— Стоп машина, сэр! Тинь-динь-динь!
Продвижение парохода вперед почти сошло на нет, он стал медленно приближаться к берегу.
— Задний ход! Тинь-динь-динь!
Руки Бена выпрямились и плотно прижались к бокам.
— Задний ход и право руля! Тинь-динь-динь! Чуф! чу-чуф-уф! Чуф!
Правая рука уже описывала величавые круги, изображая колесо сорока футов в поперечнике.
— Лево руля! Тинь-динь-динь! Чуф! чу-чуф-чуф!
Теперь круги стала описывать левая рука.
— Правое стоп! Тинь-динь-динь! Левое стоп! Вперед на правом! Стоп машина! Отдать конец! Эй, там, пошевеливайся! А ты чего стоишь? Конец лови, бездельник! Вон тот пенек обмотай канатом! Ладно, хватит, — дай малую слабину! Вот так! Машина стоит, сэр! Тинь-динь-динь! Шт! Шт! Шт! (это спускались пары).
Том продолжал белить, не обращая на пароход никакого внимания. Бен с минуту понаблюдал за ним, потом сказал:
— Ишь ты! Так это ты у нас в пеньки-то попал, а?
Никакого ответа. Том окинул взглядом живописца последний мазок, легко прошелся по нему кистью и окинул снова. Бен подошел к нему, встал рядом. У Тома, учуявшего аромат яблока, потекли слюнки, однако он продолжил труды свои. Наконец, Бен сказал:
— Здорово, старина, работаешь, значит?
Том резко повернулся к нему и ответил:
— А, это ты, Бен! Я тебя и не заметил.
— Знаешь, куда я иду? Искупнуться в реке, вот куда! Ты, небось, тоже не прочь? Но тебе, понятное дело, нельзя, — работать надо, а? Надо, ничего не попишешь!
Некоторое время Том серьезно вглядывался в него, потом спросил:
— Что ты называешь работой?
— А это что, не работа?
Том, снова подняв кисть к забору, невозмутимо ответил:
— Ну, может, работа, а может, и нет. Я знаю только одно — Тому Сойеру она нравится.
— Да брось, ты же не хочешь сказать, что она тебе по душе?
Кисть пришла в плавное движение.
— По душе? Почему же ей и не быть мне по душе? Разве мальчику каждый день выпадает случай белить забор?
Вот тут Бен увидел все в новом свете. Он даже яблоко грызть перестал. Том не без изящества возил кистью взад-вперед — отступал на шаг, чтобы оценить достигнутое, — добавлял там и сям по штришку, — снова критически вглядывался в результат. Бен следил за каждым его движением, проникаясь к происходившему все большим интересом, и наконец оно полностью завладело его воображением. Тогда он попросил:
— Слушай, Том, а дай и мне побелить малость.
Том поразмыслил над этой просьбой и почти уж решился исполнить ее, но все-таки передумал:
— Нет, Бен, нет… Не получится. Видишь ли, тетя Полли страх как трясется над этим забором — ты сам посуди, он же на улицу выходит, — будь это какой-нибудь задний заборишко, я бы не возражал, да и она тоже. Но этот забор ей дороже всего на свете; его нужно белить с особым старанием; я так понимаю, на тысячу мальчиков найдется только один, ну, может, два, способных сделать все, как полагается.
— Да что ты? Ладно, ну хоть попробовать дай. Чуть-чуть — будь ты мной, Том, я бы тебе дал.
— Бен, я бы с радостью, честное индейское, да только тетя Полли… Джим вон тоже просился, так она не позволила; Сид просился, она и Сиду отказала. Понимаешь теперь, почему я упрямлюсь? Возьмешься ты за побелку, а у тебя чего-нибудь не так выйдет и…
— Да будет врать-то, я знаешь какой аккуратный! Дай попробовать. Слушай, я тебе огрызок яблока отдам.
— Ну, коли так… Хотя, нет, Бен, не могу. Боюсь…
— Я тебе все яблоко отдам!
Том вручил ему кисть с явной неохотой, однако душа его пела. И пока бывший пароход «Большая Миссури» усердствовал и потел на солнцепеке, отставной живописец сидел на стоявшем в тени бочонке, болтал ногами, грыз яблоко и обдумывал западню, которую ему предстояло расставить следующей простой душе. Недостатка в таковых не наблюдалось: мальчики подходили к нему один за другим, — сначала ехидничали, но вскоре хватались за кисть. Ко времени, когда Бен начал уставать, Том уже продал следующую смену Билли Фишеру, получив от него воздушного змея — в довольно приличном состоянии; а когда утомился и Фишер, его сменил Джонни Миллер, отдавший Тому дохлую крысу на веревочке, позволявшей с удобством крутить ею по воздуху — и так далее, и тому подобное, час за часом. К послеполуденному времени Том, проснувшийся поутру без малого нищим, буквальным образом купался в богатстве. Помимо уже упомянутых приобретений, он владел теперь двенадцатью каменными шариками, фрагментом древнего, именуемого «зуделкой» музыкального инструмента, донышком синей стеклянной бутылки, через которое можно было смотреть на мир, изготовленной из нитяной катушки пушечкой, ключом, ничего, впрочем, не отпиравшим, куском мела, стеклянной пробкой от графина, оловянным солдатиком, двумя головастиками, шестью хлопушками, одноглазым котенком, медной дверной ручкой, собачьим ошейником — собака не прилагалась, — черенком ножа, четырьмя кусками апельсиновой кожуры и старым, полуразвалившимся оконным переплетом.
Он хорошо и весело провел, не ударяя пальцем о палец, время в большой компании, а забор, между тем, покрылся целыми тремя слоями известки! И если бы она не вышла вся, Том обратил бы в банкротов всех до единого мальчиков городка.
Приходилось признать, что жизнь, вообще говоря, не такая уж и пустая штука. Том, сам того не ведая, открыл великий закон, который правит поведением людей, а именно: чтобы заставить мужчину или мальчика возжаждать какой-то вещи, необходимо всего лишь затруднить ее приобретение. Будь Том таким же великим и мудрым философом, каков автор этой книги, он уразумел бы, что Труд состоит из того, чем каждый из нас заниматься обязан, а Игра — из того, чем не обязан заниматься никто. И это помогло бы ему понять, отчего изготовление бумажных цветов или нудная механическая работа есть труд, а сбивание кеглей или восхождение на Монблан — всего только развлечение. В Англии можно встретить состоятельных джентльменов, которые в летнюю жару правят запряженными четверкой лошадей пассажирскими дилижансами, проезжая на их облучках по двадцать-тридцать миль в день, — и лишь потому, что привилегия эта обходится им в изрядные деньги; а предложите джентльменам плату за такую услугу, обратив ее тем самым в труд, они от нее немедля откажутся.
Том поразмышлял немного о значительных переменах, происшедших в его жизненных обстоятельствах, а затем устремился с донесением в главный штаб.
Глава IIIНа войне и в любви
Том предстал перед тетей Полли, сидевшей у открытого окна приятной тыльной комнаты дома, служившей и спальней, и столовой (для завтраков и обедов) и библиотекой сразу. Благоуханный летний воздух, мирный покой, аромат цветов и сонное гудение пчел, оказали на старушку обычное их воздействие, вследствие коего она потихоньку клевала носом над вязанием, ибо компании у нее не было никакой, если не считать кота, — да и тот спал на ее коленях. Очки тети Полли были, безопасности ради, подняты на ее седые волосы. Она полагала, что Том, разумеется, давным-давно ударился в бега, и потому удивилась, увидев этого мальчика, с таким бесстрашием отдававшегося в ее руки. Том спросил:
— Можно я теперь погуляю, тетя?
— Что, уже? А много ли ты сделал?
— Я все сделал, тетя.
— Не лги мне, Том — я этого не выношу.
— Я не лгу, тетя; все сделано.
К голословным заявлениям тетя Полли доверия не питала и потому пошла посмотреть на забор собственными глазами — она удовлетворилась бы, увидев побеленной хотя бы пятую его часть. Когда же взорам ее явился побеленный полностью забор, и не просто побеленный, но покрытый тремя слоями извести, когда она увидела, что вдоль него еще и белая полоска по земле проведена, ее охватило изумление, словами не выразимое.
— Ну и ну! — сказала она. — Вот уж никогда бы… Что тут отрицать, умеешь ты работать, когда пожелаешь, Том.
Впрочем, комплимент свой она тут же поспешила разжижить:
— Вот только желание такое посещает тебя уж больно редко. Ладно, иди, поиграй; только постарайся вернуться домой еще на этой неделе, иначе розог получишь.
Блеск и величие совершенного Томом подвига поразили тетю Полли настолько, что она отвела его в чулан, выбрала самое лучшее яблоко и вручила его племяннику, сопроводив этот дар возвышенным наставлением касательно того, что всякое удовольствие становится для нас ценнее и слаще, когда мы достигаем его усилиями не греховными, но исполненными добродетели. Пока она заканчивала эту проповедь уместно витиеватыми словами Писания, Том стибрил пирожок.
Едва выскочив во двор, он увидел Сида, как раз начавшего подниматься по наружной лестнице, которая вела к задним комнатам второго этажа. Под руку Тому весьма своевременно подвернулись комья земли и воздух в мгновение ока наполнился ими. Неистовый град их осыпал Сида, и прежде, чем тетя Полли успела собраться с рассеянными изумлением мыслями и поспешить на помощь Сиду, шесть или семь комьев возымели желанное действие, а Том перемахнул через забор и скрылся. Калитка в заборе, конечно, имелась, однако Том, за недостатком времени, пользовался ею редко. Теперь, когда он поквитался с Сидом, привлекшим внимание тети к черной нитке, на душу Тома снизошли мир и благодать.
Пронесшись по улице, Том нырнул в грязный проулок, шедший вдоль задней стены тетиного коровника. Здесь никакая поимка и кара ему уже не грозили, и потому он неторопливо направился к главной площади городка, на которой, в соответствии с заранее достигнутым соглашением, должны были сойтись в битве два мальчишечьих войска. Том возглавлял одну из этих армий, Джо Харпер (его закадычный друг) — другую. До единоборства эти великие военачальники не снисходили, — оно пристало лишь мелкой сошке, — а просто восседали бок о бок на возвышенном месте, руководя боевыми действиями посредством отдаваемых ими через адъютантов приказов. Долгое, ожесточенное сражение завершилось победой армии Тома. Противники сосчитали павших, обменялись пленными и, договорившись о причинах следующих разногласий, назначили день необходимой для разрешения оных баталии. Затем армии построились в маршевые порядки и удалились, а Том одиноко побрел домой.