Вдоль шоссе автомобиль пронесся,
темноте ночной наперерез;
фарами сверкая, в окна бросил
тень дороги и пропал, исчез.
Этот быстрый свет привел в движенье
комнату твою и вместе с ней
все, что дожидалось воплощенья,
все, о чем молчал ты столько дней.
Миг единственный!.. В ночном бесшумье
свет зажжен, и ты всю ночь готов
пожинать посев глухих раздумий
и следить за прорастаньем слов.
И скитальцам, что в пути устали
и домой бредут уже с трудом,
засияет из далекой дали
свет в окне твоем.
Окно
Больница
Эти белые своды палат городской больницы,
где, притиснувшись к стенам вплотную, кровати стоят.
На подушках — усталые лица, бескровные лица
темно-желтого цвета, такого, как зимний закат.
Эти черные руки поверх белизны одеяла,
будто черные ветви на зимнем застывшем снегу,
эти руки сухие и горечь улыбки усталой,
этот взгляд, что, быть может, уже на другом берегу.
Тишина, полумрак и уныние пыльных Окон
в черных точках мушиных и в грязных подтеках дождя;
звон часов на стене, будто в этом безмолвье глубоком
приближается смерть, равнодушно к дверям подходя.
Окно
Это зимнее наше окно,
но как будто иное, не прежнее:
где дома, где дорога проезжая?..
В снежный лес превратилось оно.
Там проходят тропинкой запутанной
малый братик мой и сестра.
В чаще белого серебра
непонятно — куда идут они?
Неприметной тропинкой своей
в глубь лесную уходят рядом
под серебряным листопадом,
под серебряной сенью ветвей.
Без боязни мой братик с сестрой
бродят в чаще серебряных елей:
в том лесу ни зверей, ни метелей —
тишина, белизна, серебро.
Там таится волшебная птица,
лучезарные перья у ней.
Лишь ее шесть ночей и дней
ищут братик мой и сестрица.
И в седьмой только день на заре,
пробудившись, она затрепещет,
золотым опереньем заблещет,
отражаясь в лесном серебре.
Запылает лесная зима,
расступается лес понемногу,
и знакомую вижу дорогу,
и опять возникают дома.
Комната
Я думаю, что в этом доме
никто уже давненько не жил
и в этой комнате годами
дверь оставалась запертой,
здесь день за днем ветшают вещи
под пылью душной и густой;
паук по всем углам карниза
кисейных паутин навешал.
Сейчас в углах сгустился сумрак —
тускнеет поздняя заря,
и солнце на коврах увяло —
денек осенний на исходе;
лишь спелая айва, рядами
уложенная на комоде,
неярко светится, как четки
из крупных зерен янтаря.
Какие отраженья втайне
хранит ревниво это зеркало —
окно в предбывший мир и в чью-то
уже минувшую судьбу?
Часы молчат — застыло время
в глухом и черном их гробу,
как только маятника солнце
остановилось и померкло.
Портреты женщин, что когда-то
здесь жили жизнью давней, дальней, —
портреты эти пожелтели
на пыльной выцветшей стене.
В осенних сумерках дурное,
должно быть, снится тишине,
и вот уж ночь овладевает
всей этой комнатой печальной.
Ручей
Лучше бы вовек не возникал он,
этот раскаленный день, когда
наклонился я к ручью устало
за глотком воды, и вдруг вода
зыбкий облик мой околдовала, —
в глубь ручья упал он навсегда,
и волна тотчас его умчала,
унесла невесть куда…
Кольцо
Дождь
Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна на крышу,
их клюют второпях обезумевшие петухи;
густо сыплется дождь, и во мраке полуночном слышу,
как тяжелые капли колотят по краю стрехи.
Прорастают упавшие зерна колосьями длинными,
а средь них возникают, как дьявольские грибы,
волдыри черных зонтиков, и над размытою глиною
проплывают во мгле будто волею черной волшбы.
Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею полных,
и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном,
а наутро является солнце, как желтый подсолнух,
что без семечек выклеванных поднялся за окном.
Повесть
Чернеют запертые крепко двери.
Закрыты наглухо, чернеют окна.
Записка над крыльцом желтеет, блекнет:
«Хозяин дома выехал в Америку».
Лишь я хозяин в доме одиноком,
где не живет никто, но никогда
не отлучался я ни близко, ни далёко
и вновь не приезжал сюда.
Я никогда не выходил из дома.
Гостили у меня лишь годы невеселые,
и много раз в окне я видел ветви голые.
Я сам не тот, что был. Всё по-иному.
Все книги прочтены, листать их нечего.
Дороги памяти прошел, и будто нету их.
От голоса отвыкнув человечьего,
я говорю с одними лишь портретами.
Часы и день и ночь безостановочно
качают солнце из металла,
Я в зеркало порой гляжусь устало,
чтобы спастись от одиночества.
Хотя б единый день, который не забыть мне!
По стенам дни скользят, как блики бледные.
И ни одной любви, ни одного события,
проходит жизнь бесследно.
И чудится порой, что не жил я на свете,
что бытие мое — лишь чья-то злая тайна.
И кто бы ни зашел сюда случайно —
он никого здесь не найдет, не встретит.
Увидит лживое пустое зеркало,
да пыльные портреты в зале,
да над крыльцом листок, где все слова слиняли:
«Хозяин дома выехал в Америку».
Молодость
Рассвет блеснул, и день начавшийся
прокукарекал во дворе,
и где-то шумно отворилась
и шумно затворилась дверь;
поспешно мухи зажужжали,
едва проснулись на заре,
и все, что мне приснилось ночью,
я вспомнить силился теперь.
Потом пошел бродить по улицам
среди загадок и чудес;
один шатался я и к вечеру
забрел неведомо куда.
Вслух на ходу читал я вывески,
а в дождь, забравшись под навес,
следил, как рельсами трамвайными
бежит проворная вода.
Я шел, не глядя на витрины,
в шагах мне чудился мотив,
слова сплетались в ритмы длинные,
необычайны и легки,
а мне вослед смеялись девушки,
меня глазами проводив —
смешила их моя рассеянность,
моя походка и очки.
И дома вечером казалось мне,
что корка черствая вкусна
и что мягка подстилка жесткая,
и я ложился не впотьмах —
одна светилась лампа в комнате
и две — в двойном стекле окна,
и, чтобы видеть сны отчетливей,
я часто засыпал в очках.
Убийство
Вот по нити дождя он спустился,
как паук, у жилья, где не ждут его,
и, чернее ненастья лютого,
за углом, задыхаясь, укрылся.
Сердце слишком уж громко стучало —
лишь потемки бы вдруг не заметили!
Только нож прихватил он в свидетели,
даже тень досаждала, мешала.
Было явью, виденьем ли сонным?
Проскользнул по стене под навесом
и на лестнице черной исчез он.
Где-то дверь распахнулась со стоном.
Через миг увидали зарницы,
как струею дождя из-под кровли
тонкий нож отмывал он от крови,
а ножу нипочем не отмыться!
С крыши капли секундами падали,
звоном капель кричало время,
но и ветер, и ливень, и темень
все следы затаили, спрятали.
Водосточные трубы качало,
завывали, трубили неистово,
но услышал ли кто про убийство?
Эта площадь всю ночь пустовала.
Книги
К. Гылыбову
И день и ночь склонясь над книгой,
вдали иных страстей,
земного мира не постиг я
и не узнал людей.
Конец ли дня или начало,
прилеты иль отлеты птиц —
листаю дни свои, усталый
от схожести страниц.
О жизни — о чужой, о чуждой
читал я, а своя
осталась никому не нужною,
став тенью бытия.
О зов любви, ты не достиг меня
в чреде минувших лет.
Утратил лишь во имя книги
я весь этот белый свет.
Весенняя ночь
Будто лишь у светящихся окон
вешний дождь ниспадает с высот.
Сколько струй серебристых поет
и блестит над ручьями, потоками!
Ночь спустилась на землю с небес.
Тротуары притихли, пустуя.
Неужели всю ночь проведу я,
став под чей-то балконный навес?
Струи ливня с небес до земли
льются звоном, и ветер полетами
не колышет листву, но поет она,
и светлеет дорога вдали.
Но спешить мне, я вижу, не надо,
и печали мои далеки —
мне омыла лицо от тоски
нисходящая с неба прохлада.
Кольцо
До развилки проводила друга,
и перекрестила, и в уста
вновь целует, и одна средь луга
смотрит вслед, но даль уже пуста.
Сердце у красавицы щемило,
побрела домой она уныло.
В сумраке идет по лугу вешнему,
к рощице спускается с холма,
там деревья шелестят по-прежнему,
и на травах спит ночная тьма.
Шла невеста полем и грустила,
а давно ль смеялась и шутила!
Вдруг свое заветное колечко
обронила на ночном пути;
закатилось, может, недалечко,
но в потемках не могла найти.
Мраком грозным землю охватило,
как найти кольцо, что дал ей милый?
Воротилась без кольца, печальная.
Поутру не вспомнила о нем.
Но напрасно, глядя в поле дальнее,
друга поджидает день за днем.
Невзначай бедняжка обручила
милого с холодною могилой.
Нищий духом
Когда б не обладал я слухом
к веленьям сердца, я бы мог
блаженства — средь земных тревог —
сподобиться как нищий духом.
Я жил бы в мире всех безвестней —
жил, как сапожник-весельчак,
и подбивал любой башмак
с беспечной немудрящей песней.
А поздним вечером, усталый,
я шел бы к детям и жене,
и райские врата во сне
мне открывались бы, пожалуй.
И голова моя, конечно,
не поседела б, как теперь
от старости, и от потерь,
и от трухи библиотечной.
Судьба