вовсе не от удивления; он больше не лежал на медвежьей шкуре, а сидел, сжав руки. Минуту или две после того, как старуха закончила свой рассказ, он сидел, молча глядя на нее. Затем он воскликнул резким голосом:
– Урсела, то, что ты рассказала мне, правда? Неужели мой отец собирался отнять у горожан их добро?
Старая Урсела рассмеялась.
– Да, – сказала она, – он делал это, и не один раз. Ах, теперь эти дни прошли. – И она глубоко вздохнула. – Тогда мы жили в достатке, и в кладовых у нас были и шелка, и постельное белье, и бархат, и мы могли покупать хорошие вина и жить в достатке. Теперь мы носим грубую шерсть и живем, как придется, а иногда этого совсем немного, а из питья у нас нет ничего лучше кислого пива. Во всем этом одно утешение, что наш добрый барон рассчитался с людьми из Труц-Дракена не только за это, но и за все, что они сделали с самого начала.
Отто лежал у ее ног на медвежьей шкуре
Дальше она рассказала Отто, как барон Конрад выполнил обещание отомстить, которое он дал аббату Отто, как он наблюдал день за днем, пока однажды не поймал людей из Труц-Дракена во главе с бароном Фридрихом в узком ущелье позади гор Кайзера; о жестокой битве, которая там шла; о том, как Родербурги в конце концов бежали, оставив раненого барона Фридриха позади; о том, как он преклонил колени перед бароном Конрадом, прося о пощаде, и о том, как барон Конрад ответил: «Да, ты получишь ту милость, какой заслуживаешь», – и с этими словами поднял свой большой двуручный меч и одним ударом уложил своего коленопреклоненного врага.
Бедный Отто и представить себе не мог, что существует такая жестокость и злоба. Он слушал рассказ старухи с раскрытым от ужаса ртом, а когда она, причмокнув губами, рассказала ему, как его отец собственноручно убил своего врага, он вскрикнул и вскочил на ноги. В этот момент дверь в другом конце комнаты с шумом распахнулась, и вошел сам барон Конрад. Отто повернул голову и, увидев, кто это, снова вскрикнул дрожащим голосом, подбежал к отцу и схватил его за руку.
– О, отец! – воскликнул он. – О, отец! Это правда, что ты собственной рукой убил человека?
– Да, – мрачно сказал барон, – это правда, и я думаю, что убил не одного, а многих. Но что из этого, Отто? Ты должен избавиться от глупых представлений, которым тебя научили старые монахи. Здесь, в этом мире, все иначе, чем в Санкт-Михаэльсбурге; здесь человек должен либо убивать, либо быть убитым.
Но бедный маленький Отто, спрятав лицо в отцовском одеянии, плакал так, словно его сердце разрывалось.
– О, отец! – повторял он снова и снова, – не может быть… не может быть, чтобы ты, ты ведь так добр ко мне, убил человека своими собственными руками. – Потом он сказал: – Я хочу снова вернуться в монастырь. Мне страшно здесь, в огромном мире, возможно, кто-нибудь убьет меня, потому что я всего лишь слабый маленький мальчик и не смогу спасти свою собственную жизнь, если у меня решат отнять ее.
Барон Конрад все это время, сдвинув свои кустистые брови, смотрел на Отто сверху вниз. Один раз он протянул руку, словно хотел погладить мальчика по волосам, но снова отдернул ее.
Он повернулся к старухе и сердито сказал.
– Урсела, ты не должна больше рассказывать ребенку подобные истории, он еще совсем не разбирается в таких вещах. Рассказывай свои сказки, которые он любит слушать, и предоставь мне учить его тому, что подобает истинному рыцарю и Вельфу.
В тот вечер отец и сын сидели вместе у ревущего огня в большом зале.
– Скажи мне, Отто, – спросил барон, – ты ненавидишь меня за то, что я сделал то, о чем рассказала тебе Урсела?
Отто некоторое время смотрел отцу в лицо.
– Не знаю, – сказал он наконец странным тихим голосом, – но мне кажется, что я не ненавижу тебя за это.
Барон сдвинул густые брови, под которыми сверкали глаза, и вдруг разразился громким смехом, хлопая себя обветренной ладонью по бедру.
Глава VIIВ Дракенхаузен пустили красного петуха
В Германии появился новый император, прибывший из далекого швейцарского замка. Это был граф Рудольф Габсбургский, добрый, честный человек с простым, добрым, честным лицом. Он принес собой строгое чувство справедливости и права, а также решимость покончить с беззаконием диких немецких баронов, императором которых он стал.
Однажды двое незнакомцев галопом пронеслись по извилистой тропинке к воротам Драконова Дома. Раздался тонкий и ясный звук рожка, и через пропасть на дороге между двумя незнакомцами и привратником, появившимся у маленького окошка, начались переговоры. Затем к барону послали гонца, и вскоре он широкими шагами пересек открытый двор и направился к воротам, чтобы переговорить с незнакомцами.
Они принесли с собой сложенный пергамент с большой красной печатью, свисавшей с него, как сгусток крови; это было послание от императора с приказом барону явиться к императорскому двору, чтобы ответить на некоторые обвинения, выдвинутые против него, и дать обязательства по поддержанию мира в империи.
Одного за другим баронов, которые вели свои частные войны или грабили горожан по пути из города в город и на которых была подана жалоба, вызывали в императорский суд, где их заставляли пообещать поддерживать мир и присягнуть на верность новому порядку. Тем, кто пришел добровольно, позволяли вернуться домой после того, как они обещали обеспечить безопасность; тех же, кто пришел не по своей воле, либо заковали в цепи, либо выдворили из их крепостей огнем и мечом, а сами крепости сожгли.
Пришла очередь барона Конрада быть вызванным в императорский суд, поскольку на него подал жалобу его старый враг из Труц-Дракена – барон Генрих – племянник старого барона Фридриха, который был убит, стоя на коленях в пыли на дороге позади гор Кайзера.
Никто в Дракенхаузене не умел читать, кроме мастера Рудольфа, управителя, который был подслеповат, и маленького Отто. Итак, мальчик читал своему отцу вызов, а мрачный барон сидел молча, подперев подбородок сжатым кулаком, его брови были сдвинуты, он хмурился, глядя на бледное лицо сына, сидевшего за грубым дубовым столом с разложенным перед ним большим пергаментом.
Должен ли он ответить на вызов или пренебречь им, как поступил бы при прежних императорах? Барон Конрад не знал, что делать; гордость говорила одно, а политика – другое. Император был человеком с железной волей, и барон Конрад знал, что случалось с теми, кто отказывался подчиняться его приказам. Поэтому он, в конце концов, решил, что отправится ко двору в сопровождении достойного эскорта.
Взяв с собой почти сотню вооруженных людей, барон Конрад направился ко двору по императорскому вызову. В замке осталось лишь восемь воинов охранять огромную каменную крепость и маленького простодушного мальчика.
Это была роковая ошибка.
Прошло три дня с тех пор, как барон покинул замок, и вот наступила третья ночь. Луна висела в середине неба, белая, полная, потому что едва перевалило за полночь.
Высокие обрывистые берега каменистой дороги отбрасывали густую черную тень в овраг внизу, и по этой извилистой чернильной линии, пересекавшей белые, залитые лунным светом скалы, группа примерно из тридцати человек медленно и незаметно подкрадывалась все ближе и ближе к замку Дракенхаузен. Во главе их шел высокий, стройный рыцарь, облаченный в легкую кольчугу, его голова была защищена только стальным шлемом, или бацинетом.
Они ползли вдоль тени, тишина лишь изредка нарушалась слабым звоном доспехов, ибо большинство из тех, кто следовал за вооруженным рыцарем, носили кожаные куртки; только у одного-двух были стальные нагрудные пластины.
Так, наконец, они добрались до рва, зиявшего под дорогой, и там остановились, потому что достигли того места, к которому направлялись. Это был барон Генрих из Труц-Дракена, который в ночной тишине явился в Драконов Дом, и его визит не предвещал ничего хорошего тем, кто находился внутри.
Барон Конрад не знал, что делать
Барон и двое-трое его людей разговаривали вполголоса, время от времени поглядывая на отвесную стену, поднимающуюся над ними.
– Вон то место, господин барон, – сказал один из тех, кто стоял рядом с ним. – Я рассматривал каждый фут стены по ночам всю прошлую неделю. Если мы не войдем таким образом, мы вообще не войдем. Острый глаз, верная цель и смелый человек – вот все, что нам нужно, и дело будет сделано.
И все снова посмотрели вверх на серую стену, высившуюся в тихом ночном воздухе.