— Я сам вытащу его из змеи, и потом мы его похороним.
— В этом я вам не помощник. Мне противно. Я не выдержу.
— Все зависит от нервов. Мне это нипочем.
Фрикэ подошел к мертвой змее, выломал ей тесаком челюсти, раздвинул их посредством деревяшки и вытащил тело Сунгойи. Черты лица еще можно было узнать.
На шее несчастной жертвы висел медальон в кожаном мешочке. Фрикэ оборвал цепочку и спрятал медальон в карман.
Более ему, в сущности, ничего не было нужно.
…Тело своего короля негры без дальнейших церемоний закопали в ил, а змею лианами вытащили из болота. Парижанину они помогли содрать с нее кожу, а мясо разрубили на куски, закоптили и унесли к себе в поселок.
На несколько дней они теперь были обеспечены продовольствием.
Фрикэ собрался домой. Мандинги очень упрашивали его и «генерала» остаться у них, но, разумеется, безуспешно.
Отъезжающие выбрали себе крепкую, просторную пирогу, устроили на ней навес из листьев, велели перенести в нее свой багаж и решили тронуться в путь в тот же день.
Три негра и сенегалец, из сухопутных капитанов, разжалованный в простые гребцы, заняли свои места, и вот все шестеро уже быстро мчались вниз по течению реки Рокелль.
Через четыре дня они вступали на Фритаунский рейд.
Барбантон по известным причинам не желал появляться на яхте, поэтому пироге было велено причалить к верфи, несмотря на то, что всюду еще развевался зловещий желтый флаг — на сигнальной мачте, на казармах и на больнице.
Вдруг Фрикэ вздрогнул и тревожно вскрикнул.
— Что с вами, дитя мое? — спросил Барбантон.
— Посмотрите! — отвечал юноша, указывая на изящный кораблик, стоявший на якоре в двух кабельтовых.
— Вижу: яхта "Голубая Антилопа". Какая жалость, что мне туда нельзя и что я не увижу monsieur Андрэ!
— А что на мачте? Видите?
— Боже!.. Проклятый желтый вымпел!.. Болезнь проникла на яхту!
— Не только это. Неужели вы не замечаете траурных лент на реях и приспущенного национального флага? На яхте покойник.
Тревога овладела в равной мере обоими. Барбантон уже не желал высаживаться на пристани. Он указывал гребцам на яхту и кричал сдавленным голосом:
— К яхте, ребята! Живей!..
Через несколько минут они уже на борту — запыхавшиеся, расстроенные. И видят торжественную, но мрачную и тяжелую сцену.
Глава XVII
Гроб на яхте. — В тоске и тревоге. — Жертва эпидемии. — "Прощай, матрос!" — В период отсутствия двух друзей. — Что делалаmadameБарбантон, покуда «генеральствовал» ее муж. — Самоотверженность. — Раскаяние. — Фрикэ отдает медальон по назначению. — Он пустой! — Жандарм сознается в краже с благими намерениями. — Два выигрыша. — Отъезд домой.
Происходящее на палубе яхты представляло, действительно, драматическую, потрясающую картину.
В кормовой части на палубе выстроился в две шеренги экипаж в угрюмом безмолвии. Перед строем, ближе к рулю, был установлен узкий длинный ящик, прикрытый национальным флагом. То был гроб. Подле него стоял капитан.
Фрикэ и Барбантон обмерли, не видя monsieur Андрэ. Невыносимая тоска и тревога овладели ими обоими. Но через минуту оба облегченно вздохнули.
Страшный кошмар рассеялся.
О, эгоизм дружбы! Они увидели бледное лицо самого monsieur Андрэ, поднимавшегося по лестнице на палубу. Он едва мог ходить, но все-таки счел себя обязанным отдать покойнику последний долг.
Он жив!
Они готовы оплакивать того, кого уложила в гроб безжалостная смерть, но — слава Богу, что это не monsieur Андрэ. Это было бы ужасно!
— Неужели это она умерла, а я с ней и не помирился перед смертью? — проговорил жандарм тихо.
Андрэ подошел к гробу, снял шляпу и, обращаясь к матросам, произнес такую речь:
— Я счел своим долгом лично проводить в последний путь останки нашего рулевого Ива Коэтодона, унесенного эпидемией. Нам приходится хоронить на чужбине нашего бравого товарища, но его могила не будет забыта. Я позабочусь о том, чтобы она содержалась в порядке. Увы! Это все, что я могу сделать. На всю жизнь останется нам памятной несчастная стоянка в Сьерра-Леоне, и в своих сердцах мы воздвигнем жертве долга памятник, который будет прочнее пышных монументов с громкими надписями. Прощай, Ив Коэтодон! Прощай, матрос! Ты умер честной смертью. Мир праху твоему!
Капитан подал знак. Резко прозвучал свисток боцмана. Четыре человека подняли гроб и поставили на лодку, висевшую на блоках, вровень с поручнями штирборта.
Грянула пушка. Лодка медленно спустилась на воду вместе с гребцами, державшими весла на весу.
Вслед за тем спущен был большой баркас с капитаном и делегацией от экипажа для сопровождения гроба на английское кладбище.
Тут только Андрэ заметил Фрикэ и Барбантона.
— Наконец-то вы вернулись!.. И при каких печальных обстоятельствах!
— На яхте желтая лихорадка?
— Увы, да!.. И дай Бог, чтобы обошлось без новых жертв.
— Разве есть еще больные?
— Есть… не больной, а больная… Бедняжка!.. Барбантон, вас ждут с нетерпением. Идите скорее.
— Сейчас, monsieur Андрэ… Фрикэ, пойдемте со мной… Я… не знаю, что со мной делается при мысли… Ведь она все же носит мое имя… болезнь тяжелая…
— Она была в отчаянном положении два дня, но теперь ей гораздо лучше. По-моему, она на пути к выздоровлению.
— А если так, то я опять начинаю трусить. В женщину, которая перенесла желтую лихорадку и осталась жива, наверное, сам черт вселился.
— Не говорите глупостей, старый ребенок! Предупреждаю вас, что после перенесенного тяжкого потрясения вашу жену теперь трудно узнать. Она переменилась не только внутренне, но и внешне.
— Что вы говорите, monsieur Андрэ?
— Одну правду, друг мой. Желтая лихорадка появилась на яхте дней десять тому назад. Сперва все испугались, потому что сразу заболело два человека. Я был прикован к постели и мог лишь заочно давать указания относительно ухода за больными. Зато ваша жена — вот молодец! — превратила себя в сиделку, день и ночь дежурила при больных, отбросив всякую брезгливость. Все изумлялись ее мужеству, самоотверженности и твердости. Я положительно утверждаю, и это может засвидетельствовать навещавший нас доктор-англичанин, ее энергия лучше всяких лекарств помогала больным и поддерживала бодрость духа у остальных членов экипажа. Один из заболевших безусловно обязан ей своим выздоровлением. К несчастью, она четыре дня тому назад заболела сама, когда больной, которого она выходила, был уже вне опасности. За другим некому стало ухаживать без нее — и вот мы сегодня его хороним… Идемте же к ней скорее. Она о вас поминутно спрашивает, ваш приход может только ускорить ее выздоровление.
— Да верно ли это, monsieur Андрэ? — переспросил жандарм, к которому вернулись прежние опасения.
— Даю вам честное слово. Она только того и боялась, что умрет, не помирившись с вами.
— Если так, monsieur Андрэ, — идемте. Но только я гораздо меньше трусил, когда первый раз шел в атаку.
Андрэ, у которого сломанная нога только что начала заживать, оперся на руку Фрикэ и сошел вниз. Там он подошел к приотворенной двери в одну из спален. Из двери высунулась хорошенькая головка юнги, исполнявшего, очевидно, при больной должность сиделки.
— Она спит? — спросил Андрэ.
— Ее разбудил пушечный выстрел, — отвечал юнга.
— Войдемте в таком случае… Сударыня, я к вам с хорошими вестями.
— Что мой муж?
— Вернулся, Фрикэ отыскал его.
— Пришел бы он сюда.
— Он уже здесь… Ну, мой друг, подходите, не будьте ребенком.
— Monsieur Андрэ, у меня ноги подкашиваются, — отвечал глухим голосом жандарм, входя в комнату. Сзади его подталкивал Фрикэ, а Андрэ тянул за руку.
Больная сидела на постели, вся обложенная подушками. Барбантон увидел бледное, худое лицо с лихорадочно блестевшими глазами. К нему тянулась худая рука… Кто-то рыдал…
Барбантон бросил на жену растерянный взгляд, машинально взял ее руку, откашлялся, поперхнулся и — не произнес ни слова.
На этом лице, так изменившемся после сильных страданий, он не находил прежних жестких, бездушных черт, которые так его раздражали. Куда девались тот пронзительный взгляд, плотно сжатые в сарказме губы… Да, Андрэ сказал правду: внешне перемена была полная.
Ну, а в нравственном плане? Судя по началу, можно было надеяться, что произошла и моральная перемена.
Больная заговорила первая — тихим, ласковым голосом:
— Друг мой, я уж и не думала с вами увидеться… Такая страшная болезнь! Вот мученье-то было!.. Мой друг, я вас не понимала. Я с вами очень дурно обходилась. Можете ли вы меня простить?
Барбантон стоял с покрасневшим носом и с мокрыми глазами и жестоко теребил свою бородку.
— Сударыня… друг мой… дитя мое… Я — старый дурак. Больше ничего. Сказать нужно прямо. Я хотел вести дом по-военному, по-жандармски. В чувствах я разбирался не больше австралийского дикаря. Вы взбунтовались против деспотизма — и правильно сделали. Я ведь тоже вас не понимал… а потом уже было поздно.
— До чего вы добры! Вы себя же обвиняете, взваливаете на себя несуществующие вины!.. Ну, будь по-вашему. Скажу вам одно: я решила начать новую жизнь, если избавлюсь от этой болезни.
— Но ведь опасность миновала… Мне так сказал monsieur Андрэ.
— При этой болезни бывают внезапные рецидивы. Потом… хотя я и очень рада, что вы вернулись, но меня теперь тревожит, что вы можете тоже заболеть.
— Об этом не тревожьтесь, сударыня, — сказал Андрэ. — Фрикэ и ваш муж закалились, совершив путешествие по болотам. Здешние микробы на них не подействуют. С другой стороны, нами приняты всевозможные гигиенические меры, так что едва ли можно ожидать дальнейшего распространения эпидемии. Наконец, мы сейчас уходим из этих мест на юг, машина уже разводит пары, и свежий воздух открытого моря сразу рассеет все вредные миазмы… Сударыня, мы сейчас оставим вас наедине с вашим супругом. Вам, вероятно, о многом нужно поговорить с глазу на глаз. Пойдем, Фрикэ.