Кровь брызгала из перерезанных артерий, дождем окатывала палачей, обливала землю, забор. Образовалось кровавое болото.
Возмущенные европейцы с отвращением отвернулись и поспешили в свою хижину. Они не присутствовали при дальнейших сценах живодерства, когда вырывались внутренности, а еще трепещущие сердца поедались победителями, опьяненными вином и кровью.
Не желая дольше ни минуты оставаться в обществе таких зверей, европейцы принялись укладываться.
Барбантон, браня себя за помощь, оказанную таким скотам, проклинал свое бегство и объявил, что вернется на яхту, несмотря на присутствие там госпожи Барбантон. Весь воинственный пыл с него соскочил, охлажденный этими потоками крови, этой гнусной жестокостью. Изнанка воинской славы предстала перед ним во всей наготе — и он от души ее возненавидел.
Он проворно скинул с себя мундир, уложил в чемодан, сунул саблю в чехол из зеленой саржи и глубоко перевел дух, сам себя, в качестве главнокомандующего, отправляя в отставку.
Верный сенегалец пришел проведать своих господ. Он давно не видал их и тревожился.
Ему тоже не по вкусу была эта бойня и последовавшая за ней сцена людоедства. Он уже успел достаточно цивилизоваться рядом с европейцами. Поэтому он наотрез отказался, когда ему предложили выпить и закусить. Его отказ вызвал сенсацию и недовольный ропот.
Прочие негры были мертвецки пьяны. Они не годились никуда.
Это было досадно, потому что без них нельзя было обойтись: требовались носильщики и, кроме того, гребцы, потому что европейцы решили возвращаться домой речным путем. Пришлось отъезд отложить.
Настала ночь.
Они поужинали на скорую руку рисом с овощами, испеченными в костре, и легли спать. Сон был тревожный, кошмарный. На всякий случай они даже положили около себя винтовки, но за ночь ничего особенного не случилось.
Взошедшее солнце осветило поселок, успевший принять почти обычный вид. Трупы были убраны. О битве и бойне напоминали только опрокинутые кое-где хижины, выломанный забор, следы пуль на деревьях и обширные лужи крови, не успевшие просохнуть.
Сунгойя, протрезвевший, но сильно помятый с перепоя, заглянул навестить своих друзей-французов.
Он облачился в английский генеральский мундир, тот самый, который был вчера на его сопернике.
Барбантон набросился было на него с упреками за вчерашнее безобразие, но благоразумный парижанин сразу его перебил. К чему бесполезные разглагольствования? Сделанного не воротишь. Находясь в дикой среде, приходится считаться с ее обычаями.
Чем ссориться и спорить, лучше молча уложить свой багаж и уходить, раз не нравится.
Сунгойя увидал сборы в путь и очень удивился. По своей дикарской наивности он никак не подозревал истинной причины спешного отъезда европейцев.
Белые друзья чем-то недовольны? Обиделись на него? За что? Быть может, он чересчур возвысил голос, когда спорил из-за пленных, которым добрые белые люди просили сохранить жизнь. Но ведь это оттого, что он вчера был возбужден — и битвой, и пивом, и ромом. Правда, он казнил всех пленных, но ведь и у европейцев это бывает. Ему рассказывали белые матросы.
— Неправда! — резко возразил Барбантон. — У нас казнят только пленных бунтовщиков.
— Ну, вот видишь, — возразил негр. — Казнят, стало быть.
— Так это не одно и то же. Тут бунт, междоусобица, гражданская война, когда между собой воюют люди одной и той же страны.
— Все белые из одной и той же страны, и все негры из одной и той же страны. Есть земля белых людей и есть земля черных людей. Почему же одних можно расстреливать, а других нельзя? Я этого не понимаю. Во всяком случае, это дело конченное. Не для того я пришел, чтобы спорить без надобности. Я теперь успокоился, обезопасил себя от врагов, и мы можем с вами поразвлечься.
— Покорнейше благодарим, — отвечал Фрикэ холодным тоном. — Нам пора домой, на наш корабль. Мы и так задержались. Наш начальник давно нас ждет.
— Поспеете… а сегодня позабавимся.
— Нам не до забав. Ехать пора.
— Поспеете… а сегодня позабавимся.
— Да что ты все заладил одно? — возразил с нетерпением Фрикэ. — Хуже кукушки! Чем нам забавляться?
— Охотой.
— Охотой?.. Какой?..
— Слоновой.
— Почему тебе в голову пришла слоновая охота?
— Потому что ты великий охотник, и ружья у тебя большие, они бьют по крупным животным. И потому еще…
— Ну? Еще почему?
— Потому что у нас нет провизии. Завтра будет нечего есть, а слона хватит на несколько дней.
— Этакий хитрец король! Так бы и сказал, что хочешь сделать с нашей помощью запас мяса. Очень хорошо. Я согласен. А после того можно будет уйти или нет?
— Можно.
— И ты дашь нам пирогу с гребцами, чтобы доехать до Фри-Тауна?
— Дам, если убьете слона.
— А когда нужно будет его убить?
— Завтра.
— Завтра? Это хорошо. Значит, у тебя есть слон на примете, раз ты так говоришь?
— Я тебя приведу куда нужно с Бабато-генералом.
— Хорошо. Постараюсь добыть для тебя эту мясную гору.
Снарядились и многочисленной толпой пошли в лес, где, по словам Сунгойи, скрывался слон.
Минуты были дороги. Поселку грозил голод. Вся провизия вышла за время, предшествовавшее сражению.
Слона необходимо во что бы то ни стало убить.
Фрикэ далеко не разделял радужных надежд Сунгойи и доказывал ему возможность неудачи. Не потому, что парижанин боялся встречи со слоном, но он заметил, что Сунгойя всю надежду на эту встречу возлагает почти исключительно на могущество своего талисмана.
С позиции разума это было очень наивно.
Что касается Барбантона, то он отнесся ко всему крайне апатично. Ему было все равно. Он шел молча.
Великий полководец, быть может, мечтал о новой славе, обдумывал план завоевания Судана?
Или он переживал из-за кровавого и гнусного эпизода, разбившего его карьеру.
Впрочем, он вообще не был охотником. Все великие полководцы не любили охоту, смотрели на нее как на пустую забаву, недостойную их.
Ни Тюренн, ни Конде, ни Густав-Адольф, ни Карл XII не были охотниками. Ни Фридрих Великий, ни Наполеон.
Они охотились на людей, травили их, избивали, науськивали на них свои армии. Но гоняться за каким-нибудь зверем, тратить на это время — никогда! Заниматься таким ничтожным делом, когда от них зависят судьбы мира!
Как бы то ни было, но только жандарм о чем-то глубоко задумался и молчал, все время не покидая наполеоновской позы № 1, то есть просунув руку между пуговицами мундира.
Углубились далеко в лес, а слоновьих следов нигде не обнаруживалось — не только свежих, но даже старых.
И все-таки Сунгойя уверял, что слон непременно появится. Так сильна была его вера в талисман.
Он то и дело дотрагивался до него руками, не то затем, чтобы убедиться в его сохранности, не то из желания пробудить в нем прежнюю силу, чтобы перенять ее самому.
Фрикэ посматривал на него искоса и думал:
"Хоть бы на эту скотину дерево, что ли, свалилось и придавило бы его хорошенько! Я открыл бы медальон, вынул из него билет госпожи Барбантон, а саму вещь оставил бы, пожалуй, этому плуту, если бы он не до смерти оказался раздавленным".
Солнце закатилось. Сделали привал в лесной чаще, разведя костры во избежание чересчур короткого знакомства со львами, которые всю ночь с рыканьем бродили около огней, своей многочисленностью оправдывая данное этой стране название (Сьерра-Леоне означает "Львиная гора").
Слышно было также ворчанье леопардов, рев горилл, визг гиен и блеянье антилоп, но ни разу — ни вдали, ни вблизи — не протрубил слон, а его звучный металлический глас всегда отличишь сразу, не спутав ни с чем.
Между тем Сунгойя продолжал непоколебимо верить.
Он проспал всю ночь сном праведника, зажавши руками талисман, и утром объявил, что сегодня еще до заката солнца слон будет найден и убит. Белых друзей он посулился угостить таким рагу из слоновьего мяса, какого европейским поварам не приготовить ни за что.
Фрикэ только плечами пожал, насвистывая утреннюю зорю; вскинув на спину большую винтовку, он вместе с Барбантоном занял свое место в самом хвосте отряда. Впереди шел Сунгойя, как и подобает вождю и в то же время двуногой ищейке. За ним гуськом тянулись сперва его приближенные, потом целою толпою чернь и, наконец, оба европейца.
Такой порядок был принят ввиду того, что европейцы стуком своей обуви могли спугнуть зверей, тогда как босые негры шли беззвучно, как ползают змеи.
Фрикэ перестал насвистывать. Он зарядил винтовку Гринера двумя пулями в металлических гильзах, срезал палку для опоры и тронулся в путь.
Барбантон молча шагал, чередуя наполеоновские позы и все что-то обдумывая.
В лесу стояла полная тишина; лишь где-то наверху, в непроницаемом зеленом своде, чуть слышно чирикали птицы.
Вдруг за гигантскими стволами, на которых покоился этот свод, раздался громкий крик ужаса и прокатился по всему лесу. Цепочка всколыхнулась вся от начала до конца и круто разорвалась.
Фрикэ хладнокровно взял ружье на прицел; Барбантон, выведенный из задумчивости, сделал то же. К ним быстрым шагом, но стройно — видно, уроки старого унтера пошли впрок — приближались испуганные люди авангарда.
Старый унтер, глядя на них, чувствовал большое удовольствие.
— Стой! — скомандовал он.
Услыхав знакомую команду, люди разом остановились, как на ученье.
— Что с вами такое? — спросил Фрикэ, призывая себе на помощь все свои познания в наречии мандингов.
— Господин!.. Сунгойя!..
— В самом деле, где же это он? Что с ним случилось? Или гри-гри сыграл с ним какую-нибудь штуку?
— Сунгойя!.. Бедный Сунгойя!.. Такой великий вождь! О, горе!..
— Смирррно!.. — прогремел Барбантон. — Нельзя говорить всем вместе. Говорите кто-нибудь один.
Все разом стихло.
— Ну вот. Хоть ты, что ли, номер первый, отвечай и объясни, что такое у вас произошло. Да только без околичностей. Отвечай, как по команде: раз, два! Где Сунгойя?