– Слушай, Степанович, – говорит, – опять ведь нам на тот знак идти.
– Да что так? – говорю. – Или забыли чего?
– Погас вчера к ночи.
– Да неужто опять диверсант? – спрашиваю. – Откуда же он вынырнул. На реке-то вроде никого не обнаружили.
– А уж это, – говорит он, – не нашего ума дело. Наше дело огни зажигать. А кто их гасит, это не нам определять.
Ну конечно, пошли опять туда. Приходим, а там уже спецкатер стоит. Командиром капитан. Суровый такой, молчаливый, уже в годах. Очки носит, взгляд такой пронзительный.
Этот первым делом нас всех допросил поодиночке. К
себе в каюту пригласит, посадит, протокол возьмет и по всей форме пишет: «Вопрос», «Ответ», «Вопрос», «Ответ». И меня допросил. Все, как есть: имя, отчество, фамилию. Откуда родом, родственники какие есть, где учился, где работал...
Потом говорит:
– Расскажите, что знаете по данному случаю?
А что я знаю? Тут все, как есть, осталось без изменений. Знак на месте, фонарь цел, батарея цела, а мигающее устройство сорвано и тут же брошено. Все, как в первый раз.
– Да, – говорит, – почерк у преступника характерный.
Потом капитан вертолет вызвал – облетать весь этот участок и реку, снять все и посмотреть: не обнаружится ли где чего подозрительного? Ну, шалаш какой, или костер, или человек, например. Да только где там человеку быть, в этой топи? Весной, правда, приходят туда рыбаки на озера. Ну, да ведь те артелью приходят, открыто, и опять же время не то. А осенью здесь на сто километров живой души не сыщешь.
Вертолет задание выполнил, сообщил по радио: Ничего не обнаружено.
Стали они собираться.
А мы тем временем знак восстановили: поставили заново мигающее устройство, и опять наш фонарь замигал как положено.
Дело уже к ночи было. И как наладили техники маяк, как отрегулировали, я постоял тут, посмотрел. И так мне это стало почему-то удивительно: тундра голая, не пройдешь, не продерешься, а вот стоит такая тренога, как мертвая, стоит, и кругом тишина, только ветер чуть-чуть посвистывает и вдруг зажужжит там тихонько, как пчелка, и сразу такой огонь загорается над тундрой, как прожектор. Погорит сколько нужно, секунда в секунду, и опять:
«ж-ж-ж-ж. .» и погас. И то сказать – не хитрое, по теперешним временам, устройство, когда на Луну-то лететь собрались. Ну, а все же если задуматься – так диву даешься: до чего же человек умом дошел!
Как пришли в Воронцово, отмылись, почистились. Я
опять за акт взялся. Закончил свою писанину, и расчет мне дали. Стал я свой личный сундучок собирать. И тут в третий раз нам сообщение:
Погас тот же знак.
На этот раз отряд раньше нас прибыл, на двух катерах.
И за старшего у них майор. Ростом небольшой, в плечах широкий, лицом полный, румяный, волосы ежиком у него и нос чуть с курносинкой. Веселый такой майор. Все с шуточкой да с улыбочкой.
Пришел он к нам на катер.
– Ну, – говорит, – работяги, задал вам перцу наш диверсант? Но только это уж в последний раз. Больше он вас не потревожит.
– Да ведь это как знать? – отвечает наш командир. –
До вас тут двое были, всю тундру вымесили, а не поймали его.
– Где двое были, там третьему не миновать, – смеется майор. – Поймаем, не таких ловили.
Потом к знаку пошли. Картина та же. Майор этот ничего мерить не стал и снимать ничего не стал. Только ящичек этот подобрал, повертел, осмотрел со всех сторон и бросил.
– Долго ли, – спрашивает, – исправлять повреждение?
– На полчаса делов, – отвечают наши.
– Ну давайте орудуйте. А мы пока с папашей (это он про меня) по тундре пройдемся.
Пошли.
– Эх, – говорит он, – до чего же места тут унылые! Это что же, всегда тут так?
– Нет, – говорю,– весной тут очень даже красиво. Цветов много: и незабудки есть, и пушки, и жарки, и саранка...
– И бабочки есть?
– Мотыльки летают.
– И пчелы есть?
– Есть и пчелы.
– Так, так, – говорит. – Ну пойдем посмотрим, может, там уже управились.
А там давно все готово.
– А что же, – говорит майор, – не горит ваш фонарь?
– Светло пока, вот и не горит. А темнеть начнет – загорится.
– А сейчас его засветить невозможно?
– Почему невозможно? Проще простого: вот это окошечко ладонью прикрыть, фотоэлемент сработает, и все.
Постоял он, послушал, как мигалка жужжит, поглядел, как фонарь мигает.
– Ладно, – говорит. – До вечера дела не будет. Диверсанта поймаем ли, нет ли? А рыбки хорошо бы половить.
У нас там на катере бредешок есть. Может, закинем?
Закинули. Много-то не поймали, а ведра три взяли.
Ну, пока это возились с ловлей да с ухой, тут и вечер подошел. Он из отряда отобрал двенадцать человек поздоровее, ракетницы приказал взять, остальных на катера, и катерам чтобы отойти с километр вниз. Огней чтобы не
зажигать, камбуз не топить и ждать сигнала – две зеленые ракеты. А как сигнал – сразу чтобы сюда.
Мы, конечно, во все глаза глядим, допоздна так глядели, но только ничего не дождались. Уж совсем как стемнело, пришли они, до утра проспали, а с утра опять за бредень.
На другой вечер все, как прежде. Они, двенадцать бойцов с майором, – в засаду, а мы – на катера. Ждем. И вот только-только темнеть стало, глядим: две зеленые ракеты.
Сигнал. Мы туда полным ходом, а там такое творится. Ну прямо салют. Ракеты красные и зеленые взлетают то там, то тут, только не кверху, а понизу, в сторону знака.
Подошли мы, на берег вышли и видим такую картину – медведь.
Не так чтобы очень большой, но и не маленький, годов трех. Мечется по тундре по брюхо в грязи и все норовит от берега подальше уйти. А его со всех сторон обступают бойцы, и все уже и уже круг. Вот он туда кинется, сюда, деваться-то некуда, и идет на прорыв. А тут в него прямо ракетой. Он в другую сторону бросается, и там его ракетой встречают. И так, не спеша, прижимают к берегу все ближе и ближе. Мы, конечно, дорогу ему уступили, а те уже совсем плотно сошлись и загнали его прямо в воду –
больше-то некуда ему податься. Поплыл он. Одна морда торчит. Тут мы на катер и настигли его. Я петлю соорудил наскоро из пенькового троса, накинули ему, и как раз под мышки пришлось. Потом стрелу грузовую за борт вывели, подтянули его на блоке. Он, конечно, бьется, ревет. Лапищи здоровые у него, когти, как кинжалы. Но мы его скоро обезоружили – на все четыре лапы концы набросили и скрутили беднягу. Лежит он на палубе. Смотрит на нас.
Глазки маленькие, сердитые очень. И скалится.
Тут майор приходит на катер, ногой его тихонько пихнул. Мишка рыкнул, глянул на него. А майор смеется.
– Судить, – говорит, – вас, гражданин Топтыгин, будем. Вам, – говорит, – Михаил Иванович, по вашей статье высшая мера наказания полагается, но, принимая во внимание вашу малую сознательность, суд, думаю, найдет возможным заменить вам расстрел пожизненным заключением в зоопарке..
Клетку сбили ему, посадили туда диверсанта. Он сперва бился очень, а как накормили его холодной кашей со сгущенкой, так и успокоился. Совсем ласковый стал. Урчит, облизывается.
Ну конечно, как увидели мы его, так и ясной стала вся картина: осенью в тундре трудно пропитание находить.
Вот они и шатаются, до самых холодов все ищут, что бы на зуб положить. А тут знак этот. Понюхал, наверное, Мишка, – ничего интересного, а тут, может, и сработало мигающее устройство: жужжит. Он, видно, за улей принял его да лапой-то и сорвал. Сбросил с места, а оно замолчало. Понюхал да ушел. А в другой раз пришел – опять жужжит. Вот так и вышло.
Неделю он у нас на катере пожил, а потом мы вместе с ним в Красноярск отправились на одном пароходе. Привык я к нему, и он ко мне очень привык. Узнавал меня, как подойду. А уж как в Ленинград его отправляли, я с ним, как с родным, расставался. Он и теперь там, в Ленинграде, в зоопарке. И кличка осталась – Диверсант. А эти мигалки мы повыше поставили, и с тех пор таких происшествий больше не было. Который год горят знаки, и никто их не трогает.
Петушиное слово
Кок поставил на стол миску и стал разливать жирный суп по тарелкам. .
– Опять говядина.. – сказал моторист Вася Грунин и вздохнул так, словно его кто обидел.
– А ты на «Павлова» переходи, – возразил кок, – там на обед курятину дают, а на завтрак глазуньи. .
Все, кто был за столом, дружно расхохотались, но тут же занялись супом и до конца обеда никто больше не вспомнил об этой маленькой стычке.
Один я не понял, о чем был разговор, и, когда мы с боцманом вышли покурить на корму, спросил его об этом.
– Ну, посмеялись, – сказал Федор Степанович. – Это ничего. Только смеяться-то мы все мастера, а мозгами пораскинуть – это не каждому дано. Я так думаю, над пароходом тоже смеялись, когда он первый-то раз по реке пошел. . А дело тут, если хочешь знать, такое: есть у нас капитан Павлов Илья Парамонович. Человек он затейливый и знания большие имеет. И не так, как иной, – знать-то знает, да при себе держит. Этот что где услышал, что прочитал – сейчас смотрит: к делу как бы применить.
Вот, скажем, баржи. Их сто лет во всем мире за кормой на буксирах водили. А он приспособился носом толкать.
Не он первый, конечно, придумал. На других реках тоже пробовали, а у нас тут никто еще такого не применял. Тоже много смеялись тогда. Виданное ли дело: позади воза впрягаться? А дело-то оказалось умное: буксиром ты ее, баржу-то, вперед тянешь, а струей от винта назад отбиваешь. Толкать-то, выходит, выгоднее, экономия большая получается. Теперь все это знают и по всем рекам толкают, а тогда смешно показалось.
Словом, с головой человек. И капитан отличный. Команда души в нем не чает, а вот поди ж ты, по всей реке, как вспомнят Павлова, так и смех. Вроде как анекдот.
Лет этак пять или шесть тому будет – командовал он большим буксиром, вроде нашего. И я боцманом был при нем. Пришли мы в Игарку, плот привели и встали под борт к англичанину. Он прямо с воды грузился. А Илья