Когда мы подошли к столовой, Николай Николаич уже разжег плиту, засветил лампу и выставил на стол свои замечательные варенья и печенья. Он как раз шел из кладовой с тяжелой банкой в руках, и, когда Карев появился на пороге, Николай Николаич охнул и выпустил банку. Она скользнула у него по животу, шмякнула об пол, разбилась, и во все стороны потекли темные, густые ручейки.
– Будь ты трижды неладный, – заворчал Николай Николаич и, присев на корточки, стал ребром ладони загонять ручьи в щель.
– Полно, Николай Николаич. Брось ты ее, потом подберешь. Давай-ка стряпай чего посущественнее, встречай друга, – сказал я.
Николай Николаич посмотрел на меня снизу вверх.
– Какой он мне, к черту, друг, прости господи. Механик, одним словом, и все тут. Морошку из-за него расколотил, из-за друга..
Николай Николаич встал и обтер руку.
А четверть часа спустя уже весело гудела плита, что-то шипело на сковородках, и Николай Николаич шумно суетился за дверью.
А в столовой Карев рассказывал. Рассказывал, как всегда, спокойно, точно не с ним случилась эта история, а где-то он ее слышал и теперь, чтобы похвалиться, приписывает себе.
Он недаром знал море. Каким-то особым чутьем, без приборов и даже без звезд на небе, он узнал, что его вынесло к Шантарским островам. Когда стало темнеть, он набрал смолы на бортах кунгаса, растрепал кусок каната и сделал факел. На огонь повернула шхуна рыболовного надзора. Но для нашего механика и это будто бы не было неожиданностью. По его словам, он ни минуты не сомневался, что так оно и будет. И в его рассказе все получалось так просто, что казалось, каждый из нас, попади он в такую переделку, сделал бы так же. И все-таки нам было так интересно, что мы ничего не замечали, кроме этого рассказа. Мы не заметили, что затих Николай Николаич, не учуяли дыма и очнулись только тогда, когда Карев, неожиданно оборвав рассказ, поднял голову и строго спросил:
– Кок, чего палишь?
Обернувшись, мы заметили, как шмыгнул в дверь Николай Николаич, а секунду спустя оттуда послышалась ругань.
– Тьфу ты, пропасть! Вернулся ты на мое на несчастье со своими рассказами. Кабанчика целое лето на погребе берег, думал для какого для праздника. А теперь с тобой –
сжег. Срам-то какой, будь ты трижды неладный.
Но кабанчик и подгоревший оказался очень вкусным.
И мы долго еще сидели в столовой, говорили и слушали.
Потом разбрелись спать.
Кареву постелили в столовой, и скоро он захрапел на весь Мухтыль. Я опять ушел к котлу и улегся в «гнезде».
А утром повар растолкал меня за плечи.
– Восьмой час, на работу пора. Вставай, старшина, буди людей.
– Так чего же? Дай гудок, небось теперь знаешь как, –
сказал я, повернувшись на другой бок.
– Зачем гудеть, – заворчал Николай Николаич, – и без гудка хороши. А механик пусть спит, чего зря человека тревожить. Ну, вставай, долго я над тобой стоять буду?
Дела-то вон сколько.
РАССКАЗЫ СТАРОГО БОЦМАНА
В начале шестидесятых годов мне пришлось на большом буксирном теплоходе пройти от Красноярска до
Игарки. Мы вели огромный тяжелый плот, шли очень медленно, и свободного времени у меня было столько, что хоть отбавляй. Я было заскучал в этом рейсе, но тут выручил меня Федор Степанович Бочкин.
Федор Степанович – старый речник. Он лет тридцать плавает боцманом по Енисею. Человек он солидный, рассудительный, многое на своем веку повидал, и о чем бы ни зашел разговор, у Федора Степановича всегда в запасе забавная история, которую он не прочь рассказать при случае. Вечерами, усевшись где потише, я часами слушал эти истории, а потом, когда боцман, пожелав мне спокойной ночи, забирался в свою каюту, я записывал его рассказы, стараясь не пропустить ни слова.
Стрелок
Мы курили на корме, лениво оглядывая пустынную ширь Енисея. Вдруг выводок диких гусей со свистом пронесся нам навстречу над самой водой.
– Эх, ружьишко бы сейчас.. – сказал я, проводив их глазами.
– А что – ружьишко? – возразил боцман. – Ну пальнул бы, загубил бы птичью душу. А кому это надо? Палка, говорят, и та о двух концах. Старику горбатому палка – помощница, тут она с пользой служит. А другой озорник
возьмет палку, бежит, стучит по заборам, добрых людей тревожит, цветам головы палкой сечет. . Это палка. А ружье? Ружье – вовсе серьезная вещь.
Дадут тебе ружье – помни: ты смерть в руках держишь. Прежде чем курки-то взвести, подумай сам с собой: достоин ты жизнью чужой распорядиться или недостоин? Дело ясное. . Однако и это не каждый понимает. Другой и хороший человек и неглупый вроде, а попадет ему в руки ружье и. .
пошел палить. Бутылка лежит – в бутылку, кошка бежит – в кошку, синица на сучке сидит – в синицу.
Палит и не думает, что на стекло ногу человек напорет, что кошка та одинокой бабке последним утешением была, что синица песни пела и гусеницу клевала..
Вот был у нас на теплоходе механик, по фамилии Серый.
Человек исправный и вроде старательный. Одна беда: не для дела старался, а для награды. Другой раз и не за что вроде бы его награждать. А он к тому забежит, к другому. . Глядишь – и выпросил: то грамоту ему поднесут, то благодарность запишут, то значок дадут.
В тот год, как встали мы в затон на зимовку, Серый поразведал, где вернее награду получить, и, смотрим, не промахнулся: к весне вышло решение наградить товарища
Серого ценным подарком.
Дело это через баскомвод провели и протоколом закрепили. А когда уже в рейсе были, подчалил к нам агиттеплоход. Лекцию нам прочитали, беседу провели, показали цветную картину, а под конец зачитали грамоту и вручили нашему механику тульское ружье-бескуровку двенадцатого калибра. И к ружью, как полагается, полсотни патронов, гильзы, дробь разных номеров, пули жакан на крупного зверя, порох, пистоны и всю принадлежность: шомпол с протирками, патронташ, барклай, машинку для закатки гильз и для снаряжения патронов полный набор. А
на ружье, на прикладе, именная дощечка: Товарищу Серому за отличную работу..
Механик наш страсти к охоте никогда не питал. И тут сперва вроде бы и ни к чему показалась ему эта награда.
Отдать кому или продать? Неловко: именной-то подарок. На охоту пойти. . Где же там в рейсе на охоту? Засунул наш Серый припасы в рундук, а ружье над койкой повесил. И грамоту рядом повесил. Зайдут другой раз ребята к нему в каюту. Иной снимет ружье со стены, глянет через стволы.
– Эх, – скажет, – товарищ Серый, хороша у тебя двустволочка..
– Хороша-то хороша, – соглашается наш механик, – да толку что от нее? Я же не охотник.
– Приохотишься...
И приохотился...
Как-то, по большой еще воде, тянули мы плот в Игарку. Воз тяжелый попался, еле-еле шли. А тут на-ка: у самого плота уток-мартышек целый выводок прямо на воду сел. Лететь не летят и плыть не плывут. Сидят, лапочками по воде перебирают, головки кунают да на нас поглядывают. Будто нас провожать подрядились. Веселые такие уточки...
Тут кто-то и подскажи Серому:
– Эй, мол, ты, стрелок премированный. А ну, дай-ка по ним дуплетом. Может, на жаркое спроворишь?
Серый вышел с ружьем. Зарядил, прицелился. И только прицелился – уточки поднялись и влет. Серый вскинул стволы и двух мартышек насмерть сразил.
Уточек этих мы подобрать не успели. Закрутило их под плоты. А подобрали бы – тоже прибыль не велика. Летом, по жаре, у нас эти мартышки тощие, незавиднее воробья.
Да ведь тут не в прибыли дело. Тут беда в том, что человек другой раз как тигр: до первой крови мухи не обидит, а уж как отведал – зверь зверем становится.
Вот так и Серый наш. То в руки не брал свое наградное ружье. А тут точно кто его подменил: как с вахты – патронташ на пояс, ружье на плечо, а сам на корму. Ходит, шагает, смотрит пристально. Все ищет, кому бы смерть послать. Чайка летит – в чайку бьет. Утка – утку в расход.
Куличок на бревне присядет отдохнуть – он куличка приговорит.
У меня каюта как раз на корме. И так не сладко: у нас
правый вал чуток постукивал. Бывало, вертишьсявертишься с боку на бок. У стариков, известно, сон какой.
Только приловчишься, задремлешь, а тут на тебе – Серый на промысел вышел. Бах да бах – только и слышно. Двенадцатый калибр – он, как пушка, бьет.
Другой раз не выдержишь,
натянешь сапоги,
выйдешь к нему.
–
Кончал бы ты, Серый, свою охоту. Дал бы людям поспать, все равно без толку.
– А вы, – говорит, –
спите. Я не против. А мне руку набивать нужно. Я, –
говорит, – к осени значок за отличную стрельбу желаю получить.
– Значок-то, – говорю я, – ты получишь. Это как пить дать. Только прежде чем значок-то получишь, ты гору живности без пользы переведешь. Одних птенцов желторотых сколько осиротишь. Тебе, – спрашиваю, – по ночам голодные птенцы не снятся?
– Нет, – говорит, – не снятся. Я, Федор Степанович, по ночам крепко сплю. Это вам, – говорит, – не спится, а у меня сон нормальный.
И с этими словами вскидывает ружье и влет поражает речную скопу. И то сказать – метко бить приучился. Без промаха, можно считать.
Упала птица, забила крыльями по воде, распласталась и замерла... Хищница, конечно... Ну – красавица. Это ж наш орел енисейский. Без нее-то, без скопы, скучно станет на плесах. .
Вот так... И сколько бы птичьих душ загубил наш стрелок – этого я вам сказать не сумею. Да вышел тут такой случай, что он совсем от охоты отвадился и с ружьем расстался. А вышло так.
Пришли мы на Нижнюю Тунгуску. Там по плануприказу значилось, что ждет нас караван сверху: шесть малых баржонок с графитом. По плану-то они нас ждали, а вышло так, что и нам еще ждать пришлось. Воды ли маловато было в верховьях, или с тягой там не заладилось, или просто диспетчер напутал. . Ну, да это теперь дело прошлое. Да и речь не о том. Так и так пришлось нам становиться под правый берег на якорь.
А время самое что ни на есть золотое: на берегах трава по пояс, сочная, как огурец, по траве цветы белые, и синие, и желтые, и красные, будто кто ситчик расстелил по берегу. Кедры стоят как из малахита отлитые. Шишка еще не поспела, но орех уже завязался и налился, и кедровки тут как тут: издали слышно, кричат, суетятся – шишку стерегут.